С тех пор как меня перевезли к Пирриасу, Дафна у моего ложа оплакивала нашу разбитую мечту об олимпийских победах и статусе гражданина, ради которого я так упорно трудился. Хотя она ухитрялась выглядеть веселой и жизнерадостной, в ее нежности сквозили усталость и отчаяние.
Гимнасий пребывал в трауре. Если прежде мои успехи толкали товарищей к совершенству, мое падение породило цепь поражений: трое спортсменов получили растяжение связок, Тасос подал в отставку, а от Леонидаса мы отныне слышали одни только сетования, и это наводило на мысль, что и он вскорости подведет черту под своим участием в Играх. Теперь уже никто не поставил бы на Афины.
Наибольшее сочувствие – как стенающий громче всех – вызывал Пирриас, из которого мое вынужденное предательство непрестанно исторгало потоки слез. С утра до вечера он, один или в компании, перечислял, сколько всего ему пришлось отдать, потратить или пожертвовать ради триумфа своего города. А потом вдруг умолкал – растерянный, подавленный и ошарашенный нашим полнейшим поражением.
А что я? Погрузившись в ступор, я поначалу удерживался от cуждений и чувства к себе не подпускал, ни о чем не думал, не ощущал ничего и к обрушившейся на меня катастрофе оставался почти равнодушен. А потом меня обуял гнев. Нура! Вот уже в который раз Нура спровоцировала несчастье. Желала ли она этого? Наверняка нет. Да, она пренебрегла правилами гимнасия, сопровождая туда Перикла, но я не верил, что ей хотелось навредить Афинам. Отдавала ли она себе отчет в том, что виновна в случившемся? Сомневаюсь, – вероятно, ей сообщили, что какой-то многообещающий спортсмен получил травму, но не более того. Никто не заподозрил бы, что под личиной этого новичка скрывается многовековой возлюбленный Нуры и что при одном виде этой женщины он потеряет и силы, и разум. Сказать по правде, только одно было для меня важно: заметила ли меня Нура? Узнала ли она Ноама? Тайный опрос, который я провел среди нескольких очевидцев, успокоил меня: Аспасия и Перикл ушли прежде, чем меня отнесли к целителю.
Покинуть Афины на носилках и никогда больше не возвращаться – не это ли предписывала мне моя судьба? Этот притягательный город непрестанно меня отторгал; все мои попытки неизменно заканчивались неудачей. К чему настаивать? Да и как? Я превратился всего лишь в переломанное тело – страдающее и обреченное на долгие недели неподвижности.
– Могу ли я позаботиться о тебе, друг?
Через три дня после несчастного случая в моей комнате появился Гиппократ, уроженец острова Кос, проездом оказавшийся в Афинах. Не теша себя иллюзиями насчет его целительских талантов, я все же согласился, чтобы он меня посетил: его сочувствие меня тронуло, предстоящая встреча обрадовала. Дафна куда-то ушла, оставив нас вдвоем.
Гиппократ долго расспрашивал меня. По своему обыкновению, он долго взвешивал разные факторы, прежде чем вынести вердикт. Оценивающим взглядом он осмотрел мою ногу.
– Забавная шина! Скорее для красоты, нежели для лечения. Ох уж эти афинские лекари… Я все переделаю.
Не прекращая осмотра, он вдруг сменил тему разговора:
– Не в Дельфах ли ты родился?
– Э-э… сложный вопрос.
– Может, у тебя есть другое имя, кроме того, которое ты назвал мне?
– Предпочитаю прикусить язык, Гиппократ.
Изучая мою травму, он почесал затылок.
– Дражайший Аргус все множит загадки. Твоя самая большая тайна – не твое происхождение и не твои познания в медицине, а твое колено.
– Что с моим коленом?
– Оно восстанавливается.
– Это нормально.
– Нормально, потому что природе свойственно восстанавливаться. Но совершенно ненормально, что у тебя это происходит с такой быстротой.
Гиппократ нажал на мою коленную чашечку и прощупал связки.
– Ты бы должен орать от боли.
Он проверил, как восстанавливаются ткани, насколько уменьшилось воспаление и спали отеки, и сделал вывод:
– Несмотря на то что ты получил серьезнейшую травму всего три дня назад, твой организм уже восстановился так, будто прошло три месяца. Из чего ты сделан?
– Мать с отцом в свое время тоже очень быстро восстанавливались.
– Я думал, ты их не знал. Я слышал от тебя лишь про некоего Тибора, твоего дядю.
– Да что ты?
– Кто ты, Аргус?
