…Лето 1944 года кончалось. Однажды, зайдя в санчасть, я увидел в углу на скамейке тело, накрытое простыней. Мне сказали: у юноши-армянина завтра кончался срок заключения, а сегодня он решил пойти на лесоповал в последний раз, попрощаться с тайгой. От падавшего дерева отвалился небольшой сук, ударил юношу в висок, смерть наступила мгновенно.
Позже, зимой, мне предстало как бы продолжение скорбного зрелища. Был ясный морозный день, когда воздух как будто звенит от стужи. У санчасти, во дворе зоны, понуро стояла запряженная в повозку лошадь. На повозке помещался наспех околоченный ящик, в нем лежал обнаженный труп, вынесенный из стационара. Возница-заключенный вышел из санчасти с дощечкой, на которой значились «установочные данные» умершего: номер личного дела, фамилия, инициалы, статья уголовного кодекса, по которой он был осужден, срок заключения, начало и конец этого срока. Больше ничего. Возница приподнял крышку ящика, бросил дощечку на лицо покойнику. Она звонко стукнулась об окаменевший нос и провалилась куда-то вглубь. Живой человек тронул вожжи, лошадь поплелась, увозя мертвого человека к проходной. Через одиннадцать лет, уже в тайшетском заключении, я услышал: за проходной охранник молотком разбивает череп мертвецу – так надежнее, потому что вдруг заключенный притворился мертвым, а там, в лесу, куда его отвезут, выскочит из гроба и давай бог ноги! Враги народа, они ушлые, на все горазды.
Синельникова «за мягкотелость» сняли с должности начальника лагпункта еще в апреле. Конечно, инженер. Может, еще и непонятные книжки читает, какой из него начальник лагеря? Прислали хмурого и жесткого Василия Алексеича Иванова. Этот меня невзлюбил, до поры до времени терпел, потом, осенью, отставил от секретарства.
Пришлось искать новую работу. Как-раз понадобился предствитель от Нижне-Пойменского отделения на инвентаризации лесных складов нового подразделения лагеря – в Тунгуске. Меня послали туда. Тунгусское подразделение, недавно основанное среди еще более глухой тайги, чем старые «лаг-точки», располагалось километрах в двадцати пяти за 6-м лагпунктом, где я жил. Местный поезд ходил редко, я отправился по шпалам пешком.
Тайга прекрасна. Кто однажды ее увидел, тот не забудет стройных и сильных деревьев, прозрачных родников и чистого, наполненного хвойным запахом воздуха. Но жизнь тайги отравлена проклятием рабского труда и скорбью, витающей над лесными могилами загнанных узников. Тысячи подневольных бригад, сотни тысяч безвестных могил.
Если бы тайгу не отдали тюремщикам, она могла бы стать земным раем.
…Ты помнишь?
В закате зимнем
Снегов золотое море,
К лесам и вершинам синим
Уносится лыжный след,
Я мчусь по нему.
Навстречу
Вечерние мчатся зори,
И ветра мне сладки речи,
Как сладок любовный бред.
И вдруг я увидел нежность.
Стремительность в каждом нерве,
В ресницах – небес безбрежность
И льдинок солнца хрусталь.
Я тихо промолвил: «Пайва!»
И ты отвечала: «Тере!»
И судеб двойная лайва
Помчала нас вместе в даль.
Как хочется, чтобы все на земле было совершенным!
Я быстро шел по шпалам, оглядывая бежавший назад бесконечный лес. Кругом было пустынно и тихо, в чутком покое серого осеннего дня, наполненного неподвижным светом, стук шагов отдавался резко и остро.
– Стой!
Что такое? А, это я прохожу мимо какого-то лагпункта и меня окликает часовой с охранной вышки.
– В чем дело?
Я ведь уже «вольный», значит, могу и так разговаривать с охраной – недовольно, возмущенно.
– Кто такой?
– Вольнонаемный!
– Покажи документ!
Опять документ! Я вспоминаю того плюгавого на станции. Достаю удостоверение лаг-работника, где уже стоит не «з/к» – заключенный, а «тов.», иду к вышке.
– Не подходи! – вновь раздается голос. – Положь под камень, сам отойди в сторону!
– Черт с тобой…
Я выполняю приказание. Часовой опасливо подходит, берет удостоверение, одним глазом читает, другим следит за мной. Потом кладет спасительную мою бумагу под камень и возвращается на свою вышку, оглядываясь: не собираюсь ли я на него наброситься? Удостоверение-то да, конечно, а вдруг…
Я стараюсь быстрее уйти от бдительного служаки-охранника, от забора, который он сторожит. Тайга, снова простая тайга без людей, тихая и бесстрастная, смотрит на меня, я ищу успокоения в ее тишине и бесстрастности.
Но вдруг новый оклик:
– Шу-му! Шу-му!
Это уже теплый голос. «Шу-му» – так звучала моя фамилия в устах китайца Ван Чжи-яна, давнего собрата по несчастью. Вот он сам стоит у небольшого придорожного домика, приветливо машет рукой.
– Шу-му, ходи сюда, ходи сюда!
Подхожу, кладу руки ему на плечи.
– Ни хао! Здравствуй! Ван суй! Десять тысяч лет жизни тебе!
Он смеется, отвечает по-китайски, тащит меня в домик.
