В то утро, накануне моего выхода на свободу, Дафна засветло выскользнула из дому. Она прибежала к Никоклесу предупредить его, что завтра днем мы разыграем сцену моего возвращения. Она собиралась ему объяснить, что слуг следует отослать: мы боялись, что старик разволнуется и провалит свою роль, так что свидетели были ни к чему. А я просидел больше месяца взаперти, и последние часы давались мне с трудом. Я был на пределе, мечтал поскорее обнять Дафну, прижать ее к груди, расстаться с брюзгливой Ксантиппой, побеседовать с Сократом в его излюбленной манере общения с учениками, в его «мыслильне», то есть гуляя по улицам. И продолжить изучение Афин, этого баснословного города!
Дафна вернулась в полдень, раньше, чем мы ожидали. Пробежав по раскаленной улице, она раскраснелась, еле дышала и хваталась за сердце. Она прислонилась к прохладному камню стены; Ксантиппа принесла ей воды.
– Пазеас вернулся.
Мы растерянно на нее посмотрели.
– Пазеас вернулся вчера вечером, – повторила она. – Настоящий Пазеас! Вчера вечером!
Не переводя дыхания, она описала царившее на ферме возбуждение: слуги ликовали, Никоклес на радостях едва не спятил с ума, кричал, душил сына в объятьях, размахивал руками, перебегая от Пазеаса к Исмене, а та, конечно же, вышла из своего оцепенения. Начисто забыв о нашем плане, Никоклес бросился обнимать Дафну и преподнес ей это событие как великую радость, уже не думая о наших неприятностях. Дафна же, куда ей было деваться, притворилась обрадованной, услышав из уст самого Пазеаса, что с ним случилось. По иронии судьбы его приключения оказались очень схожими с моими выдумками на скорую руку: пираты, рабство, пересылка, рудники, с той лишь разницей, что разрабатывал он месторождение серы на Сицилии. В итоге Пазеас отравился ядовитыми испарениями желтого минерала, много кашлял и дышал со свистом.
Под конец Дафна разрыдалась:
– За них я очень рада, но что же делать нам?!
Я нагнулся к ней, чтобы утешить, но Ксантиппа рявкнула:
– Не прикасайся! Или без руки останешься!
Я тоскливо смотрел на плачущую Дафну. Она вскинула голову:
– Раз мы не можем жить здесь, я пойду за Аргусом в Дельфы.
Ксантиппа топнула:
– Даже не мечтай! И не пытайся сбежать, не то я свяжу вас обоих и брошу в погреб. – И в отчаянии повернулась к супругу. – Ну, Сократ, думай! Что толку от твоего великого ума, если не знаешь, как нам быть с этой парочкой?
Я заметил, что Ксантиппа, хоть и вела себя враждебно, все же понимала, что мы с ее сестрой стали парой.
А Сократ так выпучил глаза, что они едва не вывалились из орбит, почесал затылок и вздохнул:
– Расстаньтесь. Ты никогда не женишься на Дафне.
– Ты меня больше не любишь?
Что я мог ответить Дафне? Сколько я ни объяснял причину моего смирения – не хочу отрывать ее от любимого города, не хочу ссорить с близкими, – интуиция упрямо нашептывала ей, что я скрываю какую-то тайну.
– Я люблю тебя, Дафна.
– Тогда почему уходишь?
И правда, почему я уходил? Она настаивала, чтобы я нашел себе занятие в Афинах, и будь что будет. Она была готова пожертвовать гражданством будущего потомства и наплевать на гнев Ксантиппы и Сократа. В конце концов, мегера-сестрица чихвостила ее с детства.
– Потом ты станешь упрекать меня, Дафна.
– Да что ты!
– В один прекрасный день начнешь меня ругать.
– Когда? Через десять лет, через двадцать, через тридцать? А до тех пор мы проживем счастливо, Аргус!
Для нее важна была только наша любовь. Решившись бросить свою семью, она хотела создать новую, со мной. Я яростно сопротивлялся.
– Ты больше не любишь меня, Аргус.
– Чушь!
– Я тебе надоела. Это понятно: я не так уж хороша, со мной не так уж интересно.
Привыкнув по доброте душевной обвинять себя во всех неурядицах, она искала в себе причину того, что считала моей холодностью, терзаясь, что не смогла внушить мне прочной привязанности. Она старательно обесценивала себя; это приводило меня в отчаяние, и эти непредвиденные отголоски моего молчания я ставил в вину себе. Только что готов был жениться, а теперь мне не терпится бросить ее и уехать из Афин. Но как я мог объяснить ей свое намерение бежать? Как признаться ей напрямую, что провал нашего замысла – присвоения личности Пазеаса – напомнил мне, что оставаться в городе, где находится человек, которого я боялся больше всего на свете, было чистым безумием? Хуже того: упомянув о Нуре и признавшись, что бегу из Афин, дабы улизнуть от возлюбленной, с которой пререкаюсь из века в век, я объясню загадку еще большей тайной… Рассказав о своем бессмертии, ситуации странной и сомнительной, я собью Дафну с толку, но, открыв безумную Нурину власть над моей жизнью, я и вовсе ее запугаю. Выдержит ли она, если я поведаю, что некая женщина владеет моим сердцем настолько, что я всю жизнь либо убегаю от нее, либо ее разыскиваю? Я всегда двигался лишь с мыслью о Нуре, куда бы ни шел, что бы ни делал, даже когда устремлялся в объятия другой. Такое соперничество раздавит нежную Дафну, чья кожа источает аромат майорана, и неизбежно подорвет ее доверие и ко мне, и к себе самой.