Он не сводил с меня пристального взгляда. Я старательно избегал встречаться с ним глазами. И замкнулся в молчании.
– Короче, тебя зовут не Аргусом. Верно?
Не дождавшись ответа, он пожал плечами:
– Твое тело болтливее тебя: оно рассказывает мне множество вещей, которые ты скрываешь.
– И о которых буду молчать всегда! – бросил я, наконец посмотрев ему в глаза.
Он не отвел взгляда и улыбнулся:
– Спасибо за доверие, Аргус. Я ничего не повторю.
– Я не произнес ни слова.
– Я не повторю ничего из того, что сказало мне твое молчание.
Гиппократ заговорщицки подмигнул мне – он сохранит мою тайну – и, требуя вина, хлопнул в ладоши. Я понятия не имел, о чем он догадался, однако, зная, что он не только честен, но и умен, понимал, что он меня не предаст. Он приказал принести нам белого вина – напиток, который, по его мнению, подходит пожилым людям с сидячим образом жизни, – и посоветовал мне, когда встану на ноги, перейти на красное: оно лучше соответствует нуждам здорового человека, ведущего подвижную жизнь, которая требует разнообразных физических усилий.
– Избегай сыра – это нездоровый продукт. И фасоли – она способствует скоплению газов в кишечнике.
Наша беседа текла мирно. Он признался, что подхватил мою идею и создал на Косе школу. Впервые в греческом мире она принимает не только асклепиадов, потомков Асклепия, которые из века в век передают свои познания и рецепты, – она открыта для всех, кто стремится стать врачом, независимо от происхождения.
– Я не только учу их – я их переучиваю, – со смехом уточнил он. – Прежде всего, я избавляю их от двух чудовищных обычаев: харкать при встрече с больным и прибегать к окуриванию, чтобы отвести болезнь. Кроме того, я не позволяю им объяснять все волей богов. Когда они приходят в школу, я предлагаю им составленный мною договор.
– Договор?
– Да, в виде клятвы, определяющей нравственные и финансовые гарантии, поскольку они не из рода асклепиадов. Вот она: «Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей[25], всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно моим силам и моему разумению, следующую присягу и письменное обязательство: почитать научившего меня врачебному искусству наравне с моими родителями, делиться с ним своим достатком и в случае надобности помогать ему в его нуждах; его потомство считать своими братьями, и это искусство, если они захотят его изучать, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому, но никому другому»[26].
– Это разумно.
– Но представь, этого оказалось недостаточно! Разочарование за разочарованием. Один ученик с Делоса пришел ко мне, чтобы изучать наркотические средства, и убил своих отца и дядю, чтобы унаследовать состояния того и другого, а позже сделал своим ремеслом оказание помощи тем, кто хочет избавиться от нежелательных лиц. Второй, выучившись, за довольно внушительные суммы занялся на своем острове Самос абортами. Тогда, не в силах терпеть подобное, я добавил в договор некоторые уточнения, и теперь врачеватель несет ответственность перед пациентами. «Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими силами и моим разуменьем, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство. В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного, неправедного и пагубного, особенно от любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами».
– Это ты о ком?
– О тех, кто полагает себя специалистами по женским инфекциям, чтобы воспользоваться своими пациентками. Человека легко обдурить относительно его заболевания. Очень просто убедить девчушку или даже паренька, что, если заниматься фелляцией и глотать сперму, можно излечиться!
– А пересуды, слухи и неуместные излияния? Неужели ты не учел клятву о неразглашении? Необходимо, чтобы больной мог безгранично довериться своему врачу и взамен рассчитывать на его молчание.
– Врачебная тайна? Как же я об этом не подумал!
Восхищенный Гиппократ дополнил свой текст. «Чего бы при лечении, а также и без лечения я ни увидел или ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной».
Я перечел и кивнул, однако тотчас пал духом:
– Этот договор не имеет никакой законной силы.
– Он обладает нравственной силой.
– И кто же ее гарантирует?
– Боги!
Гиппократ меня поражал: изгнав из медицины богов, он вернулся к ним, создав эту клятву. Со сверкающими от восторга очами он вывел еще несколько фраз: «Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена, преступающему же и дающему ложную клятву да будет обратное этому»[27].
До самого ухода Гиппократа я умолял его дать мне опиум. Греческие врачи знали и расхваливали достоинства этого растения, которое входило в состав их противоядия – обезболивающего снадобья.
– Почему ты просишь опиума? Ты ведь не страдаешь.
– Если я встану, мне будет больно. А уж тем более если прыгну или побегу.
– Безрассудство! – воскликнул Гиппократ.
– Для кого угодно