– Отец Иоанн, вы нам нужны. Мы долго приглядывались к вам здесь, в храме, и, не скрою, информацию собирали – вы уж простите нас! И вот пришли к выводу: доверять можно.
– Ну, спасибо. Что же из этого следует?
– А вот что. Нам необходим духовный пастырь. Не от хорошей жизни мы ушли из мира. Не было иного выхода. О гонениях на Церковь нет смысла говорить и об отступничестве иерархии тоже. Цари мирские и князья Церкви не учли только одного – молиться везде можно, а для настоящей молитвы и слов не надо. Им это невдомек, но вы-то знаете силу умной молитвы! В общении с Богом можно обойтись и без посредников. Так-то вернее будет.
– Но ведь и в соблазн впасть, и в западню к дьяволу угодить таким образом тоже можно. Недаром же отцы Церкви не советовали приступать к умному деланию без надежных наставников.
– В самую точку попали, отец Иоанн. Необходим нам надежный наставник, и желательно в сане. Конечно, можно и без священника обойтись. Не ссылаетесь ли вы на Симеона Нового Богослова, который говорил, что «вязать и решить» имеет право даже нерукоположенный старец? И все-таки благодать священства, передаваемая через апостольское преемство, есть благодать Святого Духа. Вот почему нам нужен канонический священник, но не любой – любого мы давно могли бы найти. Нам нужен священник «по чину Мельхиседекову», такой, как вы.
– И что же?
– Мы вас нижайше просим посетить нашу пустынь, убежище нищих духом, поговорить с братией, рассказать об исихазме и умном делании, а там… там видно будет. Может быть, и возьмете нас под свое окормление… Это совсем недалеко отсюда. Если бы можно было поехать сейчас… Очень удобный случай – почти все в сборе.
Решив окончательно разобраться с братией Владислава Ефимовича, я согласился. Мы вышли из храма, сели в стоявший рядом автомобиль и отправились на окраину города.
Убежище, в котором «подвизались» те, кого Георгий Петрович называл «святодуховцами», размещалось в невзрачном одноэтажном домике, окруженном, правда, весьма большим приусадебным участком. Интерьер дома был под стать его внешнему облику. Таинственно улыбнувшись, Владислав Ефимович поднял половицу в прихожей, и перед нами открылась лестница, ведущая в подземелье. Лестница была сделана капитально, с перилами. Спустившись вниз, мы оказались в просторном зале, где не было ничего, кроме скамеек и стульев. С трех сторон в стенах были двери, значит, подземелье располагало по крайней мере еще тремя помещениями.
– Обождите здесь, пожалуйста, – сказал мне Владислав Ефимович, – мы скоро вернемся.
Кивнув одному из своих спутников, он дал понять ему, что следует остаться со мной, а сам с остальными удалился в одну из дверей. Моим компаньоном оказался молодой человек, совсем мальчик, с бледным лицом и глазами, в которых сквозили боль, печаль и внутренняя борьба, – он словно что-то хотел сказать мне и не решался.
– Может быть, познакомимся? – предложил я, когда мы остались одни.
– Называть свои имена и даже разговаривать с внешними нам не положено, но поскольку вас пригласили сюда… Наверно, я могу назвать себя… Алексей Уваров.
– Кого вы называете «внешними»?
– Всех, кто не входит в братство.
– Какое братство?
– Святого Духа.
– И много членов в этом братстве?
– Вы сейчас увидите почти всех. Но есть и другие семьи…
– Семьи?
– Отделения. Но их членов мне знать не положено.
– Здесь, я вижу, есть еще помещения?
– Да. Здесь много помещений. Но в некоторых из них я никогда не бывал.
– Почему?
– Не положено.
– А кому положено?
– Посвященным.
– Так что же это за помещения, где бывают только посвященные?
– Святая святых.
– Там совершаются богослужения?
– Мне не положено этого знать.
По всему было видно, что я ставлю молодого человека в неловкое положение. И так он, должно быть, сказал больше, чем следовало. Я перестал мучать его вопросами.
Прошло несколько минут. Вдруг за дверями напротив меня раздался звук деревянной колотушки. Двери открылись, и в них гуськом друг за другом стали входить мужчины и женщины, одетые в балахоны из грубой мешковины, с куколями, подпоясанные пеньковой веревкой, с босыми ногами. Их взгляды были устремлены вниз. Меня они как бы не замечали. Впереди шествовал Владислав Ефимович. Чинно, без суеты они расселись на скамьях и стульях.
– Братья, – сказал Владислав Ефимович, – мы пригласили иеромонаха Иоанна, настоятеля Преображенского собора в городе Сарске. Он имеет репутацию праведного человека, выдающегося богослова и молитвенника, преуспевшего в умном делании. Погрязшая в грехах и лишенная благодати иерархия Московского патриархата сослала его сюда. Ему не нашлось места ни в Троице-Сергиевой лавре, ни в Духовной академии. Но мы, нищие духом, не обремененные благами мира сего, способны в должной мере оценить его святое горение и хотели бы, если он сочтет нас достойными, принять его как своего отца и наставника.
