Да, диссертация стоит и большего, гораздо большего, чем я успел ей дать до сих пор. Но работа и томила. Нередко меня начинали раздражать и малопонятный морской язык, и множество непривычных географических и звездных имен, и напряжение от постоянной временной и пространственной абстракции, и даже нарушения классического стиля в письме рукописи. Пальцы тоскливо пересчитывали груду непрочитанных листов: еще много! Уже далеко отступила тьма, окутывавшая первые страницы лоций, уже глаза и ум проникли в самые дебри текста, уже, кажется, можешь умозрительно охватить весь документ, – ан нет, не покорил ты его еще, и столько чуждого, непонятного глядит из каждого угла впереди!
Усталость. В такие минуты я вставал из-за стола и принимался ходить по своему подвалу. Сгущались осенние сумерки, а свет дадут только в восемь вечера. Хорошо так сумерничать: ходить и думать.
О чем? Да обо всем. Тем не выбираешь, они сами приходят. Хорошо думать мелодиями; переливающимся блеском слов; то строгим, то скользящим ритмом строф-когорт. И вновь Аррани:
Кто бился здесь? Кто крови алкал?
В руинах церкви, нежно бел,
Одетый в мрамор скорбный ангел
Непостижимо уцелел.
Здесь шли бои. Бежали люди,
Чтоб от войны детей спасти,
И лязг мечей и трупов груды
Пересекали им пути.
Здесь шли бои. Свергались храмы,
Где проповедали любовь,
В камнях руин зияли ямы,
И меж камней струилась кровь.
…Война ушла. В покое сонном
Все заросло и умер звук.
Здесь хорошо молчать влюбленным,
Здесь разговоры губ и рук.
Над кашкой бабочка летает,
Едва жужжит мохнатый жук,
Пасутся козы, и сплетает
Упруго сеть свою паук.
В полдневном зное все застыло.
Где лязг и вопли, взмах и кровь?
Ах, неужели это было
И неужели будет вновь?
Здесь все, упав, устало дремлет
И ангел, страж – земному сну.
В застывшей длани крест подъемлет,
Благословляя тишину.
Проходили недели. Я переводил Аррани в тихие вечерние часы отдыха от работы над диссертацией, медленно, раздумчиво отбирая точные слова для воссоздания аромата подлинников.
После сумеречных бдений я возвращался к лоциям Ахмада ибн Маджида освеженный, радостный.
И однажды подумалось: а вот Ахмад ибн Маджид… Так ли уж он для нас стар, так ли от нас далек? Флер экзотичности, лежащий на всем восточном, не искажает ли нашего восприятия этой личности, не скрывает ли истину?
Человек – всегда человек. И, может быть, в этом смысле нет ни времени… ни пространства? Пока эти два фактора образуют между исследователем и исследуемым психологическую преграду, возможно ли совершенное постижение? Пока мой герой для меня не живой человек, а книжный персонаж, много ли я узнаю, многое ли смогу поведать о нем?
И тут мой взгляд упал на стихи, до которых я дошел в лоциях Ахмада ибн Маджида: «О, если б я знал, что от них будет! Люди поражались их делам».
В тысяча пятисотом году португальцы приплыли в Индию. Поселились, стали заводить знакомства, опирались на правителей. «О, если бы я знал…» Трагедия старого лоцмана, обманувшегося в тех, кого он привел к берегам Индии, раскрылась передо мной, как бы освещенная вспышкой молнии. Почувствуй он в них завоевателей, узри увидь горы трупов, по которым они взошли к власти над сокровищами Востока, не дойти бы тогда кораблям Васко да Гамы до берега неизвестного океана. Я увидел живое страдающее лицо, душу, истомленную поздним раскаянием. Разве страдания уже чужды сегодняшнему миру? Они – его часть. Я понял, что давно угасшую жизнь можно прочесть, лишь идя от сегодня. Тогда мы узнаем именно жизнь, а не изломанную тень ее, и это знание будет служить жизни в нашу минуту на земле.
Для первооткрывателя арабских морских рукописей Средневековья Габриэля Феррана Ахмад ибн Маджид был прежде всего блистательным пилотом Васко да Гамы, затем – безукоризненным и бесстрастным знатоком южных морей. Я же видел в нем в первую очередь человека со всеми сильными и слабыми сторонами, которые он мог иметь. Действительно, не будь он человеком, не стать бы ему больше никем.
Здесь находилась нить к познанию арабского моряка XV века изнутри, а это высшая, истинная ступень знания.
Когда мои мысли пришли в систему, на сердце стало спокойно и легко, и трудности, долго сковывавшие меня, отступили.
«…Работа вполне заслуживает степени…», «Переводы и дешифровка текста… неважны…»
– Игнатий Юлианович, как это совместить? – спросил я, спешно приехав в Ленинград. Он спокойно посмотрел на меня.