Сократ меня избегал. Прежде он радовался нашим встречам, теперь же при виде меня бросал пару незначащих слов и отворачивался. Опасения Ксантиппы оказались не напрасны: он возобновил свои круглосуточные блуждания и домой почти не заглядывал. Сердился ли он на меня? Я подозревал, что его старания полностью вычеркнуть меня из своей жизни объяснялись досадой на свою беспомощность и, ускользая от встреч со мной, он попросту уклонялся от лишнего случая ее признать.
Однажды утром меня разбудил петушиный крик; в изножье моей лежанки по-портновски сидел Сократ. В сумерках, еле обрисованный скудным светом, сочившимся из окошка в коридоре, он был похож на жабу: глаза навыкате, тяжелые набрякшие веки, кожа с зеленоватыми отсветами. Я удивленно приподнялся. Пьяноватым загробным голосом он произнес:
– Светает. Я вернулся.
Его торс источал запах пряного пота; изо рта доносился богатый винный дух. От Сократа разило праздником и чревоугодием.
– Красивый и неглупый, – несколько раз брякнул он. – Какая жалость!
Его глаза, обычно оживленные, двигались лениво и бесконтрольно; они то и дело задерживались на моих бедрах.
– Сегодня вечером я занимался твоим будущим, – заявил он. – Ты же, помнится, как-то признался мне, что не так уж цепляешься за свое искусство врачевания и не прочь заняться чем-то другим?
Мне не хотелось с ним откровенничать. Что он ко мне лезет? Я отрезал:
– Сократ, послезавтра я ухожу. И что потом будет со мной, касается только меня. Я в тебе не нуждаюсь, и более того, я никогда не забуду, что из-за тебя и твоей супруги я отказался от Дафны. Ты разрушил мое счастье. И не нужно мельтешить и притворяться, что ты оказываешь мне услугу.
Сократ, хоть и был в подпитии, уловил мои слова, проглотил услышанное и пожевал губами. Его взгляд снова застрял на моих бедрах. Повисла тишина. Казалось, он оцепенел. Я раздраженно набросил на ноги простыню, он очнулся и заморгал.
– Я подыскал для тебя работу, Аргус. Место у Пирриаса, богатейшего торговца, – его суда бороздят моря.
– И что?
– Он вывозит на продажу афинские товары, завозит отовсюду всякий материал.
– А мне-то что?
– Сможешь возвращаться. Раз в три месяца или в полгода будешь причаливать в Пирее.
– И?
– Видеться с Дафной.
Конечно, я мечтал бы с ней видеться, но не лучше ли порвать окончательно, если мы не можем быть вместе? Мне стало не по себе; соблазн и отвращение вступили в единоборство. Я колебался.
– Зачем ты предлагаешь мне это, Сократ?
– Потому что, если через два года Дафна не оправится от вашей разлуки, я могу изменить свое мнение. Должен признаться, я вовсе этого не хочу и даже постараюсь, чтобы этого не случилось. Но я за нее отвечаю и не хочу быть причиной ее несчастья. Право выбора я оставляю за будущим; сегодня на компромисс я не пойду, но завтра – кто знает… Я считаю себя опекуном Дафны, а не палачом.
– Такая щепетильность делает тебе честь, Сократ.
– Так решай.
Я глубоко вздохнул. Навязчивое желание убежать от Нуры шло вразрез со стремлением к Дафне; но предложение Сократа решало эту дилемму: в открытом море Нура-Аспасия меня не обнаружит, а на суше мы с Дафной сможем встречаться тайком. Что же касается будущего, я не мог знать, приноровится ли Дафна к моим долгим отлучкам, проявит ли эта пылкая птичка терпение Пенелопы, жены Одиссея, которая ткала, распускала сотканное и вновь ткала, и так двадцать лет. В итоге вырисовывалась возможность либо расставания по обоюдному согласию, либо союза, если Сократ и Ксантиппа устанут воевать и ослабят бдительность.
– Итак? – прошелестел Сократ.
– Согласен!
Я обуздал свой страх перед морем, и мы скрепили договор, ударив по рукам. От резкого движения простыня слетела, снова обнажив мои бедра. Глаза Сократа мгновенно к ним метнулись и впились в них, а губы прошептали:
– Что может быть прекрасней мужских бедер?
Я вздрогнул. Но решил на этом не застревать и сухо ответил:
– Женские бедра, разве нет?
Сократ задумчиво покачал головой:
– Скорее женские щиколотки.
Он с трудом встал, качнулся и придержался за стену.
– Чем еще хорошо такое решение: Дафна не вздумает убежать с тобой. У нее морская болезнь. При виде корабля ее уже тошнит.
Я улыбнулся его изобретательности. Эта уловка Сократа была способом удержать Дафну в Афинах. Он почесал лоб, глаза и щеки – с таким шуршаньем отряхивается утка.
– Ну ладно, мне надо выспаться. Я уже давно забыл, как это делается… Доброго дня, Аргус.
И он побрел, покачиваясь от стены к стене. Странность этой фигуры, исчезавшей в глубине дома, коренастой, но с шаткой поступью, выражала суть Сократа: эта двойственная личность колебалась между днем и ночью, между мерой и излишеством, между суровостью и праздником, между влечением к женщинам и тягой к юношам, между строгостью принципов и текучим согласием с реальностью. Сократ заключал в себе все напряжения и антагонизмы, и если другие старались их подавить, то он с ними примирялся. Меня утомлял этот человек, слишком сложный, слишком пестрый и слишком прямой. Утомлял он и Ксантиппу. Утомлял он и себя…