, кроме меня, – спокойно возразил я.
Он задумался.
– Один крестьянин, который выращивает мак к северу от Афин, производит великолепный опиум – настолько чистый, что сок, собранный им от надсечки коробочек, легко растворяется в воде и тает под лучами солнца. Завтра я тебе его принесу.
Как только Гиппократ удалился, я позвал Дафну и сообщил ей, что, как и предполагалось, мы вместе со всей командой отправимся в Олимпию на отборочные соревнования.
– Ты ведь даже ходить не можешь, – возразила она.
– Я поеду на осле.
– Это еще зачем?
– Дафна, доверься мне.
Никогда еще мне не приходилось видеть такой плотной, многолюдной, пестрой и перевозбужденной толпы. Непрерывными гулкими волнами человеческое море выливалось на Элиду. Поскольку олимпийское перемирие позволяло жителям греческих городов перемещаться туда-сюда беспрепятственно, не боясь военных столкновений, в город потоком хлынули спортсмены, их тренеры, массажисты и семьи.
– У каждого грека есть две профессии: та, которой он занимается, и знатока спорта.
Тасос был прав: за месяц до начала отборочной недели самопровозглашенные эксперты в сходившихся к Олимпии караванах непрестанно комментировали телосложение атлетов. «Вон тот узкогрудый сучок, плоский, как папирус, на самом деле великолепный бегун». – «Я бы выбрал другого, с ногами от пупа: у него шаг длиннее». – «Ты только глянь на того смуглого: широкая грудь, здоровенные руки, массивные ляжки; наверняка победит на короткой дистанции». – «Нет, скорее, этот: кряжистая конституция способствует ускорению». – «А вот я готов поспорить, что здоровяк с широченной спиной и мощными плечами в борьбе одолеет любого». – «Ты что, дурак? Да он же деревянный, как кол! Вон тот, слева, кажется мне особенно приемистым». – «Быть гибким недостаточно, тут нужна ловкость. Я вот предпочитаю блондина с курчавой бородкой – вон он, видишь?»
Я на своем скакуне, с перебинтованной ногой, разумеется, не удостоился никакого комментария. Осел с прекрасными кроткими глазами шагал не спеша, а рядом с ним шла Дафна. Поначалу, не понимая, почему я так одержим этими Играми, она ворчала, но в конце концов, по мере того как мы продвигались вперед и все чаще встречали знакомых, просветлела, заулыбалась, и к ней вернулась обычная живость. Какой грек не мечтает побывать в Олимпии? Игры уже многие века проводились каждые четыре года и считались – не без основания – наиважнейшими, великолепнейшими и самыми известными в мире. Победа в них приносила герою бессмертную славу. Участие придавало престиж. Присутствие на Играх вызывало зависть. Совсем недавно мудрецы даже задумались о том, чтобы измерять время в олимпиадах, периодами по четыре года, поскольку только эта единица оказалась общей для разрозненных городов, каждый из которых на свой лад устанавливал собственную хронологию. Афины подгоняли год к избранию архонта в конце июня, Спарта – эфора, дающего имя году, Аргос – к жрице Геры. Эти расхождения вносили огромную неразбериху и множество погрешностей при попытках датировать то или иное событие.
Я настоял на том, чтобы Тасос возвратился к делам. Одновременно я убедил Леонидаса в том, что не только не держу на него зла, но и буду участвовать в Играх в надежде насладиться очередным его успехом. Окрыленный моим прощением, этот застенчивый гигант принял решение доставить мне такое удовольствие.
Нам потребовалось две недели, чтобы добраться от Афин до долины реки Алфей[28] по дорогам, которые по мере отдаления от города становились все хуже. Постепенно они превратились в тропы, местами идущие по краю обрывистого берега, как, например, на Коринфском перешейке, что вынуждало нас передвигаться гуськом и сильно задерживало.
В Аркадии нам пришлось петлять между отрогами гор, где мы повстречали пастухов в надвинутых по самые брови меховых шапках – они приветливо махали нам из гущи своего стада. А затем мы прибыли в цветущую долину Алфея, где находится Элида, город-организатор, принимающий на месяц отборочные соревнования и тренировки. В Олимпию, которая была тогда не городом, а всего лишь поселением, мы попадем только на неделю Игр.
Афинская делегация поселилась на постоялом дворе неподалеку от гимнасия. Привязав моего осла к столбу, Дафна погладила его коричневую гриву и с озадаченным видом повернулась ко мне:
– Как ты себя чувствуешь?
– А что?
– Ты ведешь себя как все, как ни в чем не бывало. Боюсь, не забыл ли ты, что не будешь соревноваться?
– Мм… Ну конечно нет. Завтра я останусь в постели.
Благодаря опиуму спал я великолепно, а Дафна нежно ко мне прижималась.
На рассвете, созерцая окружающие лесистые склоны, я поистине восхитился тем, что заметил еще накануне: невероятным светом, что заливал окрестности. Его сияние слепило, но не ослепляло, его прозрачность содержала нечто непостижимое, а лучи придавали всему вокруг некий сакральный золотистый отблеск. Он освещал не только тела, но и души, побуждая к непринужденности и искренности; здесь Зевс призывал к высшей наготе – той, что выставляет напоказ сердце, а не кожу.