– А очень просто. Я считаю – как и Дмитрий Алексеевич[10], и другие, с кем я говорил, – что вы добились поставленной цели: рукопись раскрыта, ее данными уже можно – и придется, конечно, – пользоваться всем, кто будет когда-либо изучать арабскую мореходную литературу. Вами выполнено обширное исследование, весьма полезное для тех, кто решил бы заняться всеми этими вопросами, хотя в ряде случаев оно захватывает линии, без которых можно было бы обойтись, например, так ли уж нужна таблицы распределения этих «маназил»[11] по знакам Зодиака или таблица обращений автора к читателям…
– Это «лузум ма ля ялзам», как говорил Абу-л-Аля[12], – хмуро сказал я, занятый невеселыми мыслями. – Вроде бы и не нужны, а позволяют лучше понять лоции…
– Ну, спорить не буду. Так вот, ваши достижения в работе над уникальной рукописью позволяют вам претендовать на искомую степень, я думаю, с достаточным основанием. Что же касается издания, то для него ваша работа еще не готова: одни детали – правда, их мало – требуют полной замены, другие – более тщательной отделки. Ведь в печатном труде все должно быть безукоризненным…
– Но и диссертация должна быть чиста, как стеклышко! – воскликнул я в отчаянии. – Надо отложить защиту.
Крачковский улыбнулся.
– Ваша строгость к себе хороша, но чрезмерна. Цель диссертации и цель издания совпадают, конечно, но не абсолютно. В первом случае вы обращаете внимание науки на новый, неизвестный прежде документ, который содержит новые факты, позволяющие высказать новые идеи. При этом сложность осмысления этих непривычных фактов – ведь здесь ученый идет по нетронутому пласту, он лишен возможности опираться на опыт предшественников – приводит к тому, что те или иные данные могут получить сомнительное толкование. С другой стороны, увлеченность первооткрывателя подчас является причиной пренебрежения к очевидным истинам и тенденциозной оценки; великий Ферран, как вы хорошо знаете, был несправедлив по отношению к турецкой морской энциклопедии Челеби: едва открыл ее арабские источники и уже начал утверждать, что она вообще не имеет научной ценности. Так вот, на сей случай и существуют оппоненты: «ты сам свой высший суд», все это так, но людям со стороны и с большим опытом ошибки диссертанта виднее, они от имени науки и обращают на них его внимание. Но если эти ошибки не разрушают самой идеи работы, общей концепции диссертанта, то кто же откажет ему в праве на ученую степень? Разве диссертация Александра Эдуардовича[13] стала плохой оттого что он не учел один из основных источников для нее? Основных источников! Ну, выпало из поля зрения, что поделаешь, все мы люди! А вся работа была сделана так добротно, что даже отсутствие важного источника не поколебало ее выводов! Но для издания, конечно, пропущенный источник пришлось учесть. Для издания должны быть тщательно выверены и отшлифованы все детали, ибо его цель – ввести в науку идеи диссертации с учетом, по возможности, всех знании, которые достигнуты, и с соблюдением всех технических норм. Понимаете? Вот в этой сфере вам еще предстоит поработать, хотя, может быть, не все удастся выправить сразу, ведь ваша область арабистики еще только начинается…
– Игнатий Юлианович, вы записали свои замечания?
– Ну, замечания, так сказать, генеральные, по существу работы, вы услышите уже на самом диспуте, а до этого они будут фигурировать в предварительном отзыве. Что же касается технических, я думал передать их вам после защиты, но если хотите, вот они…
Вернувшись в Боровичи, я стал, не торопясь, разбирать листочки, исписанные аккуратным, ровным почерком моего учителя. О, восклицательные знаки, обелиски сарказма! Не раз мне делалось стыдно за себя: понадеялся на свои познания, не посмотрел в словарь и сморозил вздор, непростительный и студенту! Но иногда, проверив себя по источнику, я убеждался в своей правоте: Игнатий Юлианович ведь не занимался специально мореходными текстами. В течение апреля я заново просмотрел рукопись Ахмада ибн Маджида и свой перевод. После этой работы на сердце полегчало, теперь можно идти на защиту и смотреть оппонентам прямо в глаза.
Арабское письмо употребляет одни согласные, из гласных – исключительно долгие, которые встречаются далеко не в каждом слове. Поэтому 2 марта 1948 года, когда я привез начисто переписанную диссертацию в Ленинград, на суд Крачковскому, он сказал: «Я думаю, что когда вы будете готовить вашего Ахмада ибн Маджида непосредственно к изданию, придется снабдить гласными если не весь текст, то во всяком случае узловые места. А то ведь, конечно, мы с вами можем уразуметь сии трудные лоции и без того, но вот арабистам среднего калибра без огласовки такого текста не понять». Назавтра я посвятил весь день проставлению гласных, прежде всего в географических и астрономических названиях, решив, что это нужно не только для издания, но и для близившейся защиты.
В течение весны 1948 года Крачковский продолжал внимательно знакомиться с моей диссертацией, вникая в каждую частность, но это не было единственной его заботой в отношении меня. При деятельном участии декана Восточного факультета Виктора Морицовича Штейна он вел напряженные переговоры с ленинградскими властями о разрешении вчерашнему узнику, ныне диссертанту Университета, защищать свою работу в ученом совете. Такие хлопоты являлись весьма непростым де