е и гордость.
После пятого раза Дафна, задержав напоследок мой член в своем чреве, воскликнула:
– Ну вот! Нынче вечером мы с тобой наверняка зачали наше первое дитя.
– Да что ты?
– Наконец-то наше первое дитя… Впрочем, я думаю, мы много их зачали.
– Желаю нам кучу маленьких девочек – много-много маленьких девочек, похожих на мою Дафну.
– Вот уж нет, дружок, я предпочитаю горстку Аргусов в миниатюре. Я уже подготовилась: я каждый день молилась Гестии и ласкала член Полидама в Священной роще.
– Что?
– Ну, Полидам, ты же знаешь… Критянин, чемпион в панкратионе.
– Дафна, что ты такое говоришь?
– Ну как же, вспомни, мы с тобой однажды утром ходили на него посмотреть! На Полидама, который произвел восемнадцать детей… Говорят, если погладить его детородный орган, забеременеешь в течение года. Вот уже целый век женщины так натирают это место у бронзовой статуи, что оно блестит как отполированное.
Весь третий день Игр я провел в постели, радуясь, что избежал обрядов и жертвоприношений. Огромная процессия во главе с судьями и жрецами выходила из Пританея, петляла в зарослях Священной рощи и останавливалась у алтаря Зевса. По ступеням, помимо козлов и баранов, по одному подняли сотню быков и принесли их в жертву. После чего заднюю часть туши – предназначенную богам лучшую долю – сожгли на куче пепла, оставшегося с предыдущих лет. У себя в комнате я едва различал только отголоски царившего там возбуждения, мычание скота под жертвенными ножами и видел клубы зловонного жирного дыма.
Под вечер я вышел прихрамывая, пересек Священную рощу, где повсюду витал едкий запах крови, и появился на пиру, устроенном в мою честь под великолепным шатром. Стоя в проеме между высоких факелов, толстощекий Пирриас приветствовал меня, визгливо прокричав хвалебную речь, в основном обращенную к самому себе: «Едва познакомившись с тобой, я сразу узнал в тебе чемпиона и никогда не терял веры в тебя!» Мне сообщили, что Дафна не сможет присутствовать на пиру, поскольку это угощение только для мужчин. Внутри шатра все оказалось совсем не так: среди факелов и свечей прекрасные девы исполняли на лирах и авлосах томные мелодии, танцовщицы в прозрачных покрывалах сладострастно покачивали бедрами, а гетеры составляли компанию зажиточным горожанам.
– Не желаешь ли гетеру, дражайший Аргус? – спросил Пирриас, словно предлагал мне стакан воды.
– Нет, спасибо.
– А ведь я приберег для тебя лучшую, Кробилу.
– Да нет же, правда.
– Ладно, – ухмыльнулся он. – Господин перед пиром поужинал дома? Тем хуже для тебя – значит Кробила достанется мне.
Я созерцал пиршественные ложа. Здесь не было ни проституток, ни жен – только гетеры, что доказывало изысканность вечера. Проститутки служат для удовлетворения потребностей тела, супруги – для воспроизведения, зато гетеры не удовлетворяют никаких потребностей – они существуют для наслаждения. Наслаждения красотой. Наслаждения беседой. Наслаждения тонким пониманием жизни. Для услады слуха, когда они играют на каком-нибудь инструменте. Их можно было узнать по обесцвеченной белилами коже, оттененным темным карандашом векам и осветленным шафраном волосам. Они ели мало, кончиками пальцев, пили и того меньше и оказывали внимание только тому, кто платит.
Я подошел к развалившемуся на диване Сократу. Он со значением всмотрелся в мое лицо:
– Сегодня твоя жизнь резко изменилась, Аргус. Ты выиграл состязания, статус гражданина и сердце Дафны. Браво, мой мальчик!
Он настоял на том, чтобы я подкрепился, указав мне на блюда с фаршированными поросятами, запеченными свиными желудками, жареной печенью в тонких кишках ягненка, а кроме того, на оливки, фиги, пюре из нута и изюма.
– Пирриас нас балует. Он потратил не меньше десяти тысяч драхм – столько зарабатывает ремесленник за всю свою жизнь. Ну что же, сегодня он чествует себя не меньше, чем тебя. Так ты не голоден?
Я подцепил горсть миндаля.
– Давай же, воспользуйся этим кутежом, который мертвого поднимет. А уж тем более выздоравливающего.
Всем своим видом изображая веселье, он сохранял серьезную мину, и это меня заинтриговало.
– Что-то не похоже, что ты и правда веселишься.
– Мм?
Его ресницы дрогнули, он посмотрел направо, потом налево и прикусил губу.
– Прости. Нынче вечером я испытываю к тебе искреннюю благодарность, однако…
Он неистово поскреб ключицу, потом, пытаясь поправить тунику, подергал ее во все стороны, но успеха не добился.
– Прежде чем покинуть Афины, я говорил с нашим стратегом Периклом. Спорный вопрос, который сталкивает нас со Спартой, обостряется. Мы движемся к кровавым временам. Эйфория, которую мы испытываем здесь, в этом анклаве мира, кажется мне столь же эфемерной, сколь и иллюзорной. Грядет ожесточенная война. И эта война, Аргус, не ограничится противостоянием Афин и Спарты или союзников Афин и союзников Спарты, она станет войной демократии против олигархии, режима граждан против режима аристократов.
– Афины одержат победу, как я вчера.
– Да, Афины победят. Пока у нее будут решительные граждане – а они будут всегда – и компетентные стратеги. В настоящий момент у нас есть Перикл, но потом…
– Он еще не вышел из строя.
