Самый великолепный из них, Леонидас, меня потрясал. Он ни в чем не уступал Гераклу, притом был похож на облитую маслом скалу. Из его могучей спины вырастала мощная шея. На крепких конечностях вздувались тугие твердые мускулы; когда он сцеплял пальцы, сильные руки так сжимались, что над ними грозно вспучивалась разветвленная, полнокровная сеть вен. Над всклокоченной бородой топорщились медные завитки волос, а брови напоминали дротики, готовые метнуться вперед. Но скулы румянились при малейшем наплыве эмоций, небесная синева глаз не испортила бы и личика юной девы, а бархатистый голос выпевал фразы с пугливой робостью. В этой бычьей стати заплутал воробей.
Многократный победитель важных состязаний – Немейских игр, Пифийских, Истмийских и престижных Олимпийских, Леонидас приобрел славу, сущность и качество героя. Бытовала легенда, будто он явился на свет тщедушным, старшие братья над ним насмехались, и он наперекор судьбе, волевыми усилиями сам выстроил свое тело – что при его росте, объеме грудной клетки и ширине костных соединений было весьма сомнительно. Стоило ему появиться в гимнасии, как налетала стайка мальчишек: одни обмазывали его маслом, другие обсыпали песком, третьи терли скребницами. Одурев от благоговения, они жужжали вокруг него, как мухи, будто, прикасаясь к этому священному идолу, надеялись напитаться его силой и отхватить толику мужественности. Леонидас застывал с прикрытыми глазами и отдавался тормошению благодушно, покорно и молчаливо, уступая мальчишкам свой торс, будто вовсе и не был его владельцем. Во время тренировок пятнадцатилетние красавцы порой просили его помериться с ними силой. Хоть они едва доходили ему до подбородка, Леонидас соглашался и дарил им недолгую иллюзию, что они могут противостоять этому великану, но вскоре четким и аккуратным ударом ставил их на место, и те удовлетворенно покидали площадку.
Со мной Леонидас был более открыт. Может, чувствуя во мне непохожего на остальных, он делился мыслями, которых не поверял другим. Так, однажды он признался:
– Я не хочу участвовать в этих Олимпийских играх.
– Но почему?
Он вздохнул и отер ладонью лоб:
– У меня и без того побед хватает. Зачем мне девятый оливковый венок?[23]
– Для Афин это слава. И к своей легенде ты добавишь еще крупицу.
– Тебе не кажется, Аргус, что лучше вовремя остановиться? Уйти в зените? Если б я любил драться, я бы продолжал. Но драться я не любил никогда. Я люблю только триумф.
– Ты боишься проиграть?
– Физически я так же крепок. Но я утратил боевой дух, ярость бойца, жажду победы. Мне наплевать.
– Ты устал?
– Вовсе нет! Но я чувствую умиротворение. Я всегда боролся не с другими, а с собой. Я видел свой предел и отодвигал его. За все эти годы у меня был единственный соперник: ребенок, которым я когда-то был. Но после стольких испытаний и успехов я удовлетворен, я больше не питаю к себе отвращения. И теперь я достаточно зрел и не хочу думать только о себе – я мечтаю посвятить время супруге и своим мальчикам.
В этот момент к нему подошел боксер Гиппомахос.
– Готов? – бросил он, заносчиво и воинственно расставив ноги.
Леонидас на него взглянул. Я увидел, что он находит этого типа до смешного самонадеянным.
– Готов! – отозвался он.
Вставая, он снял и передал мне перстень с печаткой, который мог бы поранить соперника, и шепнул на ухо:
– Тем не менее я пойду, не волнуйся. Ничего другого я не умею.
Не столь мощный, как Леонидас, кривоногий Гиппомахос был наделен умеренно развитой мускулатурой; он так брыкался, что казалось, будто в его лиловых жилах кровь бьет ключом. Черные глаза под низким лбом блестели злобой; на голове красовалась круглая шапочка, удерживаемая подбородным ремнем. Едва зайдя на площадку, он кинулся на Леонидаса и принялся неистово его колошматить. Леонидас отбросил его, отмахнувшись как от мухи. Тогда они, приглядываясь друг к другу, задвигались по кругу. Один – внимательно и экономно, другой – хаотично и лихорадочно. Первый рассчитывал, второй выбивался из сил. Бесноватый задор Гиппомахоса утомлял не только Леонидаса, но и нас, зрителей. Гиппомахос бросался вперед, лупил, получал ответную взбучку удвоенной силы, рушился на землю. Его падений уже не считали. Но он овладевал собой и снова наскакивал, все более бестолково, беспорядочно и остервенело. Тогда чемпион решил поставить точку: он опрокинул Гиппохамоса и стиснул его ногами. Тому следовало признать поражение, подняв средний палец, но он лез из кожи вон, продолжая извиваться, щипаться, царапаться и пытаясь любыми уловками ослабить победителя. Леонидасу оставалось либо еще сильнее стиснуть строптивца, рискуя проломить ему грудную клетку, либо отпустить. Он великодушно выбрал второе, и Гиппохамос, хихикая, счел такую развязку своей победой.
Это было чистым безумием, но драчун снова бросился в бой. Леонидас мигом поставил его на колени и зажал голову мощными бицепсами. Но побежденный и теперь не желал сдаваться. Леонидас, потеряв терпение, взревел:
– Что делать с упрямцем, который не хочет признать проигрыша?
