Солнце еще не высушило окрестности, и от моря наползал душный туман.
Подходя к храму Аполлона, я заметил, как туда проскользнула пифия. После очищения в Кастальском источнике она завернулась в шерстяной плащ и тайком прошмыгнула в храм, стараясь остаться незамеченной. Казалось, на треугольном лице этой женщины были одни глаза, огромные, выпуклые, обведенные сиреневыми кругами; несмотря на молодость, она двигалась механически, как деревянная кукла, в ней не ощущалось одушевления. Видно, она была измучена режимом, навязавшим ей эту роль… Избранница жрецов, она проводила многие часы в трансе на потребу паломников или же готовилась к этой миссии, когда храм был закрыт; чтобы войти в гипнотическое состояние и установить связь с богом, ей следовало превратиться в послушное орудие, опустошиться, отстраниться от себя, стать доступной для других, безвольной, подавить в себе все посторонние желания, мысли и чувства, покинуть свое тело и душу, жуя лавровые листья и вдыхая зловонные пары. Она впускала в себя бога, как луна отражает солнечный свет. Прорицание обходилось прорицательницам дорого – это занятие их настолько изнашивало, что жрецы зачастую привлекали по нескольку гадалок одновременно, иногда для замены служительницы культа, если та теряла сознание, а иногда ей в помощь, при чрезмерном притоке паломников. Хоть и говорили, будто пифии непременно девственницы и высокого происхождения, то были пустые слухи; молодая или старая, богатая или бедная, образованная или безграмотная – все это было не важно; от нее требовалось лишь одно: превращаться в медиума, иметь склонность к безоглядному самоотречению, полной отдаче себя в пользование божеству.
Я пришел к храму рано поутру, но тут уже томилось около сотни мужчин и женщин. В измятой одежде, с опухшими, гноящимися глазами, паломники ночевали на голой земле, лишь бы попасть к прорицательнице. Они в лихорадочном возбуждении сворачивали свои попоны, укладывали пожитки в котомку и болтали о чем попало – главным образом о пустяках, чтобы за непроницаемой стеной утаить от попутчиков свои секреты и доверить их лишь оракулу. Меня они встретили с недоверием, как чужака и самозванца, ведь я с ними не ночевал, а заявился бодрячком. Я остановился возле надписей, высеченных на камнях. Первая из тех, что я прочел, «Познай себя», увещевала очертить свои пределы. Вторая, «Воздержись от излишеств», взывала к умеренности. А смысла третьей я не понял, настолько она была двусмысленна: «Если вступишь вглубь, жди беды».
Ремесленник осторожно распаковывал тонко расписанную керамическую вазу, музыкант размахивал золоченой лирой. Каждый нес подарок, желая подчеркнуть свою набожность, заранее выказать признательность. Дары говорили не только о благородстве и набожности, но и о социальном уровне посетителя: многие приносили монеты; бедняки несли хлеб, пироги, орехи, а богачи – украшения, драгоценные камни, золотые диадемы.
Начались испытания. На входе в храм коренастый жрец с пятью помощниками приглашал каждого просителя брызнуть холодной водой на козочку: если та вздрагивала, это означало, что Аполлон одобряет его доступ в святая святых. Но когда пришлец из Фракии не добился козьего отклика, разразился скандал. Желая повторить испытание, фракиец натолкнулся на отказ жреца, стал настаивать, повысил голос, взревел, в склоку ввязались другие соискатели, и фракиец был изгнан. Когда пришла моя очередь, я испугался. Но, мне на счастье, козье руно затрепетало! К ногам служителя, облеченного обязанностью принимать дары, я выложил изукрашенный кинжал и проник внутрь святилища.
Я спустился по ступеням в подземную залу. После многих часов ожидания меня освежил прохладный воздух с примесью необычных испарений. Я сразу заметил двоих жрецов, склоненных в темном углу над письменными принадлежностями, но пифии не увидел. Я знал, что она восседает ниже, на треножнике, лицом к бездне, откуда исходил пар, курилось дыхание земли; присутствие пифии я обнаружил лишь по голосу.
Жрецы обратились ко мне:
– Задай свой вопрос Аполлону.
Я прочистил горло.
– Следует ли мне отправиться в Афины или остаться здесь?
Жрецы повернулись к яме и повторили:
– Должен ли он отправиться в Афины или остаться здесь?
Повисла зловещая тишина. Не иначе, мой вопрос возносится к Аполлону, а это дело небыстрое. Бог изучит его и заглянет в будущее. Шутка ли! И потом ответ свалится вниз? В гуще тьмы слышалась дрожь, чавканье, глотанье, наконец раздался слабый прерывистый голос:
– Афины… умрет… часть… ты.
Случилось то, чего я боялся: я ничего не понял.
Задачей жрецов было превратить отрывочные возгласы пифии в связный ответ. Они посовещались, пришли к согласию и повернулись ко мне. Без тени сомнения они хором огласили вердикт оракула:
– Бог сказал: «В Афинах умрет часть тебя».
Один из них нацарапал приговор на восковой табличке и протянул ее мне; другой указал мне на выход.
Я вышел наружу, под палящее солнце, тотчас оглох от стрекота цикад и задумался о пророчестве: «В Афинах умрет часть тебя».
