Но ничего не происходило. Двойник Сузера оставался запечатанным в глубине гробницы.
Еще одно разочарование… Сначала Нура, теперь сомнения насчет представлений египтян о загробной жизни. Все лишалось смысла. В недрах погребальной камеры я ожидал постичь таинство, но ничего не случилось. Я был свидетелем лишь гибели надежд. Какая пропасть между этой унылой неподвижностью и религиозным верованием, подвигающим египтян на погребальные хлопоты, заботившие Сузера с самого его рождения, на трату сил для сооружения этой умопомрачительной гробницы, на денежные и человеческие издержки – ведь, как обычно, немало рабочих сгинуло на этой гигантской стройке… Я не уловил никакого выделения эктоплазмы, никакого излучения души. Ни даже блуждающих огоньков. Царил неоспоримый покой.
Я хотел поразмыслить о таинстве смерти, но не сумел: я только и думал что о выходе наружу, о дверце, которой здесь не оказалось. Здание, сооруженное из многотонной каменной массы, его короткие переходы и погребальная камера фараона, эта странная зала, бессмысленно заваленная останками и дорогим хламом, – все источало невыносимую тоску. Когда я обводил взглядом пределы зала, едва освещенного моим факелом, камера казалась кошмаром, полным зловещих теней и неясных форм.
Я цепенел от тоски. Во рту пересохло. Кружилась голова. Сказывалось обезвоживание, и я решился продегустировать жидкости из амфор погребальной камеры.
Я открыл один за другим сосуды, выбрал наименее омерзительную жидкость, отнес ее к выходу в коридор. Сделав несколько глотков, я крикнул что было сил:
– Я оставил здесь питье!
Мой вопль так резко разрушил тишину, что я вздрогнул.
После небольшой паузы Нура отозвалась неуверенным хриплым полушепотом:
– Спасибо.
Я не переоценивал ни приятности пойла, ни смысла отсрочки, которую оно предоставляло, да и вообще, напиток мог оказаться не целебным, а ядовитым… но выбора у меня не было.
Факелов оставалось немного. В закутке, где они были сложены, от дотлевающего я зажигал новый. Скоро мы погрузимся во тьму. Когда осталось только три факела, я перестал злиться и в мое сознание проник образ Нуры в кромешной тьме.
Пошатываясь, я побрел в ее сторону и увидел коленопреклоненный силуэт. Я подошел ближе. Нура подняла голову, и беспокойство на ее лице сменилось облегчением, лишь когда она прочла в моих глазах примирение, а на губах заметила слабую улыбку. Я смущенно прочистил горло, не зная, с чего начать. Она меня опередила:
– Прости меня, Ноам.
Я сел перед ней на корточки – суставы хрустнули. Я вглядывался в ее тонкие черты, изящный нос, красиво очерченный рот, выразительный и живой, несмотря на усталость. Простить? Простить ей, что обрекла меня наблюдать ее угасание, а потом угаснуть самому? Простить ей, что она убивает себя, меня, нашу любовь? Ну нет.
– Я думала, это так прекрасно, – продолжала она виноватым голосом, – прекрасно, как и вся наша история, сильно, остро, решительно. Но идея оказалась дурной, извращенной. Я страдала оттого, что ты с другой женщиной и тебе с ней хорошо.
– У тебя помутился разум.
– Конечно.
– Когда ты обрекла меня на ту же муку с Авраамом, я ее выдержал и не сердился на тебя.
– Зато я на тебя сердилась! Да, я такая, чума, эгоистка, собственница, злопамятная. Я не хочу, чтобы ты приносил мне страдания, которые приношу тебе я. И не пытайся меня урезонить. Я в бешенстве. Я заточила нас еще и потому, что я в ярости и хочу отыграться. И в конце концов, чтобы ты был только моим.
– Только твоим, но не жить вместе, а умереть.
– Мы не умрем. Мы исчезнем на время.
– Согласен. Да, мы не умрем, но и жить не будем.
Она прижалась ко мне:
– Прости меня.
Что я такое? Моему разуму кажется, будто он управляет моей жизнью, но управляет ею моя кожа: мое настроение изменилось, едва мы с Нурой коснулись друг друга. Мой гнев растаял. Я размяк, мне захотелось стиснуть Нуру в объятьях, отвлечь от наших мрачных застенков, где нам предстояло гнить.
– Я тебя прощаю.
Прощение означало, что Нура уже не сводилась только к этой ошибке: я вернул ей всю полноту ее личности. Почему я связал ее образ только с этим странным и жестоким поступком? Ведь в прошлом она проявляла великодушие, преданность, жертвенность, невероятное терпение, бескорыстие… Нура воплощала тысячи разных поступков! Одно лишь ее имя таило неисчерпаемые загадки, было источником проявлений, которые навсегда врезались в мое сердце, – одни меня восхищали, другие ранили, но все изумляли.
– Прощаю тебя от всей души.
Она по-кошачьи замурлыкала и потерлась носом о мою кожу, пройдясь вдоль всего тела.
– От жажды умирают через три дня, Ноам. На третий день для нас что-то изменится. Мы угаснем. И долго останемся мертвыми.
Я склонился к ее лицу и умиротворенно прошептал:
– Обещаю тебе, что мы проживем три лучших дня нашей жизни.