– Спасибо за приглашение, – ответил я, – но давайте будем предельно откровенны и сдержанны в оценках. Я не праведник, не вещающий богослов и молитвенник весьма посредственный. Мой приезд в Сарск не ссылка, а призвание, великая милость, дарованная мне Господом. Что касается иерархии Московского патриархата, то она имеет благодать Святого Духа в силу прямого апостольского преемства. Достойны епископы этой благодати или нет – судить не нам. Судия один – Господь. Это в связи с тем, о чем говорил здесь Владислав Ефимович. А поскольку он сказал о вашем желании стать моими духовными чадами, то у меня, естественно, возникает к вам ряд вопросов. Скажите, ваш внешний облик, эти балахоны… Они, вероятно, являют собой символ нищеты, духовной и материальной, не так ли?
– Совершенно верно, – ответил Владислав Ефимович.
– Но вы же не ходите в таком виде по городу?
– Конечно нет.
– В таком случае не очевидно ли, что в этом наряде есть нечто театральное, искусственное, что-то от игры, но от игры с серьезными вещами. Нельзя же нищету духовную надевать и снимать с себя по обстоятельствам?
– Что же вы предлагаете?
– Известно, что в православном церковном быту все устроено просто и прагматично. Как православный священник, я смотрю на вещи таким же образом. Одеваться, думаю, нужно без выкрутасов и прежде всего с учетом наших климатических условий. Не ходите же вы зимой по улице босиком?
– Это одеяние, так же как и монашеские одежды, дает нам возможность почувствовать единство членов братства.
– Монашеские одежды не оторваны от жизни. Они приспособлены к ней. И надевают их на всю жизнь. А потом – истинное единство достигается не внешними атрибутами…
– Значения которых отрицать все-таки нельзя.
– Нельзя. Меня смутило, например, отсутствие здесь икон и христианской символики. Может быть, все это есть в других помещениях, в святая святых?
Владислав Ефимович бросил резкий, колючий взгляд на молодого человека, с которым я оставался в зале до прихода сюда членов братства, и от этого взгляда тот вздрогнул и сжался. Я пожалел, что невольно поставил его под удар. Владислав Ефимович, однако, тут же взял себя в руки и совершенно невозмутимо сказал:
– Это не Преображенский собор. В таких же укрытиях находили себе пристанище первохристиане и анахореты-пустынники. Разве отшельники украшали места, где они подвизались, которыми служили для них пещеры и логова зверей, дорогими иконами, золотом и драгоценными камнями? Это произошло потом, когда христианство стало торжествующей религией, когда епископы и священники надели на себя золотые ризы и от прежней нищеты духа не осталось и следа. Вот почему я нахожу суетной и тщетной вашу деятельность по восстановлению храма. Он осужден на разрушение, и ничто не предотвратит его гибель. Большевики явились лишь могильщиками того, что отжило свой век. Для общения с Богом, для личной встречи с Ним нет необходимости в храме, ибо такая встреча лицом к лицу может произойти и в многолюдном городе, и в пустыне, – это не мои, это ваши слова, от себя лишь добавлю: и здесь, в подземелье.
– Бог вне мира, – ответил я, – но Его светоносные энергии, для которых нет преград, пронизывают любую точку пространства, и в каждой энергии Бог присутствует во всей своей полноте. Встреча с Богом может произойти где угодно, это верно. И все же есть особые места на Земле, где горний, божественный мир приходит в прямое соприкосновение с нашим трехмерным миром. Эти места – храмы.
Я долго говорил о том, что храмы являются генераторами божественной энергии и молитвенной энергии людей, рассказывал о литургии, о ее вселенском, космическом значении, объяснял взаимосвязь образа и первообраза, без чего невозможно понять смысл православных икон, являющихся как бы окнами в трансцендентный мир Божественного бытия, пытался раскрыть богословское понимание красоты. В самом деле, говорил я, благолепие храма не в роскоши его убранства, а в соразмерности частей, отражающей красоту божественного домостроительства, красоту, которая так поразила наших предков, впервые оказавшихся в византийском храме, и определила исторический выбор России.
Я видел, что для этих людей, укрывшихся от мира в подземелье, одетых в уродливые одеяния из мешковины, мои слова звучали как откровение. Ничего подобного они раньше не слышали. И если вначале члены «братства Святого Духа» сидели, низко опустив головы, надвинув на глаза капюшоны, то теперь они с нескрываемым любопытством смотрели на меня. Такая реакция не могла не вызвать у Владислава Ефимовича неудовольствие, которое он тщетно пытался скрыть. Решив сменить тему беседы, он заговорил о том, что есть красота внешняя, тленная, ведущая к соблазну и погибели, но есть и внутренняя, богооткровенная красота, не зримая телесными очами. Та красота, о которой говорил я, якобы есть красота язычников, и только с момента Пятидесятницы, когда Святой Дух сошел на апостолов и начался новый зон (цикл творения), людям открылась истинная красота, узреть которую дано лишь совершенным.