Пока Дафна спала, я снял шину и повязку, медленно помассировал ногу, растер затекшую икру, а затем осторожно оперся подошвой на каменные плиты. Когда я попробовал расслабить колено, оно выдержало мой вес. Никакой дергающей боли. Я предусмотрительно принял опиум, а затем рискнул сделать несколько шагов, чтобы проверить гибкость.
Дафна открыла глаза:
– Что ты делаешь?
– Дафна, я исцелился.
– Не может быть. Твой настой усыпляет боль, так что это ничего не значит. Прекрати! Ты издеваешься над собой. И лишаешь себя шансов на выздоровление.
В испуге она бросилась в соседнюю комнату за Тасосом, который ввалился к нам и прорычал:
– Немедленно в постель!
Я проделал для них небольшую демонстрацию: подскакивания, повороты на одной ноге, прыжки. Наш спор вызвал у меня только раздражение. Чем больше я старался, тем сильнее они хмурились, будто испытывали боли, которых я, в отличие от них, не чувствовал. Несмотря на их душераздирающие вопли, я упорствовал, а они продолжали орать. Чтобы покончить с этой нелепой сценой, я призвал их к молчанию.
– Тасос, прошу тебя лишь об одном: позволь мне участвовать в отборе. Если я дрогну на первом же испытании, так мне и надо! Однако представь, что я не упаду…
Пришепетывая больше обычного, Тасос твердо воспротивился: мое здоровье, заявил он, ему дороже, чем спортивная слава. Дафна его поддержала.
– Отлично! – воскликнул я и вышел из комнаты.
– Ты куда? – разбушевался Тасос.
– Поговорить с Пирриасом.
Тасос и Дафна догнали меня и встали перед дверью, преграждая мне путь.
– Никакого Пирриаса!
– Ни в коем случае! – подхватил Тасос. – Пирриас согласится, и мы вообще ничего не сможем сделать. Он не против, чтобы ты даже умер ради оливкового венка. Ладно, Аргус, я не стану отменять твое участие в отборочных соревнованиях. Но умоляю, отдохни. Именем Зевса прошу тебя, не двигайся до представления атлетов.
Следующие два дня я посвятил отдыху, который прерывал упражнениями на разогрев и растяжку. Вопреки моим чрезвычайным способностям самовосстановления будущее казалось мне сомнительным: лежа на соломенном тюфяке, я предавался оптимистическим мечтам, но стоило приступить к гимнастическим упражнениям, как я ощущал в области колена некую слабость и покалывание. Я доводил до конца свои растяжки, но постоянно испытывал страх, каждый миг опасаясь чрезмерно нажать, растянуть, ударить. Короче говоря, меня преследовала навязчивая мысль, что при любом движении у меня может порваться сухожилие, сместиться кость или хрящ. Будучи человеком здравомыслящим, я предчувствовал угрозу и двигался решительно, однако осторожно.
Настал период публичного отбора и тренировок.
В то испепеляюще-жаркое утро атлеты в присутствии властей Элиды встретились на палестре. Многие из нас окликали друг друга по имени и обменивались дружескими тычками, поскольку и прежде были знакомы, уже соперничали в Дельфах, Немее, Коринфе и даже в Олимпии, а также участвовали в различных хрематических конкурсах, которые приносили не венки из растений, а деньги.
Сотни обнаженных юношей прогуливались под солнцем, рабы в набедренных повязках выравнивали площадку или посыпали ее песком. Атлеты представлялись судьям в мантиях белого цвета, символизирующего их нейтралитет.
Парад растертых маслами аполлонов, в котором участвовал и я, произвел на меня сильное впечатление. Насколько же изменились мои взгляды! Нагота меня больше не смущала. Когда некоторые утверждали, будто она устанавливает равенство между людьми, не допуская никаких украшений, аксессуаров и нарядных одежд, и устраняет хвастовство богатством, они заблуждались. Нагота заключается не в отсутствии одежды, но в присутствии тела. В действительности зажиточный грек демонстрировал положение, выставляя напоказ свою красоту, загар, силу, значительность, уменье распоряжаться своим временем и досугом. Он был одет в спорт и наготу.
Разразился скандал: один человек записался как атлет из Беотии, однако кое-кто признал в нем жителя Эфеса, которого они уже видели в этом году[29]. Из-за его дурного поступка город был отстранен от участия в Играх. Обманщика подвергли публичной порке.
Особенно приглядывались друг к другу борцы и кулачные бойцы. Они тайком давали соперникам прозвища, чтобы вкратце запомнить особенности их телосложения: буйвол, слепень, бык, паук, заяц, куница. Стоило появиться Леонидасу, как среди присутствующих разнеслось слово «медведь», и с десяток кандидатов объявили, что отказываются от испытания. А когда тот разделся, дезертирство приобрело массовый характер.
Отбор начался с метания копья. Эта дисциплина заставила меня потренироваться в выпаде, широко расставив ноги, однако она в большей степени требовала силы рук и плеч. Я выиграл без осечки. Тасос ободряюще подмигнул мне, но в его взгляде я различил некоторую тревогу – другое метание, на сей раз диска, представляло для меня настоящую опасность чередованием вращений и сгибания коленей, переноса тяжести с одной ноги на другую, а затем резким броском, взрывным и динамичным.