Сидим, вспоминаем Комендантский лагпункт, железнодорожные свои работы, шпалозавод. А что теперь? Ван, отбыв срок, работает путевым обходчиком на этой крохотной таежной станции, где мы сейчас обретаемся. А я, освободившись, вот, иду в какую-то дальнюю Тунгуску считать на складах деловой лес. Оба все еще ходим по лагерным дорогам, а что будет завтра? Надо надеяться на лучшее, а худого и так хватило. Ван угостил меня молочным супом с картофелем. Потом покурили, и я встал.
– Прощай, Ван! Мне надо успеть дотемна в незнакомое место.
– Прощай, Шу-му…
Я пошел дальше. Так мы расстались навек.
Имеющихся тысяч лагерей – мало, Тунгуска и Сосновка – новые дети, свежие отростки раскидистого древа ГУЛАГа. Где-то рядом были «трудармейцы» – население бывшей республики немцев Поволжья со столицей в городе Энгельс. «Т/а» – трудармейцы представляли собой нечто среднее между «в/н» – вольнонаемными и «з/к» – заключенными: у них действовали партийная и профсоюзная организации, вольнонаемные именовали их «товарищами», но – уехать нельзя, извольте работать там, куда вас привезли.
В Тунгуске я ежедневно выходил на склады с бригадой учетчиков леса. Судя по немецким фамилиям, иногда русифицированным (например «Шиллеров»), многие трудармейцы были привлечены к участию в инвентаризации. Все сортименты – авиационник, палубник, понтонник, шпальник, строевик, телеграфник, рудстойка, дрова-долготье, дрова-швырок – были мне хорошо знакомы, давний труд на штабелевке научил многому. Работа по переучету всего наличия заготовленной древесины и сверка с бухгалтерскими данными шли довольно быстро, к исходу ноября инвентаризация была закончена. Печальным ее итогом стало выявление преступной бесхозяйственности: арестантов заставили спилить и уложить в штабеля шестьдесят пять тысяч кубометров леса в местности, из которой его нельзя было вывезти – этому мешали болота и сильная холмистость лесоповальной деляны; древесина, естественно, сгнила. Говорили, что начальник тунгусского подразделения Тихон Васильевич Баранов был осужден за это на восемь лет лишения свободы. Если это так, то, к сожалению, высокому начальству Красноярского лагеря урок не пошел впрок: я позже видел, с каким бездушным проворством перебрасывались рельсы с одного склада лесопродукции на другой – вместо того, чтобы пошевелиться и раздобыть несколько пар недостающих рельсовых плетей по 12,5 метра! Безрельсовый склад обрекался на умирание, труд многих людей и богатство страны растаптывались, видеть это было больно.
По возвращении на 6-й лагпункт мне на грани 1944–1945 годов довелось побывать и заведующим столовой, и заведующим пекарней. Там вскоре выяснилось, что я был прав, отказываясь в свое время перед Сергеем Викторовичем Синельниковым от таких постов: кое-кому из власть предержащих полагалось «класть в лапу», это было противно, а по отношению к заключенным и безнравственно. Однако честность подстерегали опасности вплоть до нового тюремного срока, и я был рад, когда столовая и пекарня остались только в области моих воспоминаний – невеселых, но это были уже лишь воспоминания.
Явившись в Пойму, где находился отдел кадров, я спросил: «Куда можно устроиться на работу?» Здесь пришлось вплотную столкнуться с инспектором Истоминой, оставившей во мне тяжелое впечатление. За протекшие к тому времени семь лет общения с жизнью НКВД я насмотрелся всякого, но сейчас нравственное падение впервые передо мной воплотилось в женщине. Евгения Александровна Истомина была надменна – ее супруг являлся начальником лагерного отделения, где она подвизалась. Но, кроме того, она ненавидела интеллигенцию – в кругу охранителей правопорядка это считалось признаком благонадежности. Ненависть и мысли выплеснулись в истерическом выкрике, которым инспекторша заключила свой разнос меня за то, что я нигде подолгу не работаю: «Мне плевать на то, что вы философ!» После этого помощник Истоминой с усмешкой предложил мне должность пастуха телят. Я всегда считал, что всякий честный труд почетен, однако дурацкая усмешка провинциального грамотея заставила меня молча повернуться и уйти. Вскоре представилась возможность устроиться пожарным сторожем на лесосклад.
Место моей работы располагалось в шести километрах от 6-го лагпункта. Снова надо было ходить по шпалам, на этот раз ежедневно и бесконечно – я охранял склад, с семи часов утра и до семи вечера или в течение стольких же часов ночью. Чтобы сберечь единственную пару обуви, приходилось, миновав лагерный поселок, ее снимать и продолжать путь босиком. Этим пользовались вечно голодные комары
Штабеля разновидных и разносортных бревен окружала нехоженая тайга. Невозмутимая первозданная тишина стояла вокруг меня памятными днями летнего умиротворенного покоя и под звездным небом. Ни звука, ни шороха. Идешь по складу или прохаживаешься у сторожки, и сам вдруг ненароком настораживаешься, услышав свои шаги. Здесь, посреди леса, я был наедине с природой. Где-то шумят города, кипят страсти, даже в шести километрах отсюда мои соседи по крохотному поселку волнуются, спорят, приказывают, – а тут все неподвижно и в то же время все живет, каждая былинка и каждый кузнечик.