рь преподал мне урок произношения. Семейка Дафны была определенно помешана на статусе гражданина и отвергла наш союз навсегда. Я раздраженно подумал, что в плане умственных способностей репутация Сократа была сильно раздута. Я сел и тяжело вздохнул.
– Э нет, не расслабляйся, – протрубил он, – мы уходим.
– Куда?
– К твоим родителям.
Был час сиесты. Под палящим солнцем все застыло. И иссушенный кустарник, и изнуренные козы в жухлой траве, и распластанные ящерицы, неотличимые от трещин на камнях, – все замерло под выцветшим безоблачным небом. Когда мы пробрались во двор этой фермы, затерянной на дальней окраине Афин, и я звякнул в металлический колокольчик, на его звук никто не вышел. Никто не шевельнулся. Только чуть пряднул ухом осел. Рабы, не занятые полевыми работами, спали.
– Никоклес, должно быть, в доме, – прошептал Сократ, будто боясь нарушить тишину.
Мы проникли в дом. Он тоже спал, и нас приветливо окутала его прохлада. Здесь царило легкое оцепенение, сгущая тишину и покой; на потолке дремали мухи. Бодрствовала лишь косая струйка света, вытекавшая из неплотно закрытых ставней, и в ней лениво кружила пыль.
– Вот он, – шепнул Сократ.
На соломенной лежанке спал старик, изборожденный морщинами до кончиков пальцев. Он был щуплый и смуглый, узловатый, как виноградная лоза, а рот в младенческой гримасе удивления округлился куриной гузкой, что выглядело и трогательно, и странно среди всех этих складок. Невзирая на летнюю жару, старик натянул на себя кучу шерстяных одеял.
По комнате тек затхлый запах мочи, фекалий и прелого белья. Время остановилось. Облезлые перегородки, потускневшие оловянные горшки, позеленевшие медные кастрюли, запыленные статуэтки, поблеклая керамическая плитка, букет засохших цветов – все говорило о том, что жизнь в этих стенах замерла. Что произошло? Если кто-то еще здесь и шевелился, об этом доме никто не заботился.
Сократ сделал несколько шагов, стукнув подошвой сандалии. Спящий очнулся.
– Пазеас! – радостно брякнул он, не успев присмотреться.
Увидев, что перед ним стоит Сократ, он попытался исправить оплошность, выкрикнув еще энергичней:
– О, Сократ, дорогой друг! Какая радость!
Он без передышки сыпал приветствиями и добрыми пожеланиями, многословно, хлопотливо и растерянно. Казалось, запруду пробила вода и ей уже не остановиться.
Обращался он к Сократу, но то и дело с беспокойством поглядывал на нас с Дафной.
Сократ поблагодарил его тоном, каким успокаивают испуганное животное, затем представил нас. Старик растерянно смотрел на меня, прикидывая мой возраст и оценивая внешность. «Как это возможно?» – говорили его глаза, в которых читались упрек и восхищение. Он мельком взглянул на Дафну, не вызвавшую в нем подобного волнения, и хлопнул в ладоши. К несчастью, его жест оказался лишь призрачным повтором какого-то воспоминания: его иссохшие ладони не произвели никакого звука. Но Сократ тут же повторил его жест: по дому разнесся звучный хлопок, и прибежали две служанки. По их изумленным физиономиям было ясно, что гости в доме большая редкость. Пошла суматоха, старик бранил бестолковую прислугу, никто не мог вспомнить, как принимают гостей.
– Не беспокойся ради нас, Никоклес. Мы просто зашли немного с тобой потолковать.
Видимо, что-то прозвучало не так. Задетый за живое, Никоклес засуетился еще пуще; он вознамерился предстать на должной высоте и надавал женщинам тьму противоречивых распоряжений. Наконец предложил нам сесть на скамьи, впопыхах чуть оттертые от грязи.
– Чем я обязан чести твоего посещения, дорогой Сократ? – спросил он с церемонностью, которая тотчас придала ему уверенности: он еще помнит правила гостеприимства!
– Насколько я понимаю, – заговорил Сократ, – у тебя до сих пор нет новостей о Пазеасе?
При звуке этого имени старик вздрогнул и застыл. Очевидно, оно было его наваждением и обитало в его снах – он выкрикнул его, едва пробудившись, – но он совсем не привык слышать его от других. Он очнулся и хрипло спросил с надеждой в голосе:
– А ты о нем что-то знаешь?
– Увы, нет, Никоклес.
Глаза старика наполнились слезами. На этом помятом лице чувства сменяли друг друга быстрее, чем на личике ребенка. Обернувшись к нам с Дафной, он поведал нам голосом, дрожащим от гордости:
– Пазеас, мой сын, такой храбрый мальчик… Да, такой храбрый мальчик! Самый лучший из всех!
Мы с Дафной машинально покивали, а он воодушевленно твердил:
– Такой храбрый мальчик. Такой храбрый. Истинная правда.
Сократ прервал его:
– Никто из наших послов ни в одном из городов не напал на его след. Никоклес, пришел тебе срок признать, что он уже не вернется.
– Но послушай, Пазеас не мог погибнуть в бою! Иначе мне принесли бы его тело.
– Да он и не мог участвовать в войне, ему ведь не было шестнадцати.
– Почему бы не порыскать в Спарте? Как я слышал, были ведь первые столкновения со спартанцами? Наверняка он у них в плену.
– Спартанцы не обременяют себя пленниками, они их убивают.
