Но он мне царственную руку
Подал – и с вами снова я.
Во мне почтил он вдохновенье,
Освободил он мысль мою,
И я ль, в сердечном умиленье,
Его хвалой не воспою?
[…………………………………………..]
Сам Николай Первый начертал после прочтения этих строк: «Это можно распространять, но нельзя печатать».
Картину похвального поведения «нового Пушкина» дополняют его доверительные письма шефу жандармов А. Х. Бенкендорфу:
«Я чувствую, насколько положение мое было ложно и поведение – легкомысленно. Мысль, что это можно приписать другим мотивам, была бы для меня невыносима. Я предпочитаю подвергнуться самой строгой немилости, чем показаться неблагодарным в глазах того, кому обязан всем, для кого я готов пожертвовать своим существованием» (Пушкин, 10 ноября 1829 года).
«Если же сей поры я не подвергся какой-нибудь немилости, то я этим обязан не сознанию своих прав, своей обязанности, а единственно вашему личному благоволению» (Пушкин, 24 марта 1830 года).
Литератор Н. А. Мельгунов писал собрату по занятиям С. П. Шевыреву 21 декабря 1831 года: «Теперешний Пушкин есть человек, остановившийся на половине своего поприща, и который вместо того чтобы смотреть прямо в лицо Аполлону, оглядывается по сторонам и ищет других божеств для принесения им в жертву своего дара. Упал, упал Пушкин».
«Упавшей литературной репутацией была в середине 30-х годов репутация Пушкина» (В. Каверин, «Барон Брамбеус: история Осипа Сенковского»).
«Не ревность мучила Пушкина, а до глубины души пораженное самолюбие», – писал П. П. Вяземский, сын давних друзей поэта П. А. и В. Ф. Вяземских.
«Встретившись за несколько дней до дуэли с баронессой Вревской [= Евпраксией Николаевной Вульф, тригорской знакомой. – Т. Ш.] в театре, Пушкин сам сообщил ей о своем намерении искать смерти. […] Она напомнила ему о детях его. – «Ничего, – раздражительно отвечал он, – император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их под свое покровительство»» (М. И. Семевский со слов баронессы Е. Н. Вревской).
В. Г. Белинский: «Творчество Пушкина 30-х годов – закат блестящего таланта».
[Предсмертные слова Пушкина, обращенные к Жуковскому: ] «Скажи государю, что я желаю ему долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России» (В. А. Жуковский – С. Л. Пушкину).
«1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочерям по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступлении в службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 т.» (записка Николая I о милостях семье Пушкина).
«Пушкин и Жуковский – соавторы гимна «Боже, царя храни»» (энциклопедия Брокгауза – Эфрона).
«Ты царь: живи один», «Ты сам свой высший суд» – говорит Пушкин в стихотворении 1830 года «Поэту».
Воспоминания сына друзей Павла Вяземского о том, как его, 16-летнего подростка, Пушкин уже незадолго до своей смерти «наставлял по Баркову»:
«В 1836 г., осенью, я как-то ехал с Каменного острова в коляске с А. С. Пушкиным. На Троицком мосту мы встретились с одним незнакомым господином, с которым Пушкин дружески раскланялся. Я спросил имя господина.
– Барков, – отвечал Пушкин и, заметив, что имя это мне вовсе неизвестно, с видимым удивлением сказал мне:
– Вы не знаете стихов однофамильца Баркова и собираетесь вступить в университет? Это курьезно. Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе… Первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова…»
Какова бы была судьба Баркова и Пушкина в современной России?
Славяногорские предвечерья
Когда поезд останавливается на украинской станции Славяногорск, первое, что замечаешь, выйдя на перрон, – цветы. Не те срезанные, неприметно и мучительно умирающие букеты и венки у памятников и в руках у прелестных дам, а жизнерадостные цветы в ухоженных клумбах. Древние арабы, похоронив соплеменника, привязывали у могилы принадлежавшую ему лошадь. Лишенная пищи, она умирала, у месте погребения человека потом находили ее кости. Такой образ возникает, когда видишь высохшие стебли, оставшиеся от поминальных приношений, – но печальные сравнения уходят, когда перед тобой самое незамысловатое проявление длящейся, не разрушаемой жизни. Цветы в клумбах славяногорского вокзала просты и естественны, как здоровое дыхание, такое целомудренное благоухание, что не отойти, а отойдешь – будешь то и дело оглядываться на них. Бывают же чудеса, все-таки бывают.
…Тихий городок на Северском Донце. Еще жарко, в громадном лесу на берегу Донца манят к себе крохотные песчаные пляжики, крутые тропки от воды к высоким дубам и кустарникам. Сколько солнца, влаги, свежести, звенящего покоя! Солнце клонится к закату, жар спадает, небо становиться прозрачным, на него ложится легкий розово-желтый отсвет близкого вечера.
Напротив пляжей, на другом берегу Северского Донца, вершину меловой горы венчает монастырь. О нем напоминают осыпавшиеся стены, которые теперь обнимает густая одичалая поросль. К монастырю от берега, извиваясь, круто в гору идет широкая мощеная камнем дорога, потом она переходит в каменистую тропу. Она почти всегда пустует, здесь можно было полностью предаваться мыслям, не рискуя, что их прервут. Лес в этом глухом углу обрывается, начинаются поля, открываются дали, пронизанные лучами заходящего солнца, они зовут сойти с мощения, с твердого надежного камня и идти, безостановочно идти по тихой полусонной земле, по вымытой дождем тропинке ко всему новому, радостно удивляясь многоликости природы.
