Побочным эффектом формализации в современной науке стало стремление к точности перевода, в смысле его буквализма. Многие современные ученые искренне полагают, что чем более «точно» они переведут определенное слово или грамматическую конструкцию, тем более «адекватным» будет наше понимание. Зачастую научные работы принимают форму откровенного косноязычия, которое объявляется необходимым во имя научной чистоты. Что хуже, они выдают иллюзию за истину. Вспоминается Матисс: L’exactitude n’est pas la véerité – «Точность не является истиной».
Язык Корана отражает историческую действительность Аравии шестого и седьмого веков, определенную географическую среду, систему понятий кочевого и торгового общества древности. Он в корне своем отличается от нашей системы представлений. Подставление слов по словарю игнорирует относительность, с которой мы неизбежно сталкиваемся в переводе. Единственно возможный подход должен основываться на переводе содержания, а не исторически обусловленной формы, что создает лишь иллюзию точности. Это не значит, что переводчик может бесконечно отходить от грамматики текста. Детальный критический анализ – основа перевода. Но ученый-переводчик не должен выдавать грамматику за содержание. Адекватный перевод всегда является переводом художественным, результатом логических построений и художественного вдохновения. Сам по себе научный анализ разрушает целостность исходного материала, в данном случае Корана. Коран как литературный, религиозный и исторический памятник, как целостное произведение не сводится к автоматической сумме грамматических форм и исторических фактов.
Мы познаем не только умом, но и сердцем. Неограниченная вера в абсолютность науки, с философской точки зрения, зачастую приводит к механизации нашего мышления. Критический анализ Корана, выполненный по всем канонам академической науки, напоминает исследования, «объясняющие» произведения искусства. Например, в деталях описывают переходы от piano к forte, смену гармонического строя и темпа в Девятой симфонии Бетховена или качество красок и сочетание геометрических форм в «Моне Лизе» Леонардо да Винчи. Могут ли подобные описания заменить объект своего изучения?
Другим побочным эффектом формализма является представление о том, что все истинное должно быть «сложным». В частности, во многих современных исследованиях Корана употребляется масса непонятных слов. Даже раздаются призывы в пользу «труднопонятного» перевода Корана.
Безусловно, упрощение опасно, но, по моему мнению, за призывами к «сложности» зачастую стоит не стремление увидеть многообразие подходов, а недостаточная работа над текстом и непонимание конечных требований к переводу.
В основе умышленного стремления к «сложности», когда наукообразие выдается за науку, возможно, лежит тот фундаментальный факт, что в современном обществе наука заняла место религии, а ее жрецами стали произносители мистических научных формул, непонятных простым смертным.
Описанные три подхода – религиозный, художественный и научный – определили, соответственно, три основные возможности перевода Корана.
На Западе среди «религиозных» переводов наиболее значимым является перевод М. Пиктхолла (1930). Текст этого перевода довольно тяжеловесен, однако интерпретация интересна. Пиктхолл, будучи англичанином, принял ислам, и его перевод был одобрен мусульманскими властями в Египте.
К художественным переводам несколько условно можно отнести работу Артура Арберри (1955). Этот перевод выполнен на основе критического анализа текста, но стиль весьма удачно передает литературные качества оригинала. Перевод Арберри не является поэтическим, но его нельзя назвать и чисто прозаическим. Текст разбит на более краткие строфы, чем оригинал. Словоупотребление направлено на передачу не только смысла, но и стиля оригинала.
Наиболее интересными научными переводами явдяются описанные ранее работы Белла, а также Руди Парета (1963–1966) и Режи Блашера (1947–1951).
В России к религиозным переводам с некоторой долей условности можно отнести работы Г. С. Саблукова и Д. Н. Богуславского. Г. С. Саблуков, учитель Чернышевского в Саратовской гимназии, позже стал профессором Казанской духовной академии. Д. Н. Богуславский, генерал, был известен как русский дипломат в Стамбуле, а также как доверенное лицо петербургского двора, приставленное к сосланному в Калугу вождю кавказского сопротивления Шамилю.
Перевод Саблукова был первым прямым переводом Корана с арабского языка на русский. Это было огромным достижением для своего времени. Вместе с тем очевидно, что автор перевода был ограничен источниками и отсутствием научной среды. В труде Богулавского также отмечается много неточностей и даже крупных ошибок. Он главным образом стремился дать представление о том, как понимался Коран в новое и новейшее время в турецкой среде.
К русским художественным переводам, опять же несколько условно, можно отнести перевод В. Пороховой. По моему мнению, интерпретация автора неоправданно удалена от оригинала. В основе этой работы не лежит ни критический научный анализ, ни систематический подход с позиций мусульманского богословия.
