[18], безучастные к царящему вокруг безумию танцовщики репетировали танцевальный номер под сладостные звуки авлоса.
Куда меня занесло? Под безжалостным солнечным светом все вокруг источало запах самца, агрессии, желания и пота вперемешку с душком оливкового масла. Эта мужская энергия накаляла атмосферу. Укрыться от солнца можно было лишь под портиком или в синеватой прохладной тени раскидистого платана в центре палестры. На атлетов хрипло покрикивали солидные мужи в коротких туниках; прислушавшись, я понял, что это были учителя – они давали юношам советы и ободряли их.
Гимнасий означает «место, где тренируются обнаженными». Откуда в этой рафинированной цивилизации завелся столь варварский обычай? По словам Пирриаса, у одного атлета во время бега свалилась набедренная повязка и он споткнулся; в связи с этим афинские мужи предусмотрительно объявили наготу для атлетов обязательной.
– А еще мне рассказывали, будто это пошло от одного бегуна, Орсипоса из Мегары: тот всякий раз перед забегом разоблачался и состязался в чем мать родила. Он побеждал раз за разом, и другие атлеты стали ему подражать. Сегодня никому уже и в голову не придет путаться в одежках. И потом, разве это не чудесно – голышом?
Его глаза забегали по фигурам юнцов, кого-то отыскивая. Пухлый палец указал на одного из них.
– Взгляни на Теагена – вот образцовый юнец: нежные щеки, крепкая грудь, квадратные плечи, коралловая кожа, выпуклые ягодицы, маленький член. Совершенство симметрии и гармонии.
Сказать по правде, нагота грациозного и беспечного Теагена меня не смущала – она позволяла любоваться статью столь же прекрасной, как у изваяний, следивших за повседневной жизнью города. Красавец с миндалевидными глазами прекрасно это знал: он двигался, плавно покачиваясь, и его шелковая кожа переливалась на солнце.
– Ну, хватит болтать: за работу! Я тебя проинструктирую, а потом назначу тебе наставника.
Пирриас провел меня в прихожую, где царил Геракл: ряд скульптурных композиций изображал некоторые его подвиги – стычки с Немейским львом, с Лернейской гидрой, с Эриманфским вепрем и с Критским быком. Мифический герой, крепко сложенный, мускулистый и мощный, был наделен недосягаемой анатомией. Мы прошли в вестибюль, заваленный инвентарем: копьями, дисками, ядрами и борцовскими шапками. Я снял тунику, набедренную повязку, сандалии, сложил все это в корзину. Не глядя на меня, Пирриас протянул бронзовую монету гардеробщику.
Я нагишом вступил в закуток перед выходом, где атлеты умащались: раб плеснул из черпака в чашу, и я принялся натираться маслом, отказавшись от помощи мальчугана, который кинулся было мне помогать. Процедура оказалась долгой и неприятной; по мере обмазывания тело все больше становилось мне чужим.
– Здравствуй, я Тасос.
Передо мной возник высокий меднокожий мужчина, в набедренной повязке, с могучими плечами, волосатым торсом и бычьей шеей. Он придирчиво оглядел меня с головы до пят:
– Пирриас требует, чтобы я тебя проверил. Повернись.
Я повиновался. Его взгляд прошелся вдоль моей спины.
– Мм… зад подает большие надежды. Тощие ягодицы – слабые, толстые – ленивые. И только крепко сбитые принесут победу. Повернись.
Я снова подчинился, не понимая, кому нужны все эти глупости. Тасос качнул головой и заключил:
– Если ты меня убедишь, я буду тебя тренировать.
Тасос шепелявил. Меня удивил свист, вырывавшийся изо рта этого верзилы с замогильным голосом, а причина его была та же, что и у детей: во рту не хватало зубов. Тасос когда-то оставил их на песке, в ходе драки.
– С чего начнем? – гаркнул он. – С одиночных испытаний или с борьбы?
– Лучше бы с одиночных.
У меня не было сомнений. Нагота меня смущала, а перспектива прижиматься к соперникам и вовсе была омерзительна! Я даже надеялся, что первые четыре дисциплины пятиборья – бег, прыжки в длину, метание диска и метание копья – займут немало времени и от пятой я сегодня буду избавлен.
– Через конистерий проходить незачем, – отрезал он.
Я с умным видом кивнул, хотя понятия не имел, что такое конистерий.
Мы вышли на палестру, где все двигалось, шумело и пылило, и пошли вдоль беговой дорожки. На ней тренировались несколько атлетов. Меня заворожил терракотовый глянец их кожи. Оливковое масло усиливало пигментацию обитателей Средиземноморья, и за несколько лет загар превращал их в бронзовые статуи. Рядом с ними я выглядел довольно бледно, что и подтвердили их насмешливые гримасы.
– Разогрейся, – прошепелявил Тасос.
Я удивился. Греться? Да и без того тепло!
– Разогрейся, чтобы не повредить связки.
Я в замешательстве опустил голову. Тасос пришел мне на помощь, объяснив, как атлет разогревает мышцы: делает разминку и растяжки, повторяя движения по десять раз, – короче, полная мобилизация тела перед выступлением.
