Традиционно икона Преображения представляет тот момент, когда ученики слышат глас, глаголющий: «Сей есть Сын Мой Возлюбленный…» В центре, на горе Фавор, в сиянии нетварного света, изображается Иисус, по одну его сторону – Моисей, по другую – Илия, а внизу – в экспрессивных позах – исполненные страха ученики.
Работая над иконой, я следовал установившемуся канону. Строго сохраняя традиционную композицию и стиль XIV века, я принципиально не желал вносить в икону что-то свое, индивидуальное, наоборот, в процессе работы мне хотелось преодолеть свою эгоистическую обособленность, «самость», выйти за ее пределы. Ведь в этом весь смысл Преображения. С помощью живописных средств я стремился передать состояние прорыва к вечности и мистическую глубину света, которым просиял лик Христов на горе Фавор.
Каждый вечер, после службы, я уединялся в Сергиевском приделе храма и писал икону. Я не замечал, как бежало время. Иногда сзади меня слышались медленные, степенные шаги Василия. Он останавливался на почтительном расстоянии от меня и неподвижно застывал, наблюдая за моей работой. Но вот раздаются семенящие шаги Гришки-алтарника. Он подходит ко мне и становится напротив, давая понять, что пора заканчивать – на улице светает, а мне утром служить.
Я кладу кисти и иду отдыхать, чтобы завтра, а вернее, уже сегодня опять вернуться в Сергиевский придел.
Работа продвигалась медленно. Я не мог и не хотел форсировать ее. Порой мне казалось, что икона получается. В эти минуты я испытывал необыкновенный прилив сил и был счастлив. Но порой у меня опускались руки. Краски мне казались грубыми, нечистыми. Разве можно этими жуткими красками (да простит меня добрейший Адольф Николаевич!) передать тончайшую эфирную структуру, божественную чистоту света Преображения?! Но тут же я с горечью констатировал: дело здесь не в красках. Не говорил ли глубоко почитаемый мною святой Григорий Нисский, проницательный богослов и тонкий ценитель искусства, что грубое и низкое способно служить для выражения духовного и возвышенного? При этом он приводил слова из Священного Писания, которые, взятые вне контекста, могут показаться применительно к Богу откровенным богохульством, но в сочетании с другими дают возможность глубже выразить таинственную сущность Божества, чем набор благочестивых эпитетов. Значит, все дело во мне, в моей бесталанности, в неумении найти такие сочетания красок, материальных и грубых, с помощью которых можно было бы запечатлеть тайну Фаворского света! Я никогда не переоценивал своих возможностей ни в иконописи, ни во всем остальном. Но я знал, что талант – это не только естественная предрасположенность человека к тому или иному роду деятельности, но и благодать Божия. Выходит, нет соизволения свыше на мою работу, что-то я делаю не так, чего-то недопонимаю. И вдруг меня пронзила простая и до того очевидная мысль, что я растерялся и не мог взять в толк, почему она раньше не пришла мне в голову. Ведь для того, чтобы запечатлеть Фаворский свет, недостаточно напрягать воображение, недостаточно умозрительных спекуляций – его нужно увидеть!
Я пришел к тому, с чего должен был начать, с чего начинали мои предшественники, устроители Сарской Преображенской обители, игумены Даниил, Филофей, Тихон, а в начале нашего века – старец Варнава. Ну разве это не парадокс? Я, основательно изучивший историю исихазма, написавший на эту тему целую книгу, даже не предпринял попытки по-настоящему испробовать на себе метод умной молитвы, практиковавшейся исихастами!
Теоретически все было ясно. Но на практике проблемы возникли с самого начала. Григорий Синаит рекомендует совершать умную молитву, сидя на седалище высотой в одну пядь. Сколько же пядь составляет в нашей десятичной системе? До сих пор я не удосужился этого выяснить. Пришлось смотреть в словаре. Оказывается, пядь равна расстоянию между концами вытянутых большого и указательного пальцев…
Следующая рекомендация Синаита: наклонить голову и устремить взгляд в центр живота. За это язвительный Варлаам прозвал исихастов «пуподушниками», то есть имеющими душу в пупе, и на Западе несколько веков очень потешались по данному поводу. Но насмешки, право же, неосновательны. Наклон головы должен усилить приток крови в мозг и таким образом стимулировать его деятельность. И обращение взгляда к солнечному сплетению, анатомическому и энергетическому центру человека, несомненно, тоже имеет свой смысл, поскольку таким образом происходит концентрация усилий на внутреннем самоуглублении, не говоря уже о том, что тело в этом случае принимает эмбриональную позу, биологически максимально приспособленную для изоляции от внешнего мира и обретения нами душевного равновесия и спокойствия – исихии.