С холма, где я стою, виднеется внизу над горой серебристая полоса Донца. С вечернего неба к стихавшей земле нисходит розовый свет зари, на берегу реки можно было видеть, как он вплетается в серебро воды. Розовый свет. Подумалось о том, что особенно радуется ему тот, кто вступает в неотвратный вечер своей жизни, когда неистребимо хочется продлить свой день на земле, продлить себя. Но солнце заходит, поколение завершает свой путь, его последних представителей разъединяет крутоплечая молодежь. Я карабкаюсь в гору, так легко, словно это я в детстве брожу по горным тропинкам своей Шемахи.
…Завтра – отъезд, надо возвращаться к работе. Я в последний раз оглядываю дальнюю реку, в которой играли закатные умирающие лучи, потом взгляд скользит по каменистой тропе, холмам и деревьям, обступившим глухую, куда-то уходящую дорогу. Все они, как друзья, приникали ко мне в те дни, которые довелось провести рядом с ними, от них шли ко мне покой и свежесть. Еще раз оглядеть все эти дали и ближние места, еще раз…
…Высшее состояние ученого – это одиночество, в смысле единства со своим замыслом, своей душой, но это не значит одиночество человеческое. Любовь, самое светлое и сильное из человеческих чувств, наполняет жизнь смыслом; ученому она дает вдохновение. К сожалению, лавры редко распространяются на спутниц ученых, однако без их любви, преданности, заботы многих открытий никогда бы не случилось. Русские женщины по особому героичны – в своей жертвенности, в своей душевной теплоте.
Часто виню себя за недостаточность внимания, которое я должен бы был уделить тем, кто делился со мною своей жизнью. Будучи погруженным в научные замыслы, так легко отстраниться от сферы простых человеческих чувств, за завесой «проблем высшего порядка» не увидеть значимость того, что стало обыденным.
Ира Серебрякова… Прогулки по аллеям Летнего сада, юношеская пылкость чувств; предложение о браке из дальнего сибирского лагеря, а через несколько месяцев ты, растерзанная в бомбежке ленинградского госпиталя. Мир казался потерянным, научные помыслы более не согревали, не наполняли жизнь смыслом. В это время безысходности в далеком сибирском Тайшете я познакомился с Таисией Будылиной. Она поддержала меня в трудное время, дала мне новый смысл и новые силы. В 1945 у нас родился сын, которого мы назвали Иосифом – в честь моего брата. Однако совсем недолго нам суждено было быть вместе: в 1947 меня взяли вновь, почти на десять лет, и Таисия с сыном остались на попечении моего брата, в горной Шемахе. Когда я окончательно вернулся из лагерей, нам наконец удалось воссоединится в Ленинграде, но годы, проведенные врозь, сделали свое дело.
Будучи вырванным из научной деятельности на десятилетия, я всеми силами старался наверстать упущенное, не имея возможности оказать достаточно внимания моей семье. С другой стороны, для Таисии и Иосифа Ленинград с его шумной и быстрой жизнью был чужд. Таисия, которая кроме того страдала от ленинградского климата, вскоре переехала на юг, а Иосиф, который вырос в основном без меня, продолжал свою жизнь самостоятельно. По окончании Театрального института он увлекся Пушкиным, стал все больше времени проводить в Пушкинских горах, где впоследствии стал директором Тригорского заповедника.
25 августа 1971 года пришла телеграмма о смерти Таисии. Вспомнилось, как, утопая в апрельском снегу, я нес нашего маленького сына из родильного дома, а усталая Тася держалась за мою руку… Как она прятала тетради с моими стихами и научными записями от возможных обысков, как трудно ей было ухаживать за нашим ребенком в гвардейском эшелоне.
С Галиной Сумчинской мы познакомились на трамвайной остановке. В течение месяцев я наблюдал ее милое лицо, склонившееся над книгой, и в конце концов решился представиться. Я не ошибся.
Галя приехала в Ленинград с Украины, где ее отец пытался затеряться в толпе донбасских рабочих от возможных преследований: он был офицером царской армии, дворянином. Его брат перебрался в Польшу, однако Иосиф Сумчинский, отец Гали, не мог себе представить жизнь за пределами России. В 1930-е годы он пытался слиться с пролетарским окружением, но в нем то и дело узнавали человека других взглядов и другого происхождения – выдавала офицерская выправка. В одну из ноябрьских ночей постучали, последовал обыск; быстрое прощание. Его последними словами было «Что будет с вами?» – позади оставались жена и дочь, без крова, без средств к существованию. Впоследствии его, как и меня, полностью реабилитировали. Стало известно, что следствие было недолгим: его расстреляли через месяц – в тюрьме не хватало места для новых заключенных. Галя и ее мать начали скитаться по разным углам; они не только остались без достатка, но по устоявшейся практике после ареста отца могли взять и мать, а дочь отправить в детский дом. Началась война, наступил голод, подобный тому, который уже был на Украине в период коллективизации; советские войска, уходя, подорвали дороги, склады с продовольствием, мосты, шахты. Пришли немцы. Галя и ее мать зарабатывали стиркой, иногда Галя, еще совсем ребенок, о