– Настоящая литература. Достойная пьеса.
– Достойная чего или кого? Театра, режиссера, артистов, и меня в частности, избранного на главную роль – героя, украшенного добродетелями? Это с моей-то физиономией?
– Достойная всех нас, но прежде всего автора пьесы, Вадима Буркова.
– Вы знакомы с ним? Ах, ну да! Говорили, что он сам когда-то учился в семинарии и знает ее жизнь изнутри. И как вы относитесь к нему?
– Герой, украшенный добродетелями.
– Понятно. Я так и подумал. Но все равно я буду играть эту роль. Вам может показаться странным, но пьеса на религиозную тему, даже такая, как эта, – событие в жизни театра. Это все почувствовали. Даже атмосфера в труппе изменилась, стала какой-то торжественной и чуть-чуть заговорщической. Ни у кого нет желания штамповать антирелигиозную дешевку. Наоборот, всем хочется сделать пьесу лучше, чем она есть на самом деле. Нужно сказать, что актеры – народ своеобразный, грешный народ, но верующих среди них очень много. Им, конечно, не хватает религиозных знаний, и срываются они часто, но вот атеистов в театре я ни разу не встречал. Хотелось бы, отче, чтобы вы уделили им внимание. Они и сами хотят к вам прийти… проконсультироваться по пьесе. Но это только предлог… Примите их, отче.
Известие, полученное от Виктора, ударило меня по душе, как плетью. Виктор слишком переполнен самим собой, своими эмоциями, чтобы обратить внимание на мое состояние, близкое к шоку. Черный шлейф тянется за мной из прошлого. То, что, казалось бы, давно пережито, изжито и перечеркнуто раз и навсегда, вновь воскресло и вторгается в мою жизнь, облеченное плотью. Мог ли я подумать, что встречусь в Сарске с Вадимом? И когда он сказал мне, что его пьеса на современную тему принята в местном театре, я про себя лишь иронически усмехнулся. Мне и в голову не пришло, что в этой «пьесе на современную тему» он сводит счеты со мной. Впрочем, дело не столько в том, что он сводит со мной счеты, а в том, как он это делает. Еще в семинарский период все его стихи и драмы, в сущности, представляли собой постоянный диалог, нескончаемый спор со мной. Я был для него необходимым оппонентом и двойником, отрицая которого, он утверждал себя. Меня всегда поражал и ставил в тупик его всепоглощающий и азартный интерес к моей особе. Он не упускал из виду ни одного моего поступка, ни одного слова, ни малейшей интонации. С инквизиторской одержимостью Вадим исследовал мое прошлое, провоцируя меня на воспоминания. А однажды, когда я познакомил его со своим школьным приятелем, с которым просидел за одной партой десять лет, он впился в того как пиявка и высасывал сведения обо мне несколько часов, пока не уморил несчастного почти насмерть, а затем ходил, словно сытый кот, медленно и блаженно переваривающий пищу. После этого, выбрав удобный момент, он задавал мне какой-нибудь каверзный вопрос, рассчитывая неожиданным и ловким фехтовальным выпадом задеть меня за живое и загадочной улыбкой давая понять, что знает обо мне больше, чем я предполагаю.
Вадим, безусловно, был щедро одарен природой. Все у него получалось легко, без усилий. Он обладал удивительной памятью. Мне же механическое запоминание всегда давалось с трудом. Еще в детстве я вынужден был компенсировать свой недостаток с помощью различных приемов и уловок. Чтобы запомнить текст, я должен был сначала проанализировать его, выделить главное и второстепенное, составить план, абстрактную схему, которую, собственно говоря, и запоминал. Таким образом у меня развилось то, что можно назвать аналитическими способностями. В отличие от Вадима я не обладал каким-либо особым литературным даром, а в иконописи, к чему у меня, по-видимому, были наибольшие склонности, не добился ничего существенного. Вот ведь и последняя икона Преображения, работа над которой так сильно увлекла меня, не получилась и стояла теперь незавершенной в моей келье. Все это так, но комплекса Сальери у меня не было. Я не завидовал своему другу, а восхищался им, как восхищаются удивительным явлением природы, прекрасным творением Божиим. И он знал об этом. Вадиму импонировало мое отношение к нему и преклонение перед его талантом, тем более что это преклонение не было слепым – он беспрекословно доверял моему художественному вкусу. Вадим знал также, что на меня можно положиться и что я никогда его не предам. Но влекло его ко мне не только это. При всей моей бесталанности Господь все же не обделил меня. Я имел самое ценное, что может быть дано человеку, – веру в Бога. Именно этого не хватало Вадиму, так что последующее его отречение, собственно говоря, и не было отречением. Он хотел обрести веру, однако хотел достичь этого без усилий, не жертвуя своей гордыней, сохраняя свой эгоцентризм, а такой настрой заранее обрекал его на неудачу. Вадим с увлечением читал отцов Церкви, но если бы вдруг ему случилось встретиться с ними в жизни, то он скорее всего ужаснулся бы и принял их за шизофреников. Их творения воспринимались им абстрактно, они существовали для него в идеальном мире, никак не соотносимом с нашей действительностью.
