Это открытие меня поразило. Мне, многовековому скитальцу по цивилизациям, обреченному никогда не увидеть родной деревни, ощущение принадлежности было почти незнакомо. Такая перемена рисовала возможное будущее: я проведу счастливые дни с Дафной, займусь врачебной практикой – и, может, избавлюсь от акцента.
Желая отпраздновать это решение, я обшарил торговые ряды и подыскал коралловые бусы, которые подчеркнули бы тонкую белую кожу Дафны.
Когда я вернулся домой, меня поджидал юный красавец Крантор, которого я видел у Гиппократа.
– Я искал тебя повсюду, Аргус. Люди Аспасии требуют Гиппократа. Он до сих пор не вернулся из Пирея, вот я и предложил, что ты его заменишь. Что-то стряслось с кормилицей Аспасии, которая нянчила ее в детстве. Она упала и потеряла сознание. Ее никак не разбудить. Не откажи, пойдем со мной к Периклу.
Любопытный поворот! Я поднялся к себе собрать котомку – в отличие от греческих врачей и даже от Гиппократа, я никогда не шел консультировать без кое-каких снадобий и инструментов, например скальпелей, прижигателей, пинцетов, а также перевязочных материалов, столь необходимых в моем искусстве, – и пошел вслед за Крантором.
Перед роскошной виллой Перикла нас уже поджидали слуги. Возможно, они приняли меня за Гиппократа, поскольку тотчас без единого слова распахнули тяжелую, обитую медью дверь, и я оказался в мраморном зале. Уже другие слуги провели нас по коридорам до комнаты, выходившей во внутренний сад, усаженный пышными кустами.
Я приблизился к костистой женщине лет пятидесяти; ее фиолетовые веки были закрыты. Я склонился над ней; несмотря на мертвенную бледность, дыхание жизни не покинуло больную, ее ноздри втягивали воздух. Я заподозрил сотрясение мозга, когда избыток внутричерепной жидкости может привести к параличу.
– Аспасия занята беседой в саду, она сейчас придет! – сообщила мне дородная служанка.
Вдалеке я заметил женщину – та разговаривала с тремя врачевателями, которых я видел у постели больного Калабиса. Голосов я не слышал, но беседа казалась оживленной. Аспасия запальчиво им возражала, видимо желая их осадить. Я все еще различал немногое, лишь грациозный силуэт, переливчатое цветное платье с безупречными свободными складками, тонкие запястья в кольце золотых браслетов. Она резко отвернулась от лекарей и направилась к нам.
Я едва устоял на ногах: Нура!
Ко мне стремительно шла не сожительница Перикла Аспасия – то была Нура.
На секунду я замер. Она приближалась. Я безотчетно развернулся, схватил котомку и кинулся к выходу. Слуги закричали, умоляя меня остановиться, Крантор бросился за мной вдогонку. Ужас придал мне прыти.
Выскочив на улицу, я не сбавлял темпа, пока вилла Перикла не осталась далеко позади.
Крантор, обливаясь потом, догнал меня.
– Что с тобой? – задыхаясь, воскликнул он.
– Я не умею лечить эту болезнь, – пробормотал я. – Лучше спросить Гиппократа.
– Гиппократ еще не вернулся из Пирея!
Я снова пустился бежать, крикнув на повороте:
– Он скоро вернется!
Промахнув второй квартал, я остановился немного отдышаться и успокоиться.
Нура здесь! Та, кого называли Аспасией, была Нурой. Та, которую боготворил Перикл, была Нурой. Теперь я понял, почему личность Аспасии вызывала столь сильные и противоречивые реакции! Нура всегда возбуждала немалые страсти, будь то восторг или ненависть.
«Остаться? Об этом нет и речи, – думал я. – Нура, именуемая Аспасией, никогда не узнает, кто скрывается под личиной этого чокнутого дельфийского целителя, удравшего так резво, будто его ужалил слепень. Во всяком случае, ее больше волнует будущее больной кормилицы. Однако неплохая затея с этой кормилицей! Нура наняла и подкупила жительницу Милета, чтобы подтвердить свое рождение в этом городе. Может, ей даже будет на руку, если ее сообщница умрет и не сможет раскрыть мошенничество?»
Уже вечерело, и я быстро направился к дому. Нужно было действовать быстро. Собрать вещи и исчезнуть, пока не пришла Дафна. «Что сказать ей? Сказать нечего, ведь я убегу, но я ей напишу… Что? Посмотрим. А сейчас нужно убраться подальше от Нуры, а значит, и из Афин. Нура не должна знать обо мне ничего».
В сумерках я взобрался по лесенке с трухлявыми перекладинами и вошел в свою комнату. Собирая одежду и обувь, я задумался, куда деть купленные для Дафны бусы. Оставить их тут? Отправить их ей, сопроводив письмом? Встретимся ли мы? Собираюсь ли я, прощаясь с Афинами, распрощаться и с Дафной?
Эту головоломку я оставлю на завтра. Время не терпит.
Квартал утонул в непроглядной тьме. С наступлением вечера запахло пеплом и жареным мясом. Мне не хотелось столкнуться с Дурисом, еще меньше хотелось с ним объясняться, и я спустился с лестницы как можно тише, по-воровски.
– Вот он! – раздался голос.