Особое место занимает единственный в России чисто научный перевод Корана, выполненный академиком И. Ю. Крачковским.
Перевод Крачковского во многом продолжает европейскую востоковедную традицию. Остановлюсь лишь на особенностях этого перевода, обусловленных во многом не объективными закономерностями, присущими научному подходу, а скорее причинами субъективного порядка. Это относится не только к личным взглядам И. Ю. Крачковского, повлиявшим на перевод, но в первую очередь связано с обстоятельствами создания и публикации перевода.
Работу над переводом Корана Крачковский начал в 1921 году в связи с чтением курса о Коране в университете и продолжал ее в течение всей своей последующей профессиональной деятельности (мне довелось прослушать этот курс у Крачковского в середине 1930-х годов). Данная работа никогда не носила систематического характера. Сам Крачковский считал свой перевод черновым. Известны слова академика о том, что ему нужно около полутора лет работы над Кораном, не отвлекаясь ни на что другое, для подготовки этого памятника к печати. К сожалению, в силу ряда обстоятельств, этому не суждено было осуществиться.
Игнатий Юлианович подобрал целую папку выписок и ссылок для использования в прилагаемом комментарии. Академик состоял в переписке со всеми крупнейшими арабистами своего времени и прекрасно ориентировался в востоковедной литературе. Его выписки, относящиеся к исследованиям Корана в западных источниках, а также отдельные мусульманские толкования говорят о его широкой эрудиции в вопросах коранистики. Тем не менее, к сожалению, эти выписки не привели к обобщениям, черновик не стал полноценным комментарием. Его трудно использовать даже специалистам в области Корана.
Сверка перевода И. Ю. Крачковского с арабским подлинником выявила 505 случаев неверного перевода отдельных стихов, 184 случая прямого нарушения смысла. С точки зрения стилистики – 108 случаев употребления неологизмов и 33 случая – провинциализмов. Передача библейских имен арабскими, а не русскими эквивалентами (Муса, Харун, Ибрахим и др. – вместо Моисей, Аарон, Авраам) разрушает историческую связь Корана с другими религиозными памятниками Востока, изолирует текст этого памятника от привычного для русскоязычного читателя культурного контекста. Понимание текста также затрудняется арабизацией русского текста, то есть транслитерацией арабских слов русскими буквами при отсутствии перевода. Многочисленны случаи буквализма.
Причина перечисленных недочетов естественна для черновика любой научной работы. Однако из-за отсутствия редакции они стали предметом гласности. Сам академик Крачковский никогда не согласился бы на публикацию перевода и комментариев в этой форме. К сожалению, то, что представлено читателям как перевод и комментарий академика, в действительности так и осталось черновиком и подбором выписок. Налицо неосуществленный замысел великого ученого.
Мне, как ученику Игнатия Юлиановича, чрезвычайно больно смотреть на перевод, опубликованный под его именем. Моя критика, в основном, относится не к моему учителю, а к лицам, которые, не утруждая себя сверкой с арабским подлинником по правилам историко-филологической науки, пренебрегли научной истиной и честью покойного ученого (перевод был опубликован посмертно). Вместе с тем трудно отделаться от сомнения в достаточной научной квалификации поздних подготовителей издания. Все это тем более печально, что Коран – не рядовая повесть, а единственное в своем роде произведение, исследование которого связано с особой научной и политической ответственностью. Освященный именем Крачковского, но опубликованный без его согласия перевод получил широкое распространение в России. В силу ряда обстоятельств, будучи задуман как перевод научный, он стал восприниматься как перевод литературный.
Мое личное принципиальное несогласие с академиком сводится к описанным мной ранее особенностям чисто научного подхода, к представлению о том, что словарная, то есть формальная точность, буквализм лежат в основе адекватного перевода. Пословность воспроизведения арабского оригинала еще более спорна в случае рифмованной прозы, которой изложен Коран. Один из крупнейших русских переводчиков М. Л. Лозинский сравнил подобную задачу с квадратурой круга.
Предлагаемый мною перевод выполнен с учетом возможностей и ограничений трех основных подходов – религиозного, художественного и научного. Я также учитывал традицию русских и западных переводов. Вместе с тем данный перевод не основан ни на одном из них, являясь независимой интерпретацией.
Моей исходной предпосылкой было стремление к передаче смысла, а не буквы оригинала, сохранению близости к тексту и его структуры как религиозного, литературного и исторического памятника. В основе перевода лежит критический анализ, во многом схожий с европейской востоковедной традицией. С художественной точки зрения, это перевод поэтический, ибо, по моему мнению, именно стихотворная форма наиболее точно передает оригинал, изложенный в виде рифмованной прозы.