– Что ты сделала, Ксантиппа? – прохрипел мужской голос.
– Так-то ты меня приветствуешь!
– Дафна плачет у себя в комнате. Я знаю, что́ ты вытворяла вчера вечером.
– Ну давай поговорим про вчерашний вечер: а ты где болтался? Если б я знала, связала бы по рукам и ногам не его, а тебя.
– Отойди и дай мне на него взглянуть.
– Зачем тебе?
– Дай мне посмотреть! Женщина, я у себя дома или нет?
– У себя, у себя, дорогуша! Хоть и не возьму в толк, как ты сподобился об этом вспомнить, ведь домой-то тебя не дождешься! Ты кончишь бездомным бродягой!
– Ну-ну, не преувеличивай!
– Я и не преувеличиваю.
– Ксантиппа!
– Руки прочь! Нежностями меня не проймешь.
– Ксантиппа!
– Я сказала: руки прочь, пьяница! Прибереги свои ухватки для ослов и ослиц.
– Не очень-то ты любезна, Ксантиппа.
– Чему ж тут удивляться!
Крышка откинулась. Мужчина обшарил погреб взглядом и решил спуститься.
Ксантиппа, грузно переминавшаяся за его спиной, ухитрилась его опередить. Она возникла передо мной и, тыча в мужа пальцем, проговорила:
– Познакомься с моим супругом, Сократом. Наконец-то муженек пожаловал!
По распоряжению Сократа меня развязали и освободили. Мы прошли в гостиную и устроились на удобных ложах. При взгляде на яркие фрески с изображением виноградников, кипарисов и птиц казалось, что мы находимся на лоне природы; эта иллюзия подкреплялась и приятным ароматом, в котором слышались нотки лаванды, кедра и лимона.
– Взвешивай свои слова, Аргус, – предупредил меня Сократ хрипловатым голосом. – Ксантиппа может нас подслушать за этой дверью, а Дафна – за той.
Ворчанье подтвердило нам, что Ксантиппа, не удосуживаясь скрываться, шпионила за перегородкой.
– Прошу тебя простить дурные привычки моей супруги. Ее горячая кровь и бешеный темперамент усугубляют ситуацию, когда она хочет ее разрешить.
Ворчанье за дверью усилилось, в нем слышалось неодобрение.
– Она женщина отважная и добродетельная. Но она напрасно пытается скрыть свои качества, особенно от меня, ее мужа, я-то уж ее знаю. Я ее уважаю и люблю.
Тишина за дверью означала, что Ксантиппа чуть приструнила свой гнев или даже позволила себе короткий миг благодушия. Сократ предложил мне выпить. Хотя для возлияний было еще рановато, я почувствовал, что зарождавшееся между нами дружеское расположение требовало принять чашу этого нектара, и я согласился.
Когда я прислушивался к разговорам на агоре, до меня, разумеется, долетало и упоминание имени Сократа, одного из афинских софистов, учителей, способных выстроить речь, снабдить ее аргументами, всколыхнуть слушателей и увлечь их за собой. Здесь, в Афинах, влияние почти целиком зависело от владения словом. Если человек принадлежал к высшему классу, обладающему избирательным цензом, ему следовало владеть ораторским искусством; этого требовали как судебные процессы, так и политика – без виртуозного владения словом нельзя было ни обвинить, ни оправдать. Ладно выстроенные фразы не просто меняли течение жизни – они творили действительность: войну и мир, горе и радость. Ничто не ценилось так высоко, как красноречие. Незнание риторики, этой методики убеждения, серьезно подтачивало положение афинянина, ведь речь была из числа важнейших инструментов власти. А потому уроки Протагора, Эватла, Продика и Сократа, этих профессионалов, торговавших своим мастерством, были весьма востребованы[15].
Сократ, человек с необыкновенной репутацией, показался мне очень обыкновенным.
Это был коренастый мужчина невысокого роста, быстрый в движениях. Его полные огня глаза никогда не оставались в покое, они бегали вправо, вверх, вниз, влево, будто их будоражила некая стихия, и было не понять, движутся ли они в рассеянности или взывают к слушателям. Зато его губы оставались под строгим контролем. Хотел ли Сократ говорить? Прежде чем открыть рот, он упорядочивал мысли, и лишь когда его лицо становилось сосредоточенным и серьезным, это означало, что сейчас он заговорит.
Что-то в его внешности хромало. Сидел он или шел, он непрестанно поправлял свой короткий плащ из грубой ткани, одергивая его то на плече, то на брюхе, перетягивая то на спину, то на пах; сначала мне подумалось, что плащ плохо скроен, но потом я понял, что плохо выстроено само тело, кривоногое, мощное и неуклюжее. Каждая деталь в отдельности была сработана вполне сносно, однако все вместе приводило в замешательство. Крепкие икры сравнялись в обхвате с тощими бедрами; фигура была бы солидной, но ниже брюха сходила на нет; нервные и крепкие предплечья примыкали к хлипким плечам с повисшими дряблыми бицепсами, цветом бледнее капустной кочерыжки. В Сократе соседствовали зрелость и старость: по груди разбегалась черная гладкая короткая шерсть, которая никак не вязалась ни с окладистой седой бородой, ни с обширной глянцевой залысиной. Мужское и женское начала были уравновешены: суровый обветренный лоб, изборожденный глубокими морщинами, высился над мягкими пухлыми губами, похотливыми и влажными, которые нежились среди пучков никогда не остригаемой растительности. Нос Сократа, как и его супруги Ксантиппы, придавал лицу сходство со звериной мордой; что-то звериное добавляли и волосатые плечи – нет-нет да и проскальзывало в его облике животное начало. Я ощущал с ним неловкость, не понимал, нравится он мне или нет, и никогда не знал, к кому я обращаюсь.