Далее, говорит Григорий Синаит, необходимо постоянно повторять про себя слова Иисусовой молитвы, состоящей из одной короткой фразы: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», и стремиться «кругами» направлять мысль вовнутрь своего «я», не давая ей отвлекаться и особенно избегая образных видений и бесплодных мечтаний. И вот, когда вы научитесь концентрировать свою мысль и волю, свидетельствует он, вы сможете овладеть колоссальной энергией, скрытой в вашем организме, и управлять происходящими в нем процессами. Святые угодники, сотворяя из себя совершенного человека, настолько преуспевали в этом, что достигали внутреннего видения Бога и, более того, становились вместилищем Его, а тело их, пронизанное Божественной энергией, преображалось и становилось светозарным. Что же удивительного в том, что и после смерти святых их мощи остаются источником чудодейственной силы?
Итак, нужно «кругами» направлять мысль вовнутрь своего «я», не давая ей отвлекаться. Но вот это-то и оказалось для меня самым трудным, недостижимым. Мысль вырывалась, легко проникая сквозь все возводимые мною преграды и заслоны; образы и видения, совсем неуместные, возникали передо мной, я их гнал, но они вновь появлялись обманным путем, с черного хода, как Протей, меняя обличье.
Через два часа я был в изнеможении. Это было полное, сокрушительное поражение. Вспомнилось: в своем Апокалипсисе Филофей писал, как, приступив к умной молитве, он «вскоре» почувствовал «знакомую теплоту» в области сердца. «Вскоре»! «Знакомую теплоту»! Значит, это было для него обычным ощущением. И ни намека на изнурительную борьбу с самим собой!
Начиная свой эксперимент, я, конечно, не строил иллюзий. Отцы Церкви предупреждали, что этот путь труден и длителен. Но всем, говорили они, проявившим твердость и настойчивость на этом пути, рано или поздно, каждому в свой срок, дано отведать заветные плоды. Я решил проявить настойчивость и твердость и каждый день часа два-три отводить умной молитве. Но мне с самого начала стало ясно, что мой срок настанет не скоро, из чего следовали весьма неутешительные выводы относительно завершения иконы Преображения.
Господь, однако, услышал мою молитву и исполнил мое желание, но не так, как предполагал мой грешный ум. Буквально на следующий день после службы ко мне подошел мальчик лет шестнадцати. Он сказал, что учится в городском художественном училище и дома для себя, для души, пишет иконы. Я попросил показать их мне. Он тут же развернул тряпицу, в которую были завернуты две небольшие иконы: Владимирская Богоматерь и Спас Нерукотворный. И я мысленно вознес благодарственную молитву Господу. Техника его письма была еще несовершенна, многих приемов иконописания он пока не знал. И краски! Разве это краски?! Но передо мной был талант, талант милостью Божией! Ему, конечно, неведомы колебания и внутренняя борьба, которые парализуют мою волю и не позволяют мне завершить икону Преображения. Он пишет, как дитя, как он видит и как говорит ему его внутренний голос. Я это понял с первого взгляда.
– Вы улыбаетесь… Вам не нравится?
– Нравится, мой юный брат. Вы талантливы. В вашей технике письма кое-что нужно подправить, что – я вам подскажу. Писать надо другими красками, я научу вас, как их готовить. А эти две иконы оставьте как есть.
– У меня к вам просьба… Не могли бы вы их освятить?
– Обязательно.
– И еще один вопрос… Можно мне попробовать писать иконы для иконостаса?
– Можно. А теперь я вам скажу, почему я улыбался. Вас послал мне Господь Бог.
Коля, так звали мальчика, рассказал мне, что вчера вечером он подумал (вчера вечером!), что, может быть, ему следовало бы помочь храму. Он знал, что в иконостасе не хватает икон и храм нуждается в реставрации.
– В городе, – сказал Коля, – много говорят о вас, говорят, что у нас появился замечательный, удивительный священник, но ему очень тяжело.
– Я рад, что так говорят обо мне. Не потому, что это льстит моему самолюбию, а потому, что это важно для храма и для дела, которому я служу. И мне действительно тяжело.
– Я это вижу и постараюсь помочь вам.
Отбросив все насущные дела, я несколько часов просидел с Колей, рассказывая ему о технике иконописания, о маленьких секретах, которым научили меня мои учителя (кое до чего додумался я и сам), и наконец, о главном секрете, который открыл мне Адольф Николаевич. Изучая под микроскопом структуру красочного слоя иконы, он обнаружил, что та имеет очень неровный характер и поверхность иконы фактически представляет собой своеобразную мозаику. Поэтому икона при колышущемся пламени свечей (а на нее нужно смотреть только при свете свечей) оживает. В противном случае при иной красочной структуре она приобретает холодный, мертвящий блеск. Адольф Николаевич в свое время показал мне, какими приемами создается «мозаичность» поверхности иконы, и вот теперь я поведал об этом Николаю.
– Вы говорите о писании икон, – с удивлением произнес Коля, – как будто бы всю жизнь только этим и занимались.
– Я действительно писал иконы. Несколько моих икон находятся в иконостасе Покровского храма Московской Духовной академии. Но я не считаю себя большим иконописцем.
А рассуждать о технике иконописи всегда легче, чем создавать иконы.
Коля приступил к работе. Он решил писать в храме. «Здесь лучше пишется», – сказал он. Работа у него пошла намного быстрее, чем у меня. Он, как губка, впитывал мои советы. Прошло несколько дней, и я мог уже только восхищенно набл