Слушая рассказ брата, Мари вся окаменела, словно бы превратилась в скалу, и по щекам ее, как по склону этой скалы, медленно ползли два скудных ручейка слез. А Пьер продолжал, не отводя глаз от огня. Потом повернулся к сестре и пробормотал:
— Прости меня, Мари. Только нужно мне было, нужно было про все это рассказать.
— Всем нам нужны наши воспоминания, — проговорил Бизонтен. — Даже самые горькие, но и они напоминают нам о том, что родина наша существует и что мы продолжаем ее любить.
Воцарилось молчание, его нарушало лишь мерное потрескивание дров в очаге да сердитое ворчание еще мокрого полена, пускавшего на под очага слюну, словно огромная улитка. Пьер подбросил в огонь две грабовые чурки, и целый сноп искр, разбушевавшись, взлетел вверх.
Долго еще длилось это молчание. По-прежнему трещали горящие дрова, а вокруг них залегала тайна дома: казалось, он дышит, но бодрствует в нем только пылающее нутро очага, а все это просторное, промозглое, окутанное холодной мглой строение никак не очнется от зимней своей спячки.
Царило молчание, и тут, подобно струйке воды, что робко пробивается среди буйных трав, раздалось пение, это запел плотник:
О милый край, мое Конте,
Я мыслями лечу к тебе.
Ты нас своим вином поишь,
И песней славной веселишь.
Вода нам крутит жернова,
Чтобы у нас мука была,
Вода журчит и бьет ключом
В краю родном, в краю родном.
Я много исходил дорог,
Но в сердце я тебя сберег,
Я много повидал людей,
Но помнил о земле своей.
Я от тебя жил вдалеке,
Бедняк, я изнывал в тоске,
Но при луне, но при луне
Тебя я видел как во сне.
О милый край, мое Конте
Я мыслями лечу к тебе.
Продолжая петь Бизонтен поглядывал на своих спутников. Его поразило напряженное выражение лица Ортанс. Она не отрывала глаз от огня, но Бизонтен догадывался, что глаза ее устремлены куда-то выше этих языков пламени, видят и видели они сквозь закоптелые стены чужого дома их родимое Франш-Конте, лежащее по ту сторону горных хребтов, которые они одолели ценою таких мук. Слезы, словно две позлащенные огнем жемчужины, скатились по ее лицу. Быстрым движением руки Ортанс вытерла их. Вся она словно окаменела, напрягши стан и шею, потом вдруг с улыбкой оглянулась на плотника.
— Спой еще, Бизонтен, — попросила Леонтина.
Еле совладав с волнением, от которого перехватило горло, плотник ответил девочке:
— Нет, милочка. Завтра… завтра.
Он досадовал на себя за эту минутную растроганность и, боясь, как бы всеми не овладела тоска по родному краю, поспешно добавил обычным своим уверенным тоном:
— Теперь очередь Бенуат петь. И пусть-ка она споет нам майскую песню. Такую пусть споет, какие горланят у нас парни под окнами девушек, чтобы их развеселить.
— Не стоит, — ответила Бенуат. — Сейчас это ни к чему. А чтобы убаюкать наших крошек, расскажу-ка я им лучше какую-нибудь сказку.
И Бенуат завела рассказ о Гребю, который все гонялся за собственной своей тенью, да никак не мог ее догнать, и в один прекрасный день упал в реку, надеясь там поймать свое изображение. Но плавать Гребю не умел и только набил себе на лбу огромную шишку, ударившись головой о каменистое дно.
Но детям было не до сна, они хохотали во все горло.
Тогда наступил черед дядюшки Роша, кузнеца. Он не помнил ни одной сказки, зато знал сотни историй о своем кузнечном ремесле, ибо кузнечное дело было делом всей его жизни. Но поскольку он достиг уже преклонного возраста, память его, как водится, свято хранила все, что происходило полвека назад, но коварно изменяла ему, не удерживая даже то, что было всего полчаса назад. И так как все его истории не слишком вязались одна с другой, он каждый раз начинал их с самого начала и с большой охотой. Малышка тут же уснула на коленях Бизонтена, он осторожно поднялся с места и сказал:
— Сейчас я ее отнесу и сам уложу спать.
— Я тоже пойду с вами, — ответила Мари. — У Жана глаза совсем слипаются.
Они быстро прошли к повозкам по лужку, словно отлакированному лунным светом. Уложили ребятишек в их соломенное гнездышко, под пуховое одеяло, и за неимением грелки Бизонтен приволок два жарко нагретых камня, вытащив их из золы.
— Надо парусину заправить, они уже спят, — сказал Бизонтен, спрыгивая с повозки.
Мари завязала бечевки и тоже собралась соскочить с повозки, плотник протянул к ней руки, обхватил ладонями ее стан и аккуратно поставил на землю.
Она положила обе руки на плечи Бизонтена и сжала их крепко, гораздо крепче, чем требовалось, чтобы устоять на земле. Да и Бизонтен не сразу выпустил ее тонкую талию, такую гибкую под грубой кофтой. Она тоже не отвела рук. И засмеялась:
— Вот не думала, что вы такой сильный.
— Да вы как-никак легче балки.
Он хотел было ее приподнять, но Мари резко вывернулась, отпустила его плечи и отступила на шаг. Там за ее спиной были свет и блеск озера в лунном сиянии.
