Низменный расчет, непорядочность противоречат высокому духу музыки. Там, где навстречу свету поэтически чистого звука раскрываются сердца, дико выглядят нескромность и унизительное забвение. Композитор, прежде чем объявить себя людям, должен внутренне предстать перед судом великих музыкантов прошлого: достоин ли он представлять искусство, которому они отдали все лучшее? Может ли он встать с ними вровень в памяти истории? Давно пущено в ход предание о том, будто Сальери отравил Моцарта. Но композитор Антонио Сальери, учитель Бетховена и Шуберта, пользовался заслуженным признанием венского общества, могли завидовать ему, а не он. Знаменитый в свое время Тальберг не удостоился даже предания, он просто забыт. В истории музыки – недаром она составляет часть всеобщей истории – блеск человеческого духа перемежается с его нищетой. Однако свет всегда побеждает.
Темнеет неба свод хрустальный.
Сердца берет навеки в плен
Узором нежной и печальной
Прозрачной музыки Шопен.
Эпилог
Прекрасную невскую землю обняла золотая осень. Густой багрянец и легкое золото листьев трепещут в поредевших кронах деревьев, плывут в неприметно холодеющем воздухе, ложатся на травы и воды, на утоптанные версты аллей и дорожек в загородных парках. Сентябрь, срывающий календарные листки последней трети года, сентябрь, месяц созвездия Весов… Весов – то ли потому, что люди взвешивают в это время урожай, творение рук своих, то ли потому, что укоротившееся лето еще не хочет уступать власти первым росткам осени: яркое солнце заливает благословенные рощи Карельского перешейка, скользит по ладожской и невской волне, переливается в зыбком кружеве петергофских фонтанов так светло, словно бы и нет стужи потемневших ночей и будто не гаснет медленно, но неотвратимо яркая палитра летней природы. Чаша лета все еще тяжелее чаши осени, но все чаще они уравниваются, и скоро лето отступит.
Сентябрь… Кончается время отпусков, посвежевшие глаза снова пытливо вглядываются в строки рукописей и книг, в сердце рождаются новые сполохи чувств, к душе приходят новые мысли. Начался еще один академический год – и сколько их еще впереди! Их нужно много, чтобы свершить задуманное, их – золотых лет, разных лет, одинаково дорогих лет творчества, ради которого живем.
На одной из полок моей библиотеки стоят книги с разноязычными автографами их создателей. Первыми среди них по времени являются работы Игнатия Юлиановича Крачковского.
Даря мне экземпляр печатного списка своих трудов, 18 декабря 1936 года Игнатий Юлианович написал на нем:
«Одному из моих младших учеников на память, но не поучение, ибо надо писать не много, но о многом, а я всю жизнь нарушал это правило, в чем каюсь, но поздно».
Около семидесяти выполненных и опубликованных мною работ – много это или мало? Думаю, что скорее мало – у иных моих коллег количество единиц печатной продукции перевалило за сотню, а то и две… Могло бы быть еще меньше, если бы я подчас не поддавался соблазну, к сожалению, поощряемому у нас, увеличить свой авторский список.
Большинство моих работ посвящены, в разных аспектах, востоковедению, в первую очередь исследованию арабского мореплавания. Писать об этом явлении, оказавшем глубочайшее влияние на культуру Востока и Европы, – значит говорить о многом.
Следовательно, мне, может быть, удалось до некоторой степени выполнить завет моего учителя.
Скажу ли, что мною сказано все? Нет. Выбранная тема затрагивает столько новых мыслей, что им не уместиться и в десятке книг, а работы по общему языкознанию и Корану, к которым я смог приступить только в последние десятилетия, лишь затрагивают эти области, показывая возможность иных подходов. Однако если даже не касаться частных тем, то ведь бок о бок со специальными вопросами науки стоят вопросы общие – науки как метода познания, истории науки, научной этики и морали. О них нужно думать и говорить.
Например.
Как готовить ученого?
Что есть научное творчество?
Какова роль авторитетов в науке?
В полной ли мере мы владеем искусством научной критики?
Достаточно ли мы бережем людей науки и требуем с них?
Все ли наши работы идут на вооружение науки?
Всегда ли нам ясны ретроспектива и перспектива наших исследований?
Сколько тем! К некоторым из них я смог приступить лишь сейчас, каждая ждет своей книги. Однако первый долг востоковеда – и я старался его выполнить – восстановление истины, утверждение единства истории. Когда труд исследователя снимает поздние напластования и рассекает освященные традицией формы, чтобы вскрыть истинное содержание, история встает перед нами живым и естественным прологом сегодняшнего мира.
«Не пепла, а огня ищет человечество в прошлом», – гласит старый афоризм.
Приложение. Письма И. Ю. Крачковского автору
13 июля 1944 года, санаторий «Узкое».
Дорогой Шумовский!
…Еще в начале полугодия, узнав Ваш адрес от Василия Васильевича*, я написал Вам, но, очевидно, послание не дошло по назначению. Очень хотелось бы узнать про Ваше житье и в какой мере Вы связаны местожительством. Мы ** обретаемся в Москве с 25 июля 1942 года; после 1 августа думаем съездить в Ленинград «на рекогносцировку», чтобы решить вопрос о сроках возвращения. Вас поминаем часто и шлем всякие пожелания
5 сентября 1944 года, Ленинград.
