тацию. Не далее как в прошлую луну мы стали свидетелями подобного исцеления. Мать пришла вместо своей тучной дочери, страдавшей водянкой. Мать подверглась инкубации. Она пересказала мне свой сон: бог отрезал голову дочери и подвесил тело за ноги, шеей вниз; из шеи истекали потоки сальной жидкости, затем бог приладил голову на место. Когда мать вернулась к дочери, та уже исцелилась. Благодаря матери, присутствие которой в храме послужило связующим звеном, дочь, не покидая своей постели, тоже увидела священный сон. Бог ее исцелил.
Трое врачевателей возвели глаза к небу. В этот миг вошел человек в длинном плаще небеленого полотна, видимо уроженец Коса. Трое презрительно покосились на него и взглядом пригласили меня тоже установить диагноз.
Я присел, ощупал больного, обнаружил мышечное напряжение в разных частях его тела, осторожно поманипулировал его конечностями и предложил проделать несколько движений: поднять ногу, согнуть-разогнуть колени. И заключил:
– Калабис страдает ишиасом, воспалением седалищного нерва. Боль терзает его от поясницы до щиколотки. Укутаем его, а я назначу ему две мази. Одна успокоит боль, другая ускорит восстановление.
Трое врачей взглянули на меня с возмущением:
– Как?! Ни молитв, ни заклинаний? Ни воззваний к Аполлону или к змею Пифону? И это говоришь ты, воспитанник Дельф?
Я был учеником Тибора во времена анимизма, набрался кое-каких знаний от врачевателей Египта и в итоге выработал подход, исключавший магию и заклинания. Трое врачей в ужасе поплевали в складки своих хитонов, дабы заклясть опасность, которую сулило им присутствие нечестивца в моем лице. Старший мигом лишил меня выказанного прежде уважения и прошипел:
– Смехотворно!
Он повернулся к Калабису и решительно отрезал:
– Что ж, выбирай.
У нас за спиной раздался голос:
– Позвольте, господа?
Человек с острова Кос шагнул к больному. Трое отпрянули, будто от него воняло.
– Простите, что я вмешиваюсь, пока вы еще не бросили гадальные кости и не занялись наблюдением за полетом птиц. При этом я мирюсь с подобными практиками, не утомляющими больного. Они безвредны, хоть и абсолютно бесполезны.
Трое злобно затараторили. Пока они кудахтали, уроженец Коса подошел к изголовью Калабиса. Он сразу ему заметил, что в спальне не хватает сосуда с водой, что помещение с глухими стенами плохо проветрено, что жилище хоть и восхитительно, однако содержит разные уровни, и проход по нему затруднен многими ступенями. Затем он побеседовал с больным, спросив, что тот ест и что пьет, как двигается, посещает ли гимнасий для занятий атлетикой и борьбой. Расспросил его о работе, о финансах, о коммерческих хлопотах, после чего заключил:
– Врач должен сказать, что было, признать то, что есть, и объявить, что будет. В твоем случае я вижу совокупность причин: ты слишком много работаешь, недостаточно утоляешь жажду, мало двигаешься, а вчера глупейшим образом под палящим солнцем ввязался в драку. Слишком много иссушающего, недостаточно влажного. Из четырех составляющих нас стихий ты избрал землю и огонь, пренебрег воздухом и водой. Твой организм производит избыток желчи. Мой дельфийский собрат сказал верные слова: к постели тебя приковал ишиас.
– Что мне делать? – всхлипнул Калабис.
– Природа – лучший лекарь. Отдыхай, твои боли утихнут, гибкость членов вернется. А чтобы продолжить лечение, измени привычки: больше пей, больше двигайся, займись легким спортом. Лучше предупредить болезнь, чем ее лечить.
Он выпрямился и подошел к остальным.
– А теперь решай! – воскликнул старший из троицы, старик с пергаментной кожей.
Меня позабавило, что пациенту предлагалось выбрать не только целителя, но и болезнь. Очевидно, процедура выбора была в здешнем врачебном ремесле общепринята: едва Калабис выбрал лекаря с острова Кос, трое других попрощались, не выказывая разочарования, и удалились. Я направился было за ними вслед, но был удержан.
– Пожалуйста, – шепнул уроженец Коса, – твой диагноз оказался точным, но ты упомянул незнакомые мне снадобья. Поделись со мной знанием.
Я согласно кивнул. Мы занялись Калабисом и, лишь убедившись, что он хорошо устроен, покинули дом.
По лицу целителя трудно было определить его возраст, столь чистым и открытым оно было, столь правильны были его черты; оно говорило больше о душевных свойствах – искренности, строгости и честности. Он был лыс, с небольшой бородкой, гибок, сухопар, жилист; обут в холщовые туфли на джутовой подошве, одет просто. Если бы вы видели, как он движется, бесшумно плывет упругой поступью по улице, огибая прохожих, волнообразно качнув спиной, чтобы нырнуть под ручку тележки, вы бы почувствовали в нем большую сбалансированную силу.