Я обернулся. Проход внезапно осветился факелами, их держали восемь человек. Они меня окружили.
– Ты Аргус?
Вопрос показался мне смешным. Вернее, смешным показалось на него отвечать. Я промолчал.
– Если молчит, значит так и есть! – отрезал голос.
Из тени вышла массивная фигура и встала между двумя факелами.
– Взять его и связать!
Я метнулся вбок, понадеявшись на свое проворство и эффект внезапности. Увы, за восьмеркой факелоносцев скрывалась цепь людей, вооруженных кинжалами, хлыстами и сетями.
Мне удалось оттолкнуть четверых, но остальные кинулись на меня, и я тщетно вопил и отбивался. Меня связали по рукам и ногам.
Факельщики подошли и приблизили пламя к моему лицу. Я сокрушенно опустил голову, понимая, что пропал, раз не сумел вовремя покинуть Афины.
– Посмотрим, – произнес голос.
Мощный силуэт вразвалку доковылял до центра освещенной факелами зоны, и до меня донесся запах шалфея. На меня пялилась Ксантиппа, и она была ужасней той, что засела в моей памяти.
– Так это ты изнасиловал мою сестру?
Я хотел было возмутиться, но она проревела:
– Заткните ему рот и заприте его!
Интермеццо
Как изменилось его одиночество!
В своем по-монашески строгом номере отеля Ноам общался лишь с горничной и доставщиком пиццы; но у него было и другое окно в мир: не это, пыльное, над парковкой, запруженной старыми «понтиаками», видавшими виды «шевроле», потрепанными «фордами-мустангами» и другими машинами, некогда блистательными и мускулистыми, – нет, у него был подвешенный на стене телевизор.
Стоило его включить, и с экрана лилась лавина образов, звуков, споров, полемик, обвинений, комментариев, и Ноам тотчас оказывался в их плену. Новости летели отовсюду, в считаные минуты он становился свидетелем засухи, повлекшей лесные пожары, и катастрофического наводнения, циклона и антициклона, войны, разгоревшейся за восемь тысяч километров отсюда, и соседских ссор, которые приняли дурной оборот; он был поражен размахом землетрясения, видом недавно найденной мумии и присланной зондом космической фотографии. Никогда прежде мир не присутствовал в жизни человека так явно, как сегодня. Но парадоксальным образом информационный поток лишь усугублял одиночество. Мозгу Ноама было не под силу переварить этот шквал новостей. Слишком многочисленные и разнообразные, они увлекали его на несколько минут, затем утомляли, отупляли и под конец усыпляли. Ему не удавалось сосуществовать с нескончаемой пестрой хроникой этой вселенной – отснятой, смонтированной и озвученной. Либо мир картинок и звуков есть единственная реальность, и тогда Ноам в ней – пустое место; либо это лишь технические и идеологические выкрутасы, и тогда Ноам отменит их и снова станет хозяином своей жизни. Эти две столь разные данности – цифра и живая плоть – были несовместимы.
Ноам чередовал новостные оргии с минутами тишины, когда он ложился на спину и смотрел в потолок или же включал вентилятор, который, казалось, вот-вот взлетит в воздух. На улице стояла жуткая духота. Ступить босой ногой на раскаленный тротуар было невозможно, разве что для счастливых обладателей (какие в этом квартале встречались) желтой ороговелости, потолще копыта, на подошвах.
Описывая свой приход в Афины и вспоминая, как он был озадачен странным политическим режимом, Ноам понимал масштаб пройденного пути. Если верить телевизору, демократия сейчас очень востребована. Она, конечно, сильно изменилась: охватывает большие слои населения, скажем женщин, хотя метеков еще исключает, во всяком случае некоторое время; наконец, демократия считается скорее правом, чем преимуществом. Она теперь преуспела настолько, что служит прикрытием для авторитарных режимов, которые организуют голосование – или его имитацию, – затем подтасовывают результат и называют деспотов избранниками. То есть тоталитарные системы рядятся теперь в демократические одежды.
В дверь постучали. Хозяин отеля спросил, как долго Ноам рассчитывает здесь оставаться, и потребовал заплатить вперед. Ноам пообещал.
Опять хлопоты. У него не было ни гроша. Конечно, он предусмотрительно закопал в прошлые века там и сям кое-какой запас золота и драгоценных камней и мог после очередного возрождения при случае пользоваться им во время путешествий, но он никогда не прятал ценностей в Калифорнии, потому что и не жил здесь прежде, ведь до недавних пор эти края населяли только американские индейцы. Когда он стремительно покинул лофт, увидев, что Нура опять якшается с Дереком, то успел захватить только одежду. Да и что ему было брать с собой? До сих пор он кое-что зарабатывал, мастеря египетские древности. Но теперь?
Надо бы заняться этим снова. Но гранит недешев, к тому же у него нет инструмента, а от работы молотком и зубилом шуму не оберешься. Ему остается простейший метод изготовления фальшивок: делать глиняные таблички с шумерскими текстами. Это не затратно, только глины добыть. Долгие века знание языка Месопотамии было бесполезным, но после 1950-х годов археологи кинулись копать, эксгумировать тела и расшифровывать артефакты этой древней цивилизации, и теперь таблички, испещренные клинописью, будут нарасхват.