Прозвучали медные фанфары; после каждого сигнала стоящий на границе узкого прохода герольд выкрикивал имя, больше для собравшейся снаружи толпы, чем для нас, стоявших в глубине коридора. Он объявил мое родовое имя. Я вышел, как и все остальные.
Внезапный свет ослепил меня. Завывания публики ошеломили. Горячее дыхание раскаленного песка парализовало. Тем не менее, приведенный в движение какой-то внутренней пружиной, я мерным шагом двинулся вперед, обнаженный, с блестящим от масла телом и неистово бьющимся в груди сердцем, героический и смешной, под множеством целящих в меня глаз, под ободряющие и оскорбительные крики, которые, к превеликому счастью, я не мог отчетливо расслышать из-за чудовищного гвалта – зрители превозносили спортсменов из своего города и вовсю бесчестили соседей.
В стороне я приметил тренеров, которые выстроились на предназначенной им трибуне за деревянным ограждением. Я удерживался от желания найти среди них Тасоса, понимая, что моя попытка подстраховаться парадоксальным образом может нагнать на меня страху и лишить всяких сил.
Пока спортсмены один за другим выходили на арену, я выработал свою тактику, свою последнюю стратегию – стратегию отчаяния. Мой организм не выдержит пяти дисциплин, так почему бы не попытаться воспользоваться особенностью этого испытания? В пентатлоне конкуренты встречаются в пяти состязаниях, если только один победитель не вырвется вперед: правила предписывают, что, если какой-то атлет победит в первых трех состязаниях, он получает оливковый венок, а все остальные уже не участвуют в двух оставшихся соревнованиях – беге или борьбе. Так что я решил целиком выложиться с самого начала, а не отмерять силы по чуть-чуть.
Я поискал взглядом Дафну. Замужних женщин на стадион не допускали, зато не состоящие в браке могли присутствовать на состязаниях, и я не сомневался, что Дафна устроилась где-то среди них. К сожалению, женщин посадили в задние ряды, так далеко от нашего поля, что я едва различал их яркие одежды.
Сверкающие трубы оглушительно возвестили о начале состязания. Гул толпы постепенно стих, и теперь слышался лишь какой-то приглушенный плеск, а потом наступила тишина, тревожная и напряженная.
Под звуки авлоса появились подростки; величаво ступая, они торжественно вынесли официальные атрибуты Игр: копья, диски и штанги.
– Диск! – возвестил герольд.
Первая дисциплина, метание диска, оставила во мне тягостное воспоминание. Не рухну ли я сразу после нее, как в прошлый раз? Однако о том, чтобы пощадить себя, не могло быть и речи. «Дафна», – подумал я. «Дафна», – твердил я себе. Ее имя звенело в мозгу, когда я уверенно схватил диск.
– А ты у меня сейчас улетишь в облака! – шепнул я бронзовой лепешке и проверил свою хватку.
Потом сосредоточился, распрямился, совершил плавный и одновременно динамичный разворот – и, едва не улетев вместе с ним, с рычанием метнул свой снаряд. Зачем орать? Чтобы существовать помимо собственной воли, чтобы вырвать крик у боли, чтобы исторгнуть из себя трудности. И действительно, мое колено выдержало удар. Диск продолжил бесконечный планирующий полет и с сожалением опустился на землю. Публика, как один человек вскочившая со своих мест, бурно выражала свой восторг. Я явно был впереди, хотя другим участникам соревнования, в том числе весьма опасному спартанцу, еще только предстояло выступить. Взъярившись на меня, он повторил мой бросок, издав такой звериный рык, будто ему раздирают глотку. Его диск приземлился, не долетев до моего. Все соперники использовали свои пять попыток. Кроме меня.
Судья объявил мою победу. Сторонники Афин взревели, а потом запели во все горло гимн Афины, богини Акрополя, любимой дочери Зевса, хозяина Олимпа.
– Копье!
Мы подхватили копья из легкого дерева, высотой с человека и толщиной с палец. Один фиванец, благодаря своим достижениям ставший очень популярным, добился ошеломляющего результата, который вызвал мгновенную овацию. Чтобы подбодрить себя, я вспомнил, что веками занимался метанием копья и в этом виде спорта мне не было равных. Однако в подобном самомнении я тут же разглядел ловушку: уверенный в себе, я легко могу проиграть. Для придания сил лучше подходят гнев и страх! Образ, аромат и имя Дафны снова завладели мною. Когда пришел мой черед, я опять взревел и метнул копье. Оно упало далеко за отметкой, оставленной фиванцем. Мои болельщики возликовали. Встревоженные последние участники переняли мою манеру кричать, подозревая в этом возможность усовершенствовать технику. Теперь они голосили без удержу, но я не терял самообладания.
Судья объявил мою вторую победу. Возбужденные афиняне не могли сдерживаться; они нестройно затянули другой гимн Афине, на сей раз такими гортанными, сильными и восторженными голосами, как будто между первой и второй спевкой всю ночь предавались пьянству.
– Прыжки в длину!
Мы имели право на пять попыток. Судья принял решение, что в каждой сессии я буду прыгать последним. Когда мои соперники начали, я отвел глаза; мелодия авлоса сообщала мне, что они размахивают руками взад-вперед, затем я слышал звук приземления и, наконец, хвалебные или досадливые комментарии публики.