– Значит, они оставили его в живых! Конечно, включили его в свое войско. Такой храбрый мальчик.
Он твердил имя Пазеаса и повторял одну и ту же фразу. И заливался слезами. Сократ взял его за руки:
– Наши спартанские шпионы до сих пор ничего о нем не слышали. Твой мальчик пропал четыре года назад, и я тебе сто раз говорил, что надо примириться с его смертью. Если бы он был жив, он нашел бы способ подать тебе знак. Он так любил вас обоих, Исмену и тебя. Такой храбрый мальчик…
Ошеломленный тем, что Сократ посмел отнять его присказку, Никоклес сдался и уронил голову.
– Как себя чувствует Исмена, твоя супруга?
Никоклес оживился и прокричал:
– Очень хорошо! Очень хорошо!
Сократ скептически посмотрел на него и сменил тему, перейдя к цели этого визита:
– Ничто не заменит тебе сына – силу, молодость, радость, которыми он наполнял этот дом. И все же я знаю, как ты сможешь напитать свою жизнь силой, молодостью и радостью. Посмотри на Аргуса и Дафну. Они прекрасны, и они любят друг друга; они могли бы жить подле тебя.
Никоклес посмотрел на нас приветливо, но не понимал, куда Сократ клонит.
– Дафна, сестра моей супруги, – продолжил Сократ, – желает соединить свою жизнь с этим красавцем из Дельф. Они могли бы жить здесь, способствовать процветанию фермы и заботиться о вас, когда придет время.
– Время уже пришло, – вздохнул старик.
– Для тебя – конечно, но для Исмены? Хоть она и поздно родила Пазеаса, все же она не так стара, как ты. Что станет с ней, когда тебя не станет? Ты об этом задумывался?
Старичок забеспокоился:
– Я чувствую себя хорошо, Исмена тоже. О чем ты поешь, Сократ?
– Я пою тебе песню счастья. Я хочу, чтобы радость снова наполнила твой дом, что произойдет стараниями этой молодой пары.
Старик посмотрел на нас снизу вверх и дружелюбно подмигнул, – мол, вы мне очень нравитесь, но я не понимаю, что происходит.
– А им-то это зачем?
– Потому что благодаря тебе их сыновья станут гражданами. Представь себя в окружении озорников, которые будут называть тебя дедом.
Такая перспектива восхитила Никоклеса, и в его глазах промелькнула искорка; но от счастья он давно отвык, а потому покачал головой.
– Зачем? – отбивался он.
– Дафна – афинянка, но Аргус – уроженец Дельф. Их сыновья, пусть даже рожденные в Афинах, никогда не станут гражданами. Однако если ты согласишься – станут.
– Если я соглашусь с чем?
– Позволить Аргусу получить афинское гражданство.
– Но это не в моей власти.
– В твоей! Если всенародно объявишь, что твой сын вернулся. И представишь Аргуса фратрии как своего сына. И внесешь его в книгу записей дема.
Никоклес оцепенел. Его перекосило от гнева, землистая кожа вспыхнула алыми пятнами. Он вскочил, изогнулся и ринулся на меня, замер и нацелился плюнуть мне в лицо, но в последний миг упал мне на грудь и разрыдался:
– Ты не мой сын.
Пока я обнимал это щуплое тело, вмешался Сократ:
– Конечно, он не твой сын. Никто не заменит тебе твоего сына. Но дай шанс этой молодой чете, которая в долгу не останется и обогреет твою старость. Никто не подвергнет сомнению твои слова. Последний раз твои соседи видели пятнадцатилетнего подростка. Четыре года спустя он вполне мог бы стать таким, как этот парень.
Никоклес отстранил меня и придирчиво с ног до головы осмотрел.
В этот миг из дальних покоев дома вышла женщина; ее поддерживали две рабыни. Она проковыляла к единственному окну, рухнула на стоявшее подле него сиденье и устремила взор на улицу.
Сократ подошел к ней и сказал несколько любезных слов. Исмена никак не отозвалась. Никоклес смущенно засеменил к ним:
– Говори с ней погромче, она стала туговата на ухо.
Сократ предпринял новую попытку и произнес приветствие громче. Никоклес хихикнул:
– Вот хитрюга! Нарочно нас дразнит.
И он замельтешил перед ней, тормоша ее так и эдак, вскрикивая и гримасничая:
– Как ты сегодня, мамуля?
Присутствие Исмены казалось призрачным, она была здесь и не здесь. Опрятная, с полуседыми волосами, едва приглаженными небрежной рукой, она была скована единственным чувством: ожиданием. Этой затворницы уже не достигало ни одно слово. Поблекшие глаза смотрели на луч света, прорвавшийся сквозь ставни, но ничего не замечали; отвисшие нижние веки, бледные с кровяными прожилками, свидетельствовали о потоках пролитых слез, а темные круги вокруг глаз говорили о бессонных ночах, умножавших ее тягостную усталость. Отсутствие сына тяжким гнетом лежало на ее днях и ночах. Это отсутствие уничтожало ее. Под изношенной пружиной ожидания угадывалось желание смерти. Зачем жить, если сын мертв?
Служанки принесли фрукты и вино.
– Угощайтесь! – возликовал старик. – Сейчас и пирожки подоспеют!
Понятно, что кого-то из прислуги отправили к соседям одолжиться сладостями на меду. Тем временем Никоклес хлопотал, чтобы мы непременно отпробовали сушеных фиг, и покачивал чашу под носом у Исмены: