Я решил открыться Тасосу и вполголоса признался ему, что до сих пор дрался только насмерть.
– И многих ты укокошил?
– Многих.
– Двоих, троих, четверых?
Я возвел глаза к небу, но не затем, чтобы сосчитать число своих жертв, а желая уклониться от ответа.
– Обучи меня, – попросил я его, – иначе земля палестры будет усыпана трупами.
По счастью, Тасос мне поверил, не подозревая, что мое возражение скрывало и долю трусости.
– Я вижу в тебе, Аргус, боевой дух и решимость, это ценнейшие, необходимые свойства: ты обладаешь тем, чему научить невозможно. Но технику борьбы и метания диска я тебе преподам.
Он встал:
– Времени мало. Официально к Олимпийским играм готовятся девять месяцев, а у нас в запасе всего пять. Однако, если Пирриас этого потребует, на такое отклонение от правил все закроют глаза. А теперь отправляйся попачкаться в конистерий. И найди там коричневую присыпку. Ведь, по правде говоря, твоя бледная кожа и розовый зад очень настораживают и даже доказывают, что…
Он прервался на полуслове и остатками зубов прикусил губу. Но я потребовал ответа:
– Что?..
– Что ты не из наших! Нет, я скажу больше: я поручился за это Пирриасу. Сегодня же, когда уйдешь с палестры, найди удобную террасу, оголись и побудь на солнце; особенно это хорошо при северном ветре – он очищает лучи и делает их благотворными. Тогда меня перестанут донимать болтовней на твой счет. Не желаю объяснять всем и каждому, почему афинский гражданин твоих лет никогда не захаживал в гимнасий. Сейчас я просто говорю: «Заткни глотку», но так не может длиться долго.
Я догадался, что конистерий – это место под галереями, где борцы обсыпались мелким песком или пылью, и проскользнул туда, теперь чувствуя своей белесой задницей ожог насмешливых взглядов. Я отыскал красноватый порошок, чтобы кожа казалась смуглее и не так лоснилась. Тут же подскочил мальчонка и предложил свои услуги, но я его спровадил.
Остаток утра Тасос вдалбливал мне основные приемы борьбы. Его ум, как и тело, грубым лишь казался, но в деле проявлял гибкость. Он быстро настроился на меня и выдал мне полезные базовые инструкции.
Когда солнце достигло зенита, Тасос напоил меня водой и усадил в тени галереи.
Он указал на скамью неподалеку от нас, где пятеро мужей в тогах наблюдали за атлетами.
– Они тебе знакомы?
– Нет, – отвечал я.
– Тебе приятна лесть?
– Нет.
– Тебя интересуют деньги?
– Нет.
– Ты хочешь встречаться со множеством людей?
– Ни в коем случае. Тем более до Игр.
Тасос мне улыбнулся.
– Этих избегай, – сказал он, кивнул в сторону пятерых в тогах. – У них есть власть и деньги, они приходят на палестру разжиться свежатинкой. И непременно бросятся на новичка.
На мой взрыв смеха он раздраженно буркнул:
– Афины – это большая постель, Аргус, а гимнасий – ее центр. Все завязывается тут. Афинский гражданин женится только в тридцать. Представь себе, как он развлекается до этого… А многие сохраняют привычки и после тридцати. Где ты поселился?
– У Пирриаса.
– У тебя есть женщина?
– Да.
– Не прикасайся к ней. А мальчик есть?
– То есть?
– Эромен?
– Но…
– К нему не прикасайся тоже. И проституток обходи стороной, даже если твой огурец зудит. Воздержание! Не расточай семя. Оставляй при себе всю кровь, и красную, и белую.
Под «белой кровью» он понимал сперму – я вспоминаю, что Гиппократ называл ее «вареной кровью».
– Потеря спермы равнозначна потере крови, – продолжил он. – Режим атлета требует целомудрия. После Игр можешь дурачиться как хочешь, но до тех пор полный запрет: никакой возни в постели! Если во время пирушки пойдут масленые шутки – убегай. Если увидишь на улице, как спариваются собаки, – отвернись.
Тасос потер лоб.
– Вот уж я намучился в прошлые годы, когда участвовал в соревнованиях! Какая тоска видеть свой сок утром, только пятно на простыне, и нельзя даже вспомнить, что снилось! Короче, всему свое время. Вот почему – ты заметил? – мы, наставники, носим либо набедренную повязку, либо кожаный бандаж, который держит пенис взаперти. Ну да! Наш огурец больше не чахнет, потому что мы наконец-то им пользуемся… На отдыхе он длинный и вялый, выползает из яичек, а не съеживается в них, как птенец в волосатом гнезде. О, в гимнасии кобеля увидишь сразу. Заруби себе на носу, Аргус: если будешь трахаться, я это мигом замечу[22].
Я едва не рассмеялся, но прикусил губу, видя его озабоченное лицо.
– А что касается кормежки, поступай как знаешь. Если ты поселился у Пирриаса, то мясца будешь лопать больше, чем обычный грек. Для атлета идеально. Еще можно молодой сыр, вино с сырым луком. И спать. Твоим усталым мускулам и связкам лучшего подспорья не сыскать, чем короткая сиеста и полноценный ночной сон.
Упоительных будней эта программа не предвещала, и я боялся встречи с Дафной на выходе из гимнасия: как сообщить ей, что отныне нам предстоит воздержание, чтобы она опять не сочла мою холодность явным доказательством того, что она уже не способна меня пленять?
Когда я с кучей предосторожностей объявил ей новость, она обрадовалась.
– Это почти ничего не меняет! – воскликнула она.
– О чем ты?
– Мы все же сможем чудно проводить время. Всего лишь надо, чтобы ты сдерживался в конце.
Я возразил ей, что не разделяю такого взгляда на целомудрие и что мне кажется трудным, а то и невозможным начинать половой акт и не доводить его до конца.
– Неужели ты испытываешь удовольствие только в этот миг? – забеспокоилась она.
– Конечно нет. Я наслаждаюсь каждым мгновением, но это вершина.
– Ты предпримешь восхождение, избегая вершины. Какая удача! Ведь с вершиной есть одна загвоздка.
– Какая?
– Стоит ее достичь, как все кончено, надо спускаться.
Простодушие Дафны делало ее игривой, отважной и неотразимой. Дафна завела привычку навещать меня в час сиесты, пробираясь в комнату, отведенную мне Пирриасом в недрах его огромного дома. Мы занимались любовью, но я не расточал своего семени. Если поначалу такая фальшивка, весьма болезненная, меня угнетала, то со временем я нашел в ней и кое-какие преимущества… Извержение семени жестко навязывает предел мужской сексуальности: после разрядки она гаснет. Оглушенность и конвульсии так напоминают агонию, что несколько веков спустя хирург Амбруаз Паре назовет этот момент маленькой смертью. Наша бесконечная любовная возня порождала до сих пор неизведанные эмоции, особую негу, которая возвращалась снова и снова и всякий раз пронзала нас счастьем. Изо дня в день Дафна превращала сносного любовника – каким я, вероятно, был – в любовника изумительного: вынужденный больше не думать о себе и доставлять удовольствие не себе, а ей, я сделался лакомкой до ее тела, до ощущений, которые мои ласки дарили ей, приводя ее ко все новым содроганиям, к множественным оргазмам; мне казалось, что пальцами, губами и членом я играю на чудесном инструменте, на Дафне – раскаленном, отрешенном и благодарном инструменте, полном вздохов, вскриков и всхлипов. Для нее все было наслаждением; для меня все было желанием. Я удовлетворял свою подругу, сам оставаясь неудовлетворенным. Какая воля! Какая власть над собой! Какой блаженный стоицизм! В моем самоотречении была особая радость, я испытывал рассудочный оргазм, даря ей телесный. И правда, я никогда ни одну женщину не боготворил так, как Дафну на протяжении этих целомудренных и чувственных месяцев своей олимпийской подготовки.
Конечно, не получая физиологической разрядки, я уходил после наших игрищ в напряжении, однако снимал его на следующий день на палестре. Растрата сил позволяла мне обрести душевное равновесие, и я вкладывал в тренировку нерастраченный пыл, подтверждая прогноз Тасоса: воздержание улучшает результаты атлета.
Следуя совету Сократа – избегать афинского общества, пока не получил гражданства, – я перемещался между своей комнатой в доме Пирриаса и палестрой, не помышляя о чем-то еще; на раскаленном от солнца песке я встречался один на один со своим наставником Тасосом и почти не переговаривался с афинянами, упражнявшимися поблизости.
Черная повязка на голове спортсменов удерживала волосы и капли пота, но далеко не все эти юноши были охвачены предолимпийской лихорадкой: они не стремились к чемпионству, но желали приобрести хорошую физическую форму и хорошее положение в обществе. Они занимались бегом, метанием, танцами и боевыми искусствами, составлявшими полезное для тела и приятное времяпровождение. Для этого нужен был достаток, освобождающий от забот о пище, от охоты и земледелия, от всякой работы. Располагая досугом, афиняне занимались своим телом. Разумеется, в случае войны гимнасий поставлял городу воинов, и все же лбы юношей осеняла сверкающая аура беззаботности. Целью их занятий была красота. Ее культ служил знаком отличия для тех, кто посвящал ей время; долгие часы, проводимые в гимнасии, указывали на высший ранг гражданина, свободного от обыденных забот. Греки только что изобрели спорт.
Те немногие атлеты, с которыми я иногда перекидывался словом, принадлежали к кругу кулачных бойцов. У них не хватало зубов, изуродованные шрамами лица порой превращались в месиво, тела тоже были покалечены – красотой они пожертвовали. Странный выбор… Молодостью, положением и достатком обделены они не были, но вступили на путь, который корежил их лица и тела. Зачем? Геракла они предпочли Нарциссу, они хотели блистать не приятной наружностью, а храбростью, они выбрали другую красоту – красоту строптивого духа. Их тела говорили о главном их свойстве: об отваге. Кривой нос, заплывший глаз, разбитая бровь, рассеченное ухо, шрамы и следы увечий – найдется ли лучшее свидетельство доблести? Утрату миловидности они возмещали силой духа.
Их общество меня восхищало; они держались со смиренным достоинством. Дрались они весьма жестко, но вне боя вели себя деликатно и предупредительно.