– Да чтоб я проиграл? – проскрежетал бедняга. – Никогда. Лучше сдохнуть.
– Не заводи меня! Не то проломлю твою черепушку, как ореховую скорлупу.
Считая дело улаженным, Леонидас ослабил хватку.
Красный как рак, ошарашенный Гиппохамос отдышался не сразу. На висках у него вздулись пунцовые кровоподтеки. Но, едва придя в себя, он снова бросился на Леонидаса – драл его ногтями, царапал, хватал за член, дергал за волосы. Леонидас остановил эту свистопляску апперкотом, и Гиппохамос эффектно отлетел вверх.
– Злоба – родная сестра глупости, – буркнул чемпион и сплюнул в сторону.
Но безумца было не остановить: он снова вскочил на ноги и ринулся в бой, визжа от злости. Леонидас снова стиснул его и перекрыл ему дыхание:
– Хочешь умереть?
Гиппохамос барахтался из последних сил, на губах его выступила пена, щеки разбухли, вены вздулись и едва не лопались. Леонидас в отчаянии влепил ему пощечину, и упрямец упал без чувств.
Наконец утихнув, Гиппохамос со скрещенными руками недвижно лежал на спине; лицо его было залито кровью.
Леонидас выпрямился и вытер руки:
– Ну и дурень!
Признаюсь, что по прошествии нескольких месяцев у моих тренировок появился привкус победы.
К советам Тасоса Леонидас добавлял свои, и такое состязание шло на пользу делу. Владея всеми видами борьбы, он обучал меня боевому искусству, в котором мне предстояло блеснуть в ходе пятиборья: борьба в стойке, без ударов кулаком и ногой, запрещено хватать противника за тестикулы, захват разрешен только выше пояса. Цель – трижды бросить противника так, чтобы он коснулся земли боком, спиной или плечом. У Леонидаса был наработан большой репертуар приемов, от «буйной кобылы», когда борец хватал соперника за руку и перекидывал через плечо, отправляя спиной в партер, до «захвата Посейдона», когда борец захватывал соперника за бедра, поднимал и выбрасывал вдаль головой вперед. Я осваивал и контрприемы, один за другим: уходы от удара противника, уклонение нырком, упругий отход. Обучая меня приемам, Леонидас показывал и как принимать их, когда их жертвой становлюсь я.
После тренировок он добродушно со мной болтал:
– Ведь какой это благородный спорт – борьба! В ней больше запретов, чем разрешений, она требует мастерства, ведет к совершенствованию, развивает стиль. В сравнении с ней кулачный бой и панкратион ведут к анархии. В них важна только сила.
– Не думаю, Леонидас. Поступки, не сопряженные с риском, почестей не принесут.
– Ну да, почести… Я на соревнованиях покалечил не один десяток людей, четверых убил. К счастью, во время Олимпийских игр участников не могут обвинить в убийстве, иначе я давно бы уже гнил не знаю где. По моей вине горели погребальные костры. Вот тебе и почести…
И в самом деле, кулачный бой нередко оканчивался смертельным исходом; удары обычно направлялись в голову, к тому же боец кидался на уже поверженного соперника, и если тот не успевал поднять средний палец правой руки, признавая поражение, он мог получить тяжкие увечья, а то и погибнуть. Что касается панкратиона, в нем были дозволены все виды агрессии, кроме укуса: ручной замок, выкручивание ног, выламывание пальцев, удары по тестикулам, сдавливание, удушение, переломы. Капитуляция атлета позволяла ему уцелеть. В этом месиве грязи с кровью бойцы молотили друг друга, катаясь по земле, предварительно разрыхленной и смоченной водой.
Олимпийские игры близились, и Тасос уже не скрывал радости. Не раз приглашал он Пирриаса и Сократа взглянуть на мои успехи.
– Несомненно, – гудел Сократ, – что Аргус в пятиборье принесет Афинам победу. – И шептал мне на ухо: – А еще получит гражданство и Дафну в придачу.
Мои достижения породили энтузиазм, разносившийся как поветрие: все юноши тренировались с большим усердием, и Пирриас уже не сомневался, что Афины на Играх будут лидировать. В гимнасии царило ежедневное воодушевление, к которому добавлялось возбуждение и нетерпение.
– Мы полным ходом мчимся к победе, мы затмим другие города! – напевал Тасос, прощаясь.
Нередко захаживал Сократ – он смотрел на нас с ликованием, причину которого я не понимал: то ли он предчувствовал наши будущие лавры, то ли любовался нашими обнаженными телами.
Ксантиппа, которую тоже убаюкали слухи о моих успехах, позволила Дафне сопровождать нашу команду в Олимпию.
– Клянусь тебе, что буду держать себя в руках, – игриво шепнула она мне, – и не стану приставать к тебе с нежностями. Это будет мой вклад в победу на Играх.
– Увы, ты не сможешь попасть с нами на состязания: замужние женщины в ряды зрителей не допускаются.
– А мы с тобой не женаты!
За неделю до Игр все в Афинах знали, что город будет представлен достойными чемпионами и краснеть ему не придется. Все восхваляли Пирриаса за его достижения. Он не отнекивался, не призывал к скромности и терпению, а выпячивал грудь, заливался от похвал румянцем и бормотал, утирая со лба пот: «Сколько труда, во славу Зевса, сколько труда!», так что постороннему могло бы показаться, будто Пирриас собственной персоной бегал, прыгал и боролся, метал диск и копье.