Когда пришла моя очередь, я решил пойти на риск: избежать пяти попыток, которые наверняка сгубили бы меня, и поставить на успех в единственном прыжке. Будь что будет! Все или ничего!
Я занял место на старте, прислушался к мелодии авлоса, несколько раз помахал руками – больше, чем обычно, и очень размеренно, – затем гибко оторвался от земли вслед за их размахом, воображая, будто у меня выросли крылья, воображая, будто ноги мои погружаются в воду, которая смягчает удар, – такая визуализация помогла мне преодолеть трудности. При последнем соприкосновении с землей меня одновременно посетили две мысли: я прыгнул дальше остальных, мое колено не выдержало.
Афиняне бесновались. По ноге, от бедра до пятки, распространялась стреляющая боль. Стараясь сохранять отсутствующее выражение лица, я закусил губу, чтобы выпрямиться, симулировал обычную походку и уселся на песок у края арены.
У каждого оставалось еще четыре попытки. Сохраню ли я свое достижение? Теперь, когда моя судьба была предрешена, я не спускал глаз со своих соперников, которые из кожи вон лезли, чтобы оттеснить меня. Когда снова подошла моя очередь, я надменно отказался, что должно было значить: при столь посредственных конкурентах у меня нет необходимости продолжать. Часть стадиона меня освистала, другая бурно приветствовала.
Состязание продолжалось еще полчаса, которые текли медленнее, чем мой век на вершинах Парнаса. После пятой попытки судья объявил победителем меня. Я выиграл не только эту дисциплину, но и все состязание в пятиборье.
Ревностные сторонники Афин, к которым теперь присоединилась остальная публика, вскакивали со своих мест, аплодировали, стучали ногами и надсадно кричали. Брань прекратилась. Я торжествовал победу. Общая радость объединила все народы Греции.
Но как встать?
Я прикрыл глаза, задержал дыхание и поднял свое тело. Коленную чашечку терзали кинжалы. Относительно достойно я двинулся к столу из золота и слоновой кости, где меня ждал венок из растущей на Олимпе священной оливы. Среди гвалта, который все больше резал мои барабанные перепонки, судья торжественно водрузил его мне на голову.
В это самое мгновение с тренерской трибуны выскочил какой-то человечек странного вида, перепрыгнул через заграждение и бросился ко мне:
– Аргус! Любовь моя!..
Человечек так крепко обнял меня, что я упал. Публика расхохоталась. Оттолкнув его, я узнал переодетую мальчиком Дафну. Дафну, которая при сообщничестве Тасоса затесалась среди тренеров, чтобы не пропустить зрелища моего апофеоза.
Что было дальше, я не помню, потому что потерял сознание[30].
На сей раз колено заставило меня страдать гораздо больше, чем после травмы в гимнасии. Я покалечился так жестоко, что еще долгие годы и даже десятилетия фантомная сверлящая боль вгрызалась в мою плоть в том самом месте, где порвались сухожилия. И хотя коленная чашечка совершенно восстановилась, при одной только мысли о том, что она снова может сместиться, если я перегружу ногу, глухой страх возвращался. К счастью, вечером после пятиборья суеверный Пирриас не собирался закатывать пир. Сожалея об этом, он объявил, что организует роскошное застолье на следующий вечер. Это меня совершенно устраивало, ибо я испытывал острую потребность в заботе и отдыхе, а вовсе не в еде.
Тем не менее в сумерках, когда по Священной роще разнесся хор голосов, прославляющих мое имя и мою победу, мне пришлось, следуя традиции, показаться людям на глаза. В оливковом венке, увешанный цветочными гирляндами, я воздел руку и поприветствовал толпу. Мне устроили бурную овацию, а я принимал похвалы и комплименты, опершись спиной о колонну.
Вернувшись в комнату, я тут же потянулся за пузырьком с обезболивающим. Дафна перехватила мою руку:
– У меня есть средство получше.
Заинтригованный, я не сводил с нее глаз. Она расстегнула аграф на плече, платье упало к ее ногам, открыв мне все совершенство ее обнаженного перламутрового тела. Была ли то соревновательная энергия, которая сохранилась во мне? Или же флюиды любви, накопившиеся за время моего вынужденного целомудрия? Распаленное страстью, мгновенно возникло желание, меня охватило какое-то эротическое неистовство, я схватил Дафну и прижал ее к себе.
– Приляг, – прошептала она.
Лихорадочно сорвав с себя тунику, я вытянулся на спине.
– Только не снимай оливковый венок и гирлянды: я сплю с олимпийским чемпионом!
Я улыбнулся:
– Ты хочешь переспать с бессмертным?
– Точно! Не контролируй себя! Я сама все сделаю.
И она сдержала слово… Она вернула мне ласки и содрогания оргазма, которые дарил ей я; она освободила меня от того, что я сдерживал долгие месяцы. Она терлась об меня, извивалась, сопротивлялась, прежде чем уступить, и заставила меня многократно кончить в нее, в самый жар ее чрева, что всякий раз исторгало из горла моей женщины хрипы, которые выражали одновременно ее наслаждени