В качестве второго испытания судьи предложили бег на длинную дистанцию, шесть этапов, внешнее состязание по пятиборью. Тасос отправил меня в нашу комнату, где ждала решившая сделать мне массаж Дафна.
– Уйди, Дафна, – возразил я. – И позови массажиста. Иначе сама знаешь, чем это кончится.
– Чем?
– Как обычно. Ты ни разу не делала мне массаж так, чтобы это не закончилось распутством.
– Да что ты? А я и не помню…
Податливая, с расширившимися зрачками и трепещущими ресницами, она множила свои ласки, даже не пытаясь и дальше разыгрывать удивление. Разнежившись, а главное, заразившись ее желанием, остаток дня я провел с ней, ведь она показалась мне такой жадной до нежностей. Разумеется, я позаботился о том, чтобы не извергнуться, и, когда мы закончили наши любовные утехи, она, совершенно пунцовая, прошептала:
– Прости, мне не следовало бы, я ведь тебе поклялась… И хуже того, мне совсем не стыдно.
– Вообще?
– Совсем капельку, только чтобы было еще лучше…
Назавтра судьи отбирали кандидатов на соревнование по бегу в доспехах, который проходил при полном вооружении, в латах, с копьем и щитом; я воспользовался этим, чтобы отдохнуть.
На следующее утро я вновь появился на стадионе, чтобы принять участие в прыжках в длину. Этого момента я опасался. Прыжок предполагал три соприкосновения с землей, что было плохо для моего колена. Каким-то чудесным образом боль разлилась по моему телу только при последнем приземлении. Я взвыл. Все, кроме Тасоса, решили, что это победное «ура», поскольку я преодолел достойную внимания дистанцию.
Вернувшись к себе в комнату, я прибег к помощи опиума. Поскольку следующие три дня судьи посвятили гонкам на колесницах, я продолжил принимать свое пойло большими дозами, уже не вставая с тюфяка и почти не замечая Дафну, которая в перерывах между занятными историями и сплетнями покрывала меня поцелуями.
Так что к состязаниям в беге я уже был в форме. Мы бежали по четверо, потом настал черед победителей. Я пришел первым во всех группах, куда меня приглашали. Отныне Тасос проявлял меньше сдержанности и больше доверия, так что даже извинился за то, что спорил со мной.
Назавтра судьи объявили, что приступают к отсеву: тот, кто один раз проиграет, уходит, а победивший борется с другим победителем.
Участники сразу доказали свое мужество и проявили как силу, так и высокую технику – идеал Ахилла, неукротимого воина, мощно вдохновлял греческую молодежь. Вооруженные раздвоенным прутом судьи без колебаний били по спине или ляжкам того, кто вел себя неподобающим образом; если наглец возмущенно оборачивался, его тут же изгоняли. Атмосфера накалялась. Теперь, понимая, что среди званых будет очень мало избранных, мы смотрели друг на друга уже не так доброжелательно. Мы осознавали, что принадлежим к толпе неудачников. Оценив возможности первых соперников, я предчувствовал, что не превзойду их. Я, без сомнения, был не единственным, кто это предвидел, поскольку многие кандидаты решили сойти с дистанции, даже не испытав своих сил, – в течение этого предварительного месяца можно было отступить, не обесчестив себя, в отличие от олимпийского состязания, где любая капитуляция приравнивалась к трусости.
Я признался в своем смятении Леонидасу. Поставленный в тупик при виде этих ловко скроенных здоровяков, он был вынужден признать, что мне далеко до победы.
– Так что же делать? – вскричал я. – Я ни в чем их не превосхожу.
– Превзойди их в решимости. Только она ведет к победе. Доказательство? Перед боем я всегда смотрю в глаза борцов, на их лица и по их решимости понимаю, который из них победит. Это никогда не обманывает.
– Ты шутишь?
– Вовсе нет. Давай попробуем.
Всякий раз, когда начинался поединок, он указывал мне победителя еще до того, как тот выходил на поле боя, и всякий раз результат подтверждал его прогноз. В заключение Леонидас сказал:
– Назови мне одним словом главную причину твоего присутствия здесь.
Я задумался.
– Дафна!
– Тогда думай о Дафне, сосредоточься на ней, а все остальное придет.
Судьи вызвали меня. Моим противником оказался здоровенный детина из Коринфа, который не преуспел в беге, но блеснул в прыжках и метании копья. Он двинулся на меня, с насмешливой кривой ухмылкой оценивая мой рост – я был гораздо ниже его. Я размышлял: «Воображаешь, что уже победил? Ошибаешься!» А затем переключил свое сознание и стал мысленно повторять: «Дафна». Ее образ возник в моем мозгу, а исходящий от нее аромат майорана – в моих ноздрях.
Я трижды положил коринфянина на лопатки. Он так и лежал оглушенный, не понимая, что произошло, а Леонидас от радости вопил во все горло.
Мне пришлось принять участие еще в трех боях. Множество раз мое колено грозило подломиться; во время поединков я чувствовал, что оно все больше поддается, становится хрупким, грозя трещиной или переломом, но я принимал меры, чтобы при малейшем покалывании облегчить нагрузку: вместо того чтобы напрягать мускулатуру, рискуя разбить коленную чашечку, я изменял хват, чтобы дать ей отдых. Я дошел до завершения отборочных состязаний с ощущением, что мой мозг изнурен не меньше, чем тело, – такая концентрация сознания потребовалась мне, чтобы не выйти из строя.