Как его расшифровать? Устами пифии Аполлон ввел в свое предвестие нечто важное, сообщив, что часть меня, только часть, умрет в Афинах. Но какая? Рука или нога? Тело? Дух? Воспоминания? Желания? От множества возможных ответов у меня голова шла кругом. Что меня там ждет? Счастливое событие или несчастье?
Впрочем, я не получил прямого ответа на свой вопрос: «Следует ли мне отправиться в Афины или остаться здесь?» Оракул утверждал, что мое путешествие осуществится, если его сообщение означало: «Ты придешь в Афины, и там умрет часть тебя»; но его сообщение могло подразумевать и другое: «Если ты придешь в Афины, там умрет часть тебя, так что не ходи туда», – и быть предостережением от этого путешествия.
Обычно люди боятся, что оглашение будущего может сковать их свободу. Но напротив, предсказание лишь придает ей энергию. Оракул взывает к нашему внутреннему судье, открывая ему поле для размышлений, мы мечемся между разными интерпретациями и лишь потом делаем выбор.
Так идти ли мне в Афины?
Раздался крик. Сонное оцепенение раскололось от резкого вопля.
Я вздрогнул. Откуда вырвался этот вой? Я обернулся и увидел кучку любопытных – их взоры были прикованы к храмам внизу. Я бросился туда, скатился по каменистой дороге и увидел лежащую на земле женщину.
– Скорпион!
Она была мертвенно-бледна; опершись на локоть, она вскинула трясущуюся руку:
– Скорпион! Ужалил!
Она стонала, в ее глазах застыл ужас.
– Я не хочу умирать!
Слезы хлынули и заструились по круглым щекам; я опустился на колени и взял ее запястье. На тыльной стороне кисти вокруг отчетливого укуса кожа покраснела.
– Я врач. Успокойся.
Но она меня не слушала. Выгибалась, била ногами, мотала головой, закатывала глаза. Действие яда уже сказывалось, ее охватила паника, начались судороги.
– Пожалуйста, следи за дыханием.
Она была вне себя и даже не пыталась сделать усилие.
– Откуда взялся скорпион?
Ей удалось указать на отдаленный склон, и ее снова затрясло. Вероятно, прислонясь спиной к оливковому пню, она задела горку камешков вокруг него; это, видимо, потревожило скорпиона, и тот бросился на женщину: у ночного животного сработал защитный рефлекс. Я осторожно уложил больную на землю и заглянул под близлежащие камни. Мне хотелось как можно скорее поймать скорпиона – того, что ее укусил, или же другого, не важно!
Под каменной плитой, прикрывавшей яму, я нашел парочку скорпионов с плотным панцирем и развитыми клешнями, внушительный размер которых, в три пальца, был признаком высокой токсичности. Один из них оцепенел от изумления и не успел удрать; я схватил его и раздавил в ладонях, пока тот не пустил в ход ядовитое жало; затем я поспешил вернуться к женщине и наложил это месиво на ее рану.
Она снова вскрикнула, скорчилась, стала отбиваться, но я не ослабил давления и убедился по хрусту панциря и слабому хлюпанью вязкой жидкости, что раздавил животное в кашицу. Еще в Египте я узнал, что, если накрыть мертвым скорпионом рану, нанесенную одним из его сородичей, это окажет целительное воздействие. Затем я вычистил все осколки панциря и прикрыл рану плоским камушком, чтобы успокоить боль.
Через несколько минут я понял, что лечение сработало и заражение удалось остановить.
– Отлично, – прошептал я. – Ты поправишься.
Ее дыхание немного выровнялось. Ее слова вязли в слюне, но она проговорила:
– Ты уверен?
– Не сомневаюсь!
Ресницы вздрогнули, и она потеряла сознание.
Это меня не напугало. Из-за высокой чувствительности и восприимчивости она была подвержена обморокам. Под немолчный стрекот цикад я сходил к ближайшему источнику, омочил свежей водой полу моей короткой туники, вернулся и увлажнил женщине виски. И улыбнулся in petto[9]. Хорошо, что она была без сознания, ведь эти манипуляции вынудили меня обнажить бедра и не только их, и я радовался, что глаза незнакомки все еще закрыты.
Ну а со мной тоже что-то случилось. Может, оттого, что я давно не любовался женщиной, не видел ее так близко? Пока она была в забытьи, я неотрывно ее разглядывал, и меня все больше охватывал трепет, какой порождают лишь настоящие ласки. Меня чаровал безупречный овал ее лица: он напоминал плод оливы, но нежно-розового цвета. Щеки округло подступали к еле заметному подбородку, виски гладко уходили в красивый чистый лоб. Длинные шелковые ресницы, маленький нос и изящные ушки, казалось, были творением кисти искусного художника, а перевитые лентами локоны с медным отливом окружали лицо дивным ореолом, подчеркивая ясность черт. Под льняным платьем угадывались роскошные формы: твердые груди, полные бедра, пышные плечи. Еще больше меня пленили ее щиколотки, нежные, как у младенца, изящные, пухленькие и шелковистые; мне захотелось их поцеловать.
Когда она очнулась, я покраснел, будто попался с поличным. По сверкнувшему в ее глазах огоньку я понял, что она заметила мое смущение, но этот безмолвный обмен взглядами прервался судорогой боли.