Ко мне Вадим испытывал чувство острого любопытства и в то же время недоверия. Он подозревал меня в ханжестве, и это, несомненно, должно было найти отражение в его пьесе. Ему страстно хотелось разоблачить меня, вывести на чистую воду. Отсюда его болезненное стремление проникнуть в мое прошлое, в мою интимную жизнь. Но в его тяготении ко мне было и что-то иное, иррациональное, что смущало и подавляло меня. В больших дозах я его не переносил, а после продолжительного общения и даже просто пребывания рядом ощущал прямо физическую усталость и какую-то душевную угнетенность. Он же, наоборот, приходил в состояние подъема и возбуждения. «На меня снизошло вдохновение», – говорил тогда Вадим и отправлялся писать стихи. Я стал замечать, что особенно его тянуло ко мне после того, как я усердно молился. Он чувствовал это на расстоянии и тут же устремлялся ко мне, где бы я в тот миг ни находился, благо на территории лавры найти друг друга нетрудно. Наконец я понял – он питается моей энергией. Конечно, проще было бы обратиться к неисчерпаемому источнику энергии, к Богу, но для этого нужно преодолеть свою самость, свой эгоцентризм, а этого Вадим не мог и не хотел. В таком случае оставалось одно – похищать энергию у других.
После встречи с Наташей мои отношения с Вадимом достигли роковой черты, мы переступили ее, а затем события стали развиваться уже независимо от нашей воли, нас словно подхватило каким-то вихрем и стремительно понесло в разные стороны. И вот новая встреча…
29 августа
Прошло Успение. Накануне литургии я опять провел бессонную ночь в алтаре. И вот тут случилось нечто странное и необъяснимое. Я подошел приложиться к иконе Успения, старинной иконе XVI века, висевшей в Успенском приделе. Перекрестившись, я замер перед ней и уже не мог оторвать глаз. Знакомая до мельчайших деталей композиция, знакомые лики Богоматери и апостолов. Однако в этот раз изображение на иконе воспринималось мною совсем иначе, чем прежде. Сохраняя все особенности стиля и обратной перспективы, икона, как никогда раньше, была полна жизни и как бы дышала. И наконец, самое удивительное – глаза Богоматери были открыты, и она смотрела на меня. Впрочем, это-то как раз и не показалось мне тогда удивительным, и лишь потом, когда я отошел от иконы, меня будто молнией поразило: как же так, ведь Богоматерь лежит на смертном одре! В недоумении и страхе я устремился назад, к иконе. И что же? Все было так, как и должно было быть. Глаза Богоматери были закрыты. Но они же смотрели на меня! Карие, живые, чуть влажные – на них словно вот-вот должны были появиться слезы. Они смотрели с любовью, лаской и… состраданием…
Неужели прав архиепископ, и мои ночные бдения вызывают лишь состояние бреда и галлюцинации? Неужели умная молитва действует на меня как наркотик и я потихоньку схожу с ума? Может ли смотреть изображенная на иконе Богоматерь, если художник написал ее с закрытыми глазами? Могут ли произвольно меняться структура и компоненты красок, материальные микрочастицы, положенные на поверхность доски? Могут, если это угодно Богу, хотя в этом и нет необходимости. Разве воспринимаемый нами образ тождествен структуре и компонентам красок? Мы видим не материальные микрочастицы, а образ, воспринимаемый каждым по-разному. Некоторые, глядя на икону, могут ничего не увидеть. Для этого нужны не только глаза, навыки, знания, но и внутреннее зрение, а также вдохновение, наитие и благодать Святого Духа!
30 августа
На следующий день после Успения я выехал из Сарска в небольшое село под названием Речица, находящееся километрах в двадцати от города, чтобы соборовать и причастить тяжелобольную. Мне уже приходилось совершать требы на дому, но каждый раз это было связано с риском. Крестить, отпевать, причащать больных за пределами храма категорически запрещалось, и Валентину Кузьмичу, конечно, ничего не стоило устроить провокацию. Я ждал ее и был почти уверен, что рано или поздно окажусь в западне, но пока Бог миловал…
Передо мной стоял мужчина лет пятидесяти, интеллигентного вида, по-заграничному одетый – ясно, не из местных. Он был бледен, под глазами – темные круги, голос его дрожал.
– Батюшка, – сказал он, – моя мама умирает. Ее последняя просьба – соборовать ее и причастить. Не откажите. Моя машина стоит около храма. Ехать нужно в Речицу. Это недалеко. Не откажите.
– Обождите немного, мне нужно собраться.
Я взял все необходимое для елеосвящения и причастия, а также на всякий случай крестильный ящик, по опыту зная, что во время подобных поездок он никогда не бывает лишним.
Когда я направился к выходу из храма, меня остановил реставратор Анатолий Захарович.
– Отец Иоанн, я слышал, вы направляетесь в Речицу. Там находится Крестовоздвиженский храм. Я давно хотел осмотреть его. Не могли бы вы захватить меня с собой?
– Ради Бога.
Мне и самому хотелось увидеть Крестовоздвиженский храм, сооруженный на месте того самого скита, в котором когда-то предавался умному деланию старец Филофей