Я надеялся на пару дней отдыха. Увы, назавтра мы узнали, что приступаем к метанию диска.
В горле у меня пересохло, на лбу сразу выступили капли пота, по коже бедер пробегал нервный озноб. Каждый из нас имел право только на одну попытку, что требовало мобилизации всех сил за один-единственный раз. Когда настал мой черед, мне представились два решения: пощадить себя, выполнив контролируемое движение, или же выложиться сразу, чтобы победить.
– Лучше бы тебе поберечься, – посоветовал мне Тасос. – Твои предыдущие результаты обещают, что ты пройдешь отбор. Не рискуй.
Я кивнул. Схватив бронзовый диск – в Олимпии он был гораздо тяжелее, чем у нас, – и присыпав его песком, чтобы не скользил в промасленной ладони, я встал за меловой линией и сгруппировался. И резко развернулся. Что произошло? В последний момент я решил не метать вполсилы и мобилизовал всю свою энергию: диск вырвался из моей ладони, взлетел, вспорол воздух, устойчиво завертелся, что доказывало совершенство броска, и опустился на землю – очень далеко, там, где служащий, который занимался замером, чувствовал себя в полной безопасности. Приветствуя мое выступление, к небу поднялись крики и аплодисменты.
Я был ошеломлен. Все решили, что я не осознаю величины своего достижения. Тасос бросился ко мне и прижал меня к груди:
– Браво, Аргус! Ты прошел отбор.
Я шепнул ему на ухо:
– Не отпускай меня, Тасос, держи в своих объятьях, иначе я рухну. Колено не выдержало.
Снедаемый любопытством, Сократ не устоял: он отправился в Элиду с делегацией государственных мужей, поэтов, драматургов и богатых афинян. Никто не поставил их в известность о моем злоключении. По последним дошедшим до них сведениям, я победил в отборочных соревнованиях вследствие своего чудесного возрождения. Подобное умалчивание имело целью не столько пощадить их, сколько поберечь мое окружение, нашу команду и Пирриаса. Решение умолчать о моем невезении всех устраивало: того, о чем не говорят, не существует. Все хотели по-прежнему верить, что Аргус победит в пятиборье, – и верили. Различие между надеждой и расчетом исчезло само собой, заработал механизм толкований. Аргус прогуливает тренировки? Он в них не нуждается. Его нигде не видно? Он скрывает тайны своей подготовки. Некоторые очевидцы говорят, будто он хромает? Хитрость, чтобы обмануть будущих соперников в борьбе.
Один только я полагал свою победу несбыточной. Хотя две недели отдыха позволили моему колену восстановиться, теперь я осознавал, до чего глупо было так быстро счесть себя здоровым. Все снова треснет. Честолюбие, которое я питал в период своего первого выздоровления, исчезло в долю секунды. Теперь я точно не отважусь выйти на палестру; прощайте, Игры.
Однако о своем решении я молчал. Физическая усталость, моральный износ, а также что-то вроде трусости не давали мне заявить об отказе от соревнований. Возможно, я рассказал бы посторонним, но никак не Дафне, Тасосу и Леонидасу – ведь я ощущал, что их душевное равновесие зависит от меня, их радость бытия связана с моей, а нехватка моего оптимизма напрочь уничтожит их надежды. Так что я обманывал самого себя. Мне казалось, будто я камешек, который катится по гладкому, лишенному препятствий склону, не в силах остановиться, с каждым мигом все быстрее и все отчаяннее, фатально, беспомощно, в ожидании финального столкновения.
За два дня до начала Игр мы покинули Элиду и в сопровождении политиков, жрецов, художников, музыкантов, ораторов, поэтов, драматургов, астрологов, поваров, пожирателей огня, прорицательниц, проституток, альфонсов, торговцев животными для пиров и жертвоприношений, а также десятков тысяч зрителей направились в Олимпию. Все заночевали на берегу Летринойского озера, а утром завершили переход.
Как описать Олимпию? На ум приходит единственное слово: чрезмерность. Олимпия во всем была чрезмерной. Чрезмерно людная. Чрезмерно шумная. Чрезмерно много мусора. Чрезмерный летний зной и засуха из-за пересохших колодцев, чрезмерная скандальная слава города, где не найти ни постоялых дворов, ни жилья. Чрезмерные толпы музыкантов, повсеместно соперничающих между собой. Чрезмерное изобилие храмов, алтарей, часовен, статуй и развешенных на платанах Священной рощи благодарственных приношений. Чрезмерно щедрая на несметные жертвоприношения животных, чьи крики страха и боли непрестанно разносились по городу; жирный серый дым поднимался над окровавленными жаровнями, и повсюду висели тучи мух, которые обсиживали все – горелое мясо, трупы, отбросы и паломников.
К покровителю города Зевсу взывали, именуя его Зевс-Апомий, Отгоняющий мух. Однако он, похоже, мольбы игнорировал. Нигде больше я не видывал столько его изображений: то с обнаженным торсом, то в накидке, бородатого и с голым лицом, с молнией, с эгидой, с бронзовыми атрибутами могущества, в образе бога дождя, урожая, садов,