– Но выйдет. Сын не унаследовал его достоинств. Я не вижу, кем его можно было бы заменить, разве что племянником.
– Которым?
– Алкивиадом, тем, кого называют Алкивиадом Прекрасным. Перикл принял мальчика после смерти его родителей, и я сам пытаюсь воспитать его. Я в него очень верю. Кстати, я привез его вместе со своим багажом, чтобы он увидел Олимпию и ее состязания.
В этот момент в дверях послышались жизнерадостный смех и перебранка. Началась какая-то суета. Появилась ватага мальчишек.
– Вот и он! – воскликнул Сократ.
Вместе с толпой симпатичных юношей в шатер вошел Алкивиад. Невозможно было не узнать его среди прочих. Он искрился, как пламя. Его голубые глаза и схваченные над матовым лбом белокурые пряди отбрасывали свет, и, когда он двинулся по проходу – ровный загар, сочные губы, покрытый легким пушком подбородок, – вместе с ним вошли оживление, энергия и беззаботность. Стройный, с выпуклым торсом, узкими бедрами и изящными ногами, он, привлекая всеобщее внимание, шагал уверенно и стремительно, ничуть при этом не торопясь. Туника нисколько не скрывала его тела, и нежность кожи выказывала молодую свежесть, а постоянно напряженная, тщательно сформированная мускулатура – волю. Глядя на движения этого юноши, все затрепетали от восхищения. Алкивиад не довольствовался тем, что он неотразим, – он был заразителен.
Юноша потряс в воздухе оловянным стаканчиком:
– Я пришел, потому что узнал, что здесь будут пить прамнейское вино. Это так?
С высоты своих семнадцати лет он демонстрировал уверенность старого кутилы. Присутствующие прыснули. Алкивиад немного картавил, что очень шло ему и придавало какую-то простодушную и привлекательную прелесть его речи.
Тут юноша заметил меня и замер. Покраснев, он отбросил подальше свой стаканчик и заявил во весь голос:
– На самом-то деле я пришел ради него, только ради него, героя дня. Герой дня – герой всегда!
Он подошел к моему ложу и замер перед ним, потом улыбнулся и в спонтанном порыве, не спрашивая меня, в долгом влажном поцелуе прильнул своими губами к моим, так что ко мне в рот проник его язык и коснулся моего. Это было сладко, ароматно и сочно.
Я не только не воспротивился, но чуть было не удержал его, когда он отстранился.
Интермеццо
В который раз Ноам ждал.
Разумеется, он не был узником, потому что, если бы пожелал, в любой момент мог удрать из этого домика в сердце Санта-Моники, оживленного и приятного городка в округе Лос-Анджелес. Однако он оставался пленником своего ожидания.
Прежде чем поселить его здесь, Бритта заключила с ним уговор. Условия их соглашения были ясны: он говорит, она молчит. Девушка продолжает скрывать пребывание Ноама в этом доме от всех, а особенно от матери. А он должен быть готов в ближайшее время ответить на вопросы, которые она для него подготовила.
Маленький деревянный домик несуразного вида днем и ночью похрустывал, как сухарик. Он принадлежал тете Ингрид, некогда чемпионке Швеции по теннису, а теперь энергичной пожилой калифорнийской даме с белозубой улыбкой, щеголяющей в красных бермудах, желтых туниках и розовых пластиковых сабо. Будучи сторонницей насыщенных, веселых и броских цветов, она ничтоже сумняшеся сочетала их в своих туалетах и макияже, и этот постоянный карнавал поражал окружающих. Эстетические пристрастия тетушки Ингрид становились совершенно ясны, когда эта дама появлялась со своим питомцем, величественным и ослепительно-ярким бразильским попугаем.
По какой-то таинственной причине, раскрывать которую Ингрид отказывалась, она рассорилась с Нурой и своим племянником Свеном. Из-за этого Бритта, которая с детства была привязана к тетушке, звонила ей из Швеции тайно, а теперь, сама приехав в Лос-Анджелес, навещала ее без ведома родителей.
Несмотря на слабость, напичканная лекарствами, еще только выздоравливающая Бритта вновь обрела былую самостоятельность, бойцовский характер и жажду независимости. Собираясь к тетушке, она переодевалась, чтобы остаться неузнанной, и не задерживалась у нее надолго. После покушения она еще ни разу не делала публичных заявлений. Весь мир, который через средства массовой информации следил за ее возрождением к жизни, пресса и социальные сети с нетерпением ожидали момента, когда девушка выскажется вновь. Все предчувствовали, что ее обращение произведет эффект разорвавшейся бомбы, а защитники экологии буквально трепетали от возбуждения.
С тех пор как начались Олимпийские игры, тетушка Ингрид почти не выходила из гостиной и не покидала своего кресла перед телевизором, а Ноам ежедневно составлял ей компанию. Бывшая теннисная медалистка по сию пору сохранила соревновательный дух, во всех программах непременно выбирала себе фаворитку или фаворита и вместе с нею или с ним проживала испытание с начала до конца. Ноам рассеянно отмечал разницу между спортом былых времен и нынешним. Прежде любили победу, теперь же дорожат достижениями. Соревнования по бегу расчислены по десятым долям секунды, но даже когда спортсмен побеждает и всходит на подиум, его подвиг обесценивается комментаторами, сравнивающими его результат с олимпийским или мировым рекордом. Теперь, когда в почете объективное время, спортсмены если и не проигрывают, то все равно по-настоящему не побеждают.