И мы сплелись в объятьях. Нет, это соитие не было похоже на прошлые, в нем не было их свежести, их здоровья, их медовой испарины, но благодаря ему мы открыли новое измерение: нам было безразлично то, что прежде могло бы нас отвратить. Мы не замечали прогорклого с кислинкой душка, шершавости и жесткости камня. Нечистоты, жажда, боль – не важно: эти три дня станут праздником.
Отчаяние и неотвратимость конца принесли нам особую радость, и я никогда ее не забуду. Все озарялось прощальным светом. Каждое объятие казалось первым и последним, каждый миг был бесценным. Мы едва не теряли сознание, наши кишки пересохли, мы корчились от боли, кожа превратилась в пергамент – но в этом мы черпали странную силу. Бешеные ласки, оголенная чувственность, буйные соития – мы выделывали все, на что наши тела еще были способны, чередуя объятия с признаниями, историями и фантазиями. Нура оказалась права: смерть придает жизни остроту.
Потом не осталось ни капли влаги, ни крошки пищи.
Потом не осталось сил.
Потом я пустил в ход последний лоскут и последнюю щепку, которые можно было сжечь. Пламя поглотило последнюю ножку столика и погасло.
Воцарилась тьма. Густая. Тяжелая. Удушающая.
Мы находили друг друга по голосу и на ощупь.
Мы почти не двигались. Мы слабели и высыхали. Тишина и мрак заключили зловещий союз.
В какой-то миг изнуренная Нура последним усилием прильнула ко мне. Она уже не отзывалась, разве что легким шевелением пальцев. Я перестал осознавать происходящее. Мне казалось, я еще угадываю коридоры и проходы; мне хотелось заметить змею, ящерицу, крысу, червяка, любую дрожь, любое трепыхание жизни, но тщетно.
Мои чувства слабели. Сознание гасло. Ни надежды. Ни тревоги. Ни забот.
Думаю, я умер после Нуры.
На этой стадии моего рассказа я рискую удивить читателя.
В чем бы египтяне ни пытались нас убедить, тайна смерти неведома никому. Кто бы ни стал утверждать, что знает ее суть, будь то небытие, загробный мир, преисподняя, рай, чистилище, мир призраков, подземные края или царство вечности, – шагнет за пределы человеческого знания и окажется самозванцем. На сей предмет нас объединяет лишь одно: неведение. Однако я вынужден свидетельствовать и дать как можно более точный рассказ о том, что следует назвать моей смертью.
Моя смерть не была концом: пусть я каким-то образом угасал, я так или иначе оживал снова.
И вот, когда остатки жизни в моем теле померкли, я покинул свою оболочку и поднялся над ней. Я испытывал своего рода облегчение, разглядывая сцену во всех подробностях, хотя тьма была кромешная. Я видел свое бездыханное тело и приникшее к нему Нурино. Мы недвижно покоились в последнем объятии. Мы были прекрасны. Прекрасны нашей молодостью. Нашей безмятежностью. Нашей любовью. Это финальное объятие означало триумф четы, неразлучной и в жизни, и в смерти.
Я облачком повис над нашими телами, но мог ли я перемещаться внутри пирамиды? Нет. А покинуть ее? Тем более. Однако мои отношения с миром больше не проходили через призму возможностей: я ничего не требовал, я парил. Конечно, я был еще близок к Ноаму, которого покидал, но уже не был к нему привязан физически, я был нематериален, наподобие тени.
Испытала ли Нура схожую метаморфозу? Этот вопрос меня занимает сейчас – тогда он у меня не возникал. Меня ничто не волновало, и потому я был счастлив. Мне не докучали ни нужды, ни заботы, я отдалился от всех желаний, и телесных, и духовных. Я пребывал в блаженной полноте. Внизу я видел Нуру в объятьях Ноама, но не встретил Нуриной души. И фараоновой души не встретил. Обретались ли они в ином измерении, отличном от моего? Несомненно, различные уровни исканий и тревог не позволяли нам воссоединиться. Не встретил я и душ моих предков, ни маминой, ни дядюшки Барака, никого из прежде любимых. Или виной тому пирамида, эта затерянная в песках крепость? Кто мешал им соединиться со мной? Но эти размышления рождаются сейчас под моим пером, тогда же они меня не тревожили. Я не ощущал никакого отсутствия.
Неспешно текли века.
Сколько? Не сосчитать.
Вероятно, египтяне были правы относительно двух вещей: души Ба и вечности. Моя Ба, мой духовный двойник, отлетела от телесной оболочки и сохранилась. Что касается вечности, пирамида даровала мне ее, отрезав от мира, от времен года, от разливов Нила, от смены дня и ночи. Время идет, лишь когда оно размечено вехами, отбито ритмами жизни. Мое время остановилось, застыло. То было время вне времени.
Наверное, вечность…
Вдруг удары.
Меня разбудил шум.
Да, удары. Будто молотом. Толчки.
Сознание вошло в новый режим, встряхнулось, насторожилось.
Тяжелые толчки. Долгий жалобный скрежет, звук разрушения. Победный рев. Вопли с восточной стороны. Люди. Приток свежего воздуха, ощутимая энергия!
Тьму пронзил слабый отсвет. Грохот обрушения каменных глыб, и вот резкий ослепительный сноп лучей пробил себе дорогу. В пирамиду хлынул солнечный свет.
В проходе замелькали силуэты.
Грабители.