Даже при легком прыжке мои тестикулы тряслись, при выпадах и шпагатах я выставлял интимные места на общее обозрение. Это меня смущало. Стыдливость не более стихийна, чем нагота. В обществе, во всяком случае. Только в лесу или на берегу реки я не придаю этому значения, хотя мне случается, раздевшись донага, ощутить усиленное желание двигаться свободно, подставлять кожу солнцу и воде. Но лишь только в игру вступает человеческий взгляд, я непроизвольно прикрываю свой член, будто этот жест сохранит мою цельность, – я не случайно сказал «человеческий», потому что со своим псом Роко, с моим товарищем, с которым я прожил счастливые годы в Месопотамии, я беззастенчиво разгуливал под пристальным взглядом его черных глаз, которые не видели разницы между одетым хозяином и раздетым. Но стоит появиться человеческому взгляду, как я замечаю свою наготу! А осознав ее, я либо ее устраняю, либо смело и лихо принимаю. Тогда моя нагота становится одеждой. Как тога, туника или униформа, она что-то во мне выставляет напоказ. Что? Вызов, обольщение, фамильярность или отрешенность – все зависит от контекста и свидетеля.
Я считал, что в наготе нет ничего естественного, она зависит от обстоятельств. Мне были известны три ее разновидности: любовная, медицинская и унизительная. Любовная нагота – это дарение партнерше безграничной интимной близости, вручение ей всех прав над собой. Медицинская нагота утрачивает эротический смысл, обретая практический: свое тело предоставляют как объект, подлежащий восстановлению. Унизительная нагота оскорбляет нас, это нагота побежденного солдата, когда его разоружают, нагота раба, когда его продают на рынке.
От наготы греческого гимнасия мне сначала было не по себе. Затем такая же нагота окружающих уменьшила ее значение. И наконец, всеобщее безразличие сделало ее невидимой.
– А ну-ка, побегаем.
Тасос подозвал троих атлетов и выстроил нас в начале дистанции. Она составляла двести сорок шагов[19] и вполне мне подходила: я был быстрым, но не слишком выносливым.
– Шаг назад, не заступай за линию! – скомандовал он.
– Готово!
По его знаку мы бросились вперед. Мои соперники бежали быстро, но я оказался первым, и они меня похвалили. Тасос усадил меня, чтобы я успокоил дыхание, прежде чем продолжу испытания.
Я усомнился, что одолею прыжок в длину: он подразумевал обращение с гирями и уменье раздельно владеть верхом и низом тела. Участник неподвижно вставал на определенной точке, с которой должен был стартовать. Парадоксальным образом разгонялся он не ногами, которые все еще оставались на месте, но руками: держа в каждой руке по гире, атлет запускал ими маятниковое движение, затем присоединялся к нему сам, отрываясь от земли, чтобы приземлиться как можно дальше, и трижды руки тянули спортсмена вперед, и на каждом прыжке он использовал инерцию предыдущих, чтобы удлинить дистанцию[20].
Несмотря на свою неопытность, я за счет взрывной силы мышц прыгнул не хуже других, с результатом от восемнадцати до двадцати шагов[21].
Но я потерпел неудачу в метании диска. Если я удобно укладывал эту бронзовую лепешку в ладони, мне было трудно воспроизвести серию движений, умножающих силу броска добавлением точности, я ошибался в постановке ног, слишком их сгибая, разворачивался на передней ступне вместо задней, выпускал снаряд слишком рано или слишком поздно, а в довершение всех бед после броска, в попытке удержать равновесие, заступал за линию.
– Техника паршивая, – гудел Тасос с сухим присвистом. – Новичок, в твои-то годы, какой позор! Силы недостаточно, нужны голова и тренировки. О чем Пирриас размечтался, какое пятиборье? Вот размазня! Даже и пытаться не стоит.
Наскок задел меня за живое.
– Дай мне копье, – ответил я.
Метание копья тоже требовало техники, но ею я владел; с ранней юности, еще с отцом, да и в следующие века я охотился с луком и копьем.
Мое копье с первой же попытки воткнулось в дальнюю мишень, древко еще долго дрожало. Атлеты зааплодировали.
– Согласен, – проворчал Тасос. – возможная неудача с диском возместится. Перейдем к борьбе.
– Дай мне отдохнуть и выпить воды!
Я произнес эту фразу презрительным голосом утомленного победителя, который хорошо знает свое тело и его способность к восстановлению. Одураченный моей властной интонацией, Тасос согласился. Но я паниковал: не имея понятия о приемах здешней борьбы, я хотел получить отсрочку и понаблюдать за схватками бойцов.
Припудренному порошком или песком борцу для победы требовалось из положения стоя трижды отправить противника на землю, пользуясь различными техниками – захватами, удержаниями, передвижениями, бросками. О том, чтобы нещадно молотить друг друга, не было и речи; для сохранения преимущества нужна была выверенная стратегия. Меня завораживала легкость, проворство и быстрота их ног. Такая сноровка мне и не снилась; я всегда дрался, либо защищаясь, либо бросаясь кому-то на помощь, и мне казалось, что нужно как можно быстрее повергнуть противника, причем хорош любой прием. Сейчас я представил себе, что может произойти: на первом этапе по неопытности я окажусь в невыгодной позиции или даже меня бросят на землю; тут я заартачусь, мобилизуюсь и могу серьезно изувечить соперника, а то и убить. До сих пор борьба, по моим представлениям, имела лишь фатальный исход, и я не допускал, что она может быть игрой, а тем более искусством.