Мы беседовали целый день. Человек с Коса – острова, принадлежавшего Афинскому морскому союзу, – меня удивил. Он занимал весьма своеобразную позицию: не прибегал к богам для объяснения болезни, даже в случае меланхолии и эпилепсии, этого недуга, называемого священным; он утверждал, что болезнь имеет не одну причину, но множество и коренятся они как в теле человека, так и в его привычках, условиях жизни, окружающей среде. Для своего времени он был необычным явлением – он отказывался опираться на божественное и духовное начала, на верования и суеверия. В практике он придерживался порядка и требований, которые позднее были названы рационализмом.
К вечеру мы уже были товарищами, объединенными общей страстью. Мы условились встречаться ежедневно и делиться знаниями. Он сообщил мне свой адрес, я дал ему свой, а когда пришло время прощаться, мы поняли, что до сих пор друг другу не представились.
– Меня зовут Аргус.
– Меня зовут Гиппократ.
– До завтра, Гиппократ?
– Завтра увидимся.
Я не сразу осознал, насколько встреча с Гиппократом изменит мою жизнь, – я понял это неделю спустя.
Если Дафна направляла мое постижение духа афинян, то Гиппократ открывал мне тайны терапии, а братья Дурис и Калабис помогали мне лучше проникнуть в странное устройство жизни Афин.
Поскольку я способствовал исцелению Калабиса, он нередко приглашал меня в полдень отведать рыбного рагу в компании Дуриса. Он старался излечиться как можно быстрее, поскольку, помимо своих коммерческих дел, отправлял должность метронома, то есть был одним из магистратов, обязанных следить за применением торговцами законных мер и весов. Хоть эта обязанность возлагалась на десять членов коллегии, он не желал терять времени, поскольку от его активности зависела экономическая успешность Афин. Впрочем, он признавал, что эта обязанность доставляла ему меньше хлопот, чем прежняя магистратура, когда он был в должности астинома и следил за порядком на улицах.
– Как ты приобрел эти навыки?
– Нет у меня никаких навыков. Ни в борьбе с преступностью. Ни по части мер и весов. Всякий раз мне выпадал жребий.
Большинство из семи сотен магистратов, представителей народа, получали сроком на год малую толику власти. Все граждане, здоровые телом и духом, деятельные и добропорядочные, имели доступ к власти независимо от достатка. Из этого гражданского равенства в Афинах выводилось и равенство полномочий. Жеребьевка и была проявлением такой уравниловки. Сделавшись гражданином, человек мог тотчас приступить к управлению городом.
Немногими исключениями, предусмотренными законом, были некоторые финансовые, военные и религиозные должности, а также те, что требуют особых технических знаний: управление работой порта и водоснабжение. В этих случаях магистраты не определялись жребием, а избирались. Пост стратега представлялся важнейшим во времена, отмеченные нескончаемыми разногласиями и конфликтами, когда каждый город Греции был самостоятельной единицей. Помимо военного искусства, стратег должен был обладать двумя качествами: богатством и красноречием. Состоятельным ему полагалось быть, чтобы он не строил свое богатство, используя служебное положение, а владеть ораторским искусством ему следовало, дабы убеждать собрание голосовать за него, а армию – идти за ним в бой.
– Как жаль, что ты не можешь услышать речь Перикла, – вздохнул Дурис. – Он завораживает своим бархатным голосом, но его доводы увесисты, как слитки бронзы. Никто не может с ним сравниться. Вот почему его год за годом переизбирают стратегом.
– Надеюсь когда-нибудь его послушать.
– Не так-то это просто: ведь ты метек.
Мало-помалу я стал понимать смысл словечка Дафны, которым она меня представила – «метек из Дельф». В нем не было ничего уничижительного, оно всего лишь означало свободного человека, не уроженца Афин и не выходца из афинской семьи. В городе было немало метеков, и состоятельных, и бедняков, и все они соперничали в коммерции или в искусствах. Они не могли занимать здесь должности, но могли жить, не имея афинского гражданства.
Тем же вечером я спросил у Дафны:
– Тебя не беспокоит, что я метек?
Она задумалась на миг и ответила:
– Тебя не беспокоит, что я женщина?
Я расхохотался:
– Но какая тут связь, Дафна?
– И женщины, и метеки не имеют гражданства[12]. Ксантиппа все время твердит мне об этом. Она подстрекает афинских женщин восстать, чтобы заставить мужчин поделиться с ними властью. – Дафна лукаво улыбнулась. – Я предложила ей способ этого добиться.
– Какой же?
– Сексуальное воздержание. Пусть все женщины откажутся спать со своими мужьями, пока те не согласятся дать нам гражданство[13].
Я прыснул со смеху:
– Не так уж глупо! Это должно сработать!
– Я так не думаю. Взять два случая, Ксантиппу и меня. Если Ксантиппа откажется от своего мужа, тот и не заметит. Ну а я отказаться от тебя просто не смогу.
Не удержавшись, я поцеловал эти глаза, в которых лучилось озорство, эти губы, будто нарочно созданные для самых изысканных наслаждений.
– Когда ты представишь меня Ксантиппе?