— Посмотрите-ка, — сказал Бизонтен.
Она полуобернулась и замерла. Плотник подошел ближе к ней. Ему так хотелось обнять ее плечи, но он побоялся, что она убежит и нарушит все это колдовство. Ибо и на сей раз озеро словно завораживало их. Бизонтен всем своим существом ощущал его магическую силу, но он чувствовал и понимал, что то же самое испытывает и Мари, она замерла, сложив руки на груди и крепко сжимая пальцами кончики шали. Она даже старалась сдержать дыхание, и с губ ее слетал лишь еле заметный парок. Ветер свободно играл накинутой на ее голову косынкой. Бизонтен в первый раз видел Мари такой, и его томило страстное желание ее поцеловать. Но он стиснул челюсти и мысленно приказал себе: «Ты этого не сделаешь, сволочь ты этакая. Ее муж лежит в холодной могиле».
Он вновь взглянул на сверкающее зеркало озера, оно казалось сейчас ближе, чем на закате. Как на чеканной стали, на его поверхности четко вырисовывались гребни гор, покрытых лесом. Громоздкий донжон замка Вюфлен, его стены и башни выделялись с особой резкостью, и было в этом что-то угрожающее.
Вдруг ему почудилось, что Мари дрожит.
— Вы, видать, замерзли, — шепнул он.
Но едва он поднял руку и провел ладонью по ее плечам, по накинутой на них шали, Мари бегом бросилась к дому.
Бизонтен уловил только один ее мимолетный взгляд, и ему показалось, что в глазах ее мелькнул испуг.
21
Бизонтен так твердо верил, что не пройдет и нескольких дней, как врата Моржа откроются перед ними, что все они дружно решили по-прежнему спать в повозках, лишь бы не в этом промозглом жилище, на сыром, мокром полу, и, хотя Бенуат круглый день поддерживала в очаге жаркий огонь, пол все равно не желал высыхать.
Настойка, врученная цирюльником старику сторожу, произвела столь чудесное действие, что все устроилось как по волшебству. Козы вдруг стали доиться, и молока теперь хватало для детей; столь же удивительным образом увеличилось число мешков с пшеницей, и в довершение всего оказалось, что беглецам незачем ходить на работу — из-за гололеда, мол, камень бить нельзя. На третий день старик сообщил им, что зовут его Ипполит Фонтолье. Родился он в этой самой деревушке, и выбирался он отсюда только на ярмарку в Морж. Но уже многие годы он даже и туда не ходит. К тому же, когда в карантине были люди, ему вообще запрещалось покидать деревушку по той причине, что деревня обезлюдела и все дома кругом стояли пустые. И когда чума кончится, он, Фонтолье, останется здесь в полном одиночестве. И околеет тут как дикий зверь.
Самым же большим для него лишением была невозможность перекинуться словцом с живым человеком. Поэтому-то он и говорил с утра до вечера и на своем поле, и в доме, у своего очага, и со своей скотиной.
В один прекрасный день он обратился к Бенуат:
— Если я тебе капусты и куру принесу, правда старую, сможешь ты из нее что-нибудь путное приготовить?
Ему ответил Бизонтен:
— Если даже кура достигла вашего возраста, наша Бенуат сумеет ее в цыпленочка превратить.
Старичок расхохотался и пояснил:
— Уж больно я посмеяться люблю. А поди тут повеселись.
— Если вам угодно, — вмешалась Бенуат, — можете сюда к нам каждый день приходить и обедать с нами.
— И куру тащить?
— Ни куры, ни капусты, вообще ничего не тащите, только то, что нам положено: пшеницу и растительное масло.
Вскоре старик сделался у беглецов своим человеком. Выслушивал их рассказы обо всех обрушившихся на них бедах, но особой чувствительности не выказывал и не охал. Конечно, слушал не без интереса, но для него главным было, чтобы его самого выслушали. Так текли часы у очага, и старик без устали пересказывал все одни и те же истории о днях своей молодости.
Их селение жило так же, как и все прочие, попадавшиеся Бизонтену по пути в его бесконечных странствиях по городам и весям. Над всем владычествовала земля, земля и небо — это они были для человека его горем и его радостью. И здесь, как и повсюду, крестьяне считали себя отчасти колдунами. Грозит засуха — они оросят поле водой, глядишь, и дождик пошел; если полнеба скроет туча — зажгут хворост, который нарочно хранили в поле, глядишь, гроза и утихомирилась; обойдут посевы с горсткой зерна в кулаке — глядишь, быстрее заколосится нива. Как и в их родном Франш-Конте, жители здесь носили за пазухой омелу, считавшуюся у них «животворящей», отгонявшую чуму, и, бывало, чума порой отступала перед омелой.
Так прошло пять дней, и тут снова ударил мороз, державший всю округу в своих цепких когтях.
В середине шестого дня, когда они поддерживали в очаге огонь в ожидании, пока сварится пшеничная похлебка, дверь вдруг распахнулась. Сильным порывом ветра в комнату втолкнуло невысокого человечка, укутанного во что-то коричневое. Моргая глазами, он оглядывался вокруг из-под низко надвинутой на лоб меховой шапки и крикнул красивым звучным голосом, от которого на всех повеяло теплом:
— Черт побери! Если здесь находится плотничий подмастерье и если он…