Дорогой Теодор Адамович,
Ваше письмо от 10 августа я получил уже в Ленинграде, куда окончательно перебрался 31 августа после предварительной поездки 2–12 августа. Очень рад был узнать о Вашей жизни, которая теперь представляется мне яснее; кое-какие сведения доходили до меня раньше, но случайно. Мы сами улетели из Ленинграда 25 июля 1942 года и все время были в Москве (слухи о пребывании в Нальчике неосновательны).
Многих, про кого Вы спрашиваете, уже нет в этом мире: в 1939 году кроме Виленчика в июле же умерла моя московская ученица К. С. Кашталева (Дмитриева), а в августе мой учитель А. Э. Шмидт. (Мой последний университетский учитель П. К. Коковцов умер 1 января 1942 года на 81 годужизни.) В. И. Беляев здравствует, ходит с палочкой и пребывает в Ташкенте с И[нститутом] востоковедения, находящимся там в эвакуации. В. В. Струве теперь здесь, хлопочет о возвращении Института, но удастся ли это в текущем году, не ясно. Ковалевский, наподобие Вас, обнаружился в этом году в Саранске Мордовской АССР преподавателем педагогического института; хлопочу о зачислении его докторантом Ак. Наук. Юшманов благополучен – в Алма-Ате с Институтом языка и мышления, выбран в прошлом году в чл. – корр. Ак. Наук (как и Н. К. Дмитриев, а С. А. Козин, декан возобновляемого восточного факультета, – в академики). Оде-Васильева побывала в эвакуации на Алтае, а теперь преподает в Москве в Институте б. Нариманова. Об Искандерове сведений не имею. Винников в [19]41 г. защитил докторскую диссертацию об арабах Средней Азии и теперь в Ташкенте с Беляевым.
Дальше пойдет, к сожалению, синодик. А. Я. Борисов был снят больным с поезда во время эвакуации в Орехово-Зуеве и умер там 10 июля [19]42 г.; Д. В. Семенов умер от паралича сердца в мае 1943 года в Ленинграде, где он провел всю блокаду и оставался уполномоченным И[нститута] В[остоковедения] после его эвакуации в июле 1942 г. (теперь уполномоченным А. Н. Болдырев). В мае [19]42 года умерли И. О. Гинцбург и О. А. Крауш; после эвакуации, уже в Ташкенте, умерли С. М. Березовская и Е. А. Разумовская. Жива там К. Б. Старкова, недавно защитившая кандидатскую диссертацию. Жив и Таха Хусеин, ныне ректор второго, недавно основанного, египетского университета в Александрии. В июне он прислал мне приветственную телеграмму, впервые после начала войны. В [19]40-м году он выпустил вторую часть своих «Дней», которую я перевел, но отделать и напечатать не успел.
У меня до сих пор хранятся набранные гранки Вашей «Картографии», которые со временем послужат основой, ин шааллах*, «второго» издания. В моей печатающейся книжке «Над арабскими рукописями…» (единственном дельном результате моей эвакуации) Вы увидите упоминание и Вашего Ибн Маджида.
Ввиду всяких жилищных сложностей едва ли стоит Вам сразу стремиться в Ленинград. Может быть, Вы напишете в виде пробного шара проф. Ал-дру Ал-дровичу Семенову или Викт. Ив. Беляеву (Ташкент, Пушкинская, 31, Инст[итут] вост [оковедения]) о возможности получить для Вас работу в Институте рукописей Узбекской Ак. Наук. Я, со своей стороны, буду думать о других путях возврата к арабистике, ибо она Вас ждет, и Вы от нее не уйдете.
Будьте же здравы и благополучны.
* Ин шаа ллах – если пожелает аллах (араб.).
** Лица, упоминаемые в этом письме: Я. С. Виленчик (1902–1939) – арабист-лингвист; К. С. Кашталева (1897–1939) – арабист-исламовед; А. Э. Шмидт (1871–1939) – арабист-исламовед; П. К. Коковцов (1861–1942) – академик-семитолог; В. И. Беляев (1902–1976) – арабист-филолог; В. В. Струве (1889–1965) – академик, историк древнего Востока; А. П. Ковалевский (1895–1969) – арабист-историк; Н. В. Юшманов (1896–1946) – семитолог и африканист, член-корреспондент АН СССР; Н. К. Дмитриев (1898–1954) – турколог; С. А. Козин (1879–1956) – академик-монголист; К. В. Оде-Васильева (1892–1965) – арабист-филолог; А. Ф. Искандеров (1905–1960) – арабист-историк; И. Н. Винников (1897–1973) – семитолог-этнограф; А. Я. Борисов (1903–1942) – семитолог-филолог; Д. В. Семенов (1890–1943) – арабист-лингвист; А. Н. Болдырев (1909−1993) – иранист-филолог; И. О. Гинцбург (1871–1942) – специалист в области еврейско-арабской философии; О. А. Крауш (1902–1942) – иранист-историк; С. М. Богданова-Березовская (1903–1942) – иранист-филолог; Е. А. Разумовская (1906–1943) – иранист-историк; К. Б. Старкова (1915–?) – гебраист-филолог; Таха Хусайн (1889–1973) – египетский писатель, критик, филолог; А. А. Семенов (1873–1958) – иранист-филолог.