– Почему ты не пришел к нам спросить разрешения жениться на Дафне?
– Я об этом думал, но она мне не позволила. Она боялась.
Возмущенный топот за дверью напомнил нам, насколько Дафна была дальновидна.
– Растолкуй мне, Аргус, почему я должен тебе доверять.
– Я люблю Дафну.
– Ты заблуждаешься. С кем я имею дело? Кто твои родители?
– Будь у меня лучшие или худшие родители на свете, разве это что-то меняет? Никто не повторяет форму, из которой выходит. Вот ты, Сократ, – разве ты определяешь себя свойствами своих родителей?
Сократ помолчал: он больше привык задавать вопросы, чем на них отвечать.
– Да, – задумчиво ответил он. – Моя мать была повитухой, и мое занятие с ее ремеслом схоже: я помогаю умам разродиться их мыслями.
– А твой отец?
– Он тесал камень. Вот и я, будучи педагогом, обтесываю проницательность юношей, оформляю их мышление, помогаю им стать собой. Мои родители обрабатывали материю, я же обрабатываю дух. Но не забывай, Аргус, ты переворачиваешь ситуацию с ног на голову, ведь оправдаться-то нужно не мне. Ты, однако, ловкач… Дафна расхваливала твое врачебное искусство. Кто воспитал тебя? Кто обучил?
И опять мне не оставалось ничего другого, как солгать, во всяком случае отчасти:
– Имя моего учителя Тибор, он целитель из Фракии. Он уже покинул этот мир. Его кончина так меня опечалила, что я уединился в парнасской пещере. Близ святилища я встретил Дафну; ее ужалил скорпион. Я вылечил ее, проводил до Афин. И мы уже не могли расстаться…
– Как ты связан с Дельфами? Намерен ли туда вернуться?
– Я хотел бы остаться в Афинах, где все движется, развивается и созидается. И твоя свояченица для меня значит больше, чем родные места.
Он снова посуровел: мои сентиментальные излияния утомляли его и раздражали. Он встал и подошел ко мне вплотную:
– Ты позволишь?
Он слегка приподнял край моей туники, ощупал плечи, пробежался пальцами по торсу, заглянул под набедренную повязку и пристально осмотрел мускулы ног.
– Красивый и неглупый.
Как посмел он меня трогать, ощупывать, оценивать, будто раба на рынке? Он отдернул руку, будто обжегшись, и качнул головой:
– Ты вполне мог бы быть афинянином.
Игривый тон, каким он высказал это неисполнимое желание, меня возмутил.
– Я удовольствуюсь статусом метека.
Сократ зашумел: если в Афинах меня запишут метеком, я раз и навсегда сохраню второстепенное положение, мне придется арендовать жилье, выплачивать для поддержания своего уязвимого статуса ежегодный сбор в двенадцать драхм да плюс множество прочих налогов, которые будут мне начислены; гражданину, убившему метека, вменяют неумышленное убийство; во время допроса гражданина пытать нельзя, а метека – можно; при явке на судебный процесс мне придется прибегнуть к поддержке поручителя; в случае войны я останусь гоплитом или матросом, без надежды на повышение, этим живым щитом, подставляемым под вражеские стрелы; и главное, я буду исключен из политики, самого важного и увлекательного, что есть в жизни афинян.
– Да мне наплевать, – возразил я. – Если за жизнь с Дафной нужно уплатить такую цену, я готов.
Сократ задумчиво посмотрел на меня, и тут в дверь забарабанила Ксантиппа. Сократ встрепенулся и спросил:
– Тебе сколько лет?
– В точности не знаю. Родители умерли, когда я был еще в пеленках.
– Замечательно!
Сократ просиял, призвал меня жестом к терпению и оживленно забегал по комнате; он перебирал множество вариантов, толкавшихся в его черепной коробке, изучал их, взвешивал, просеивал. Наконец он удовлетворился результатом внутреннего совещания и подошел ко мне:
– Все просто, Аргус. Чтобы юношу признали афинским гражданином, он должен быть сыном гражданина, и отцу надлежит представить сына своей фратрии, а затем, по достижении восемнадцати лет, вписать его в свой дем. С этого момента юноша получает доступ в экклесию[16] – собрание, которое решает все вопросы, – а при определенных условиях также в магистраты и в судьи. Вставай. И повторяй за мной.
Глядя мне в глаза, он стал произносить бессвязные фразы и велел точно воспроизводить их звучание; мой акцент он тут же исправлял. Стоило мне сосредоточиться, как дело быстро пошло на лад: за прошлые века я успел освоить множество наречий и приобрел фонетическую гибкость.
– Потрясающе! Думаю, дело у нас выгорит.
Что он затеял? Сначала расхваливал тонкости афинского законодательства, а тепе