– О чем я думаю, афиняне? Все о том же: не уступать спартанцам. Несмотря на то что обстоятельства меняются, я остаюсь прежним, как и спартанцы: их злокозненные намерения по отношению к нам были очевидны прежде, нынче же стали явными. Оружие они предпочитают обсуждению.
Стоя подле меня, прекрасный Алкивиад так и пожирал Перикла глазами. Он невероятно восхищался своим дядей и непрестанно пытался сформулировать для себя его достоинства, чтобы ему подражать. Особенный интерес Алкивиад испытывал к ораторскому искусству; его внимание было направлено как на мысли Перикла, так и на способ их выражения.
– Стоит вам уступить желанию спартанцев, и вы тотчас услышите новое требование, поскольку они сочтут, что эта покорность есть ваше признание в трусости.
Во времена мидийских войн, когда греческие города противостояли Персии, Афины и Спарта бок о бок сражались против общего врага, соперничая в превосходстве: Афины – с их военно-морской мощью, опирающейся на мореплавателей и триеры, а Спарта – со своими могучими гоплитами, выдающейся и несметной пехотой, агрессивной и закаленной в сражениях. Этот общеэллинский союз скрепил Афины, и афиняне еще больше сплотились в военных действиях; они громили персов в отместку за разграбление Афин, разворачивали свой флот в Эгейском и Черном морях, основали Делосскую лигу – морской союз греческих полисов, включавший Лесбос. Однако Спарта неодобрительно отнеслась к соглашению, по которому Афины мало-помалу подчиняли себе эти города, навязывали свою валюту, свои единицы мер и весов, свой демократический строй и свою культуру. Постепенно полисы превратились в вассалов; поначалу основанный на взаимном согласии, отныне этот союз удерживался силой. Полтора десятка лет назад Перикл заключил тридцатилетний мир с разгоряченными спартанцами. На этот период оба города обязались оставаться на своих позициях и не переманивать чужих союзников. Однако недавние события вскрыли заносчивость Афин, обиду покоренных народов и ревнивые опасения Спарты.
– Однако мы не уступим! Мы не хотим жить, трепеща за свое благополучие!
Так, избежав необходимости произнести слово, Перикл определил достоинство войны: она удовлетворит интересы граждан и стремление ко всеобщему благу; без нее все потеряют всё. По рядам присутствующих пробежал трепет.
Упомянув о возможной катастрофе, Перикл описал другую перспективу:
– Случись война, мы не будем слабейшими. Жители Пелопоннеса сами обрабатывают землю и не имеют ни частной, ни коллективной собственности.
Алкивиад ткнул меня локтем в бок; от восторга он даже разрумянился.
– Потрясающе! Сперва напугать людей, а потом самому же их успокоить.
Легкомысленный, жизнерадостный и возбужденный молодой человек решил, что присутствует при какой-то игре, и не уловил в дядиных словах предупреждения о катастрофе.
– А потому, – усмехнулся Перикл, – они не ведают о существующих конфликтах и рискуют отправляться за пределы своего полуострова, ибо отсутствие средств позволяет им лишь краткие вылазки. Недостаточность финансовых запасов парализует их. На войне случай не ждет.
Вне себя от восхищения, Алкивиад шепнул мне на ухо:
– Какая изобретательность! Он трактует нашу битву как сражение богатых с бедными. И что же? Беднейший из нас внезапно ощущает себя богачом!
Явно осознавая справедливость и истину своих слов, Перикл с невозмутимым лицом продолжал:
– Если они нападут на нашу страну с суши, мы атакуем их с моря. Им негде взять иных пространств, тогда как у нас на островах и на континенте в изобилии имеются поля и пастбища.
Он обратился к огромной толпе граждан:
– Вырубленные деревья через некоторое время вновь вырастают, а вот павшие воины не возрождаются. Мы оплакиваем людей, а не растения. Сбережем свои жизни, а не наши хозяйства, угодья и луга. Объединимся. Будем защищать порт и город, отступим за укрепления. А если бы я счел нужным убеждать вас, то стал бы подстрекать, чтобы вы сами разграбили наши поля, дав спартанцам таким образом понять, что подобным способом вас не покорить.
Алкивиад не мог устоять на месте.
– Великолепно! Он высказывает заведомо безумную мысль, чтобы его предыдущий аргумент выглядел здравым.
Он следил за речью Перикла, как за гонками на колесницах. В порыве страсти подавшись вперед, он шепнул мне:
– Теперь он придаст своей торжественной речи эмоциональную окраску – это сплотит народ.
– Подумайте только о своих отцах, которые поднялись против персов и, хотя положение у них было далеко от нашего, оставили то, чем владели, и благодаря своей воле, а не удаче, обладая скорее отвагой, нежели возможностями, оттеснили варваров и привели нас к нашему сегодняшнему величию. Так что нам не пристало ронять собственное достоинство. Будем всеми способами обороняться от наших врагов и постараемся, не преуменьшив его, передать это наследие своим потомкам.
Толпа стоя бурно приветствовала Перикла. Афиняне решались на сопротивление, они даже желали и призывали его; предстоящее голосование, бесспорно, это подтвердит.
В перерыве я подошел к Периклу вместе с Алкивиадом, который горел желанием поздравить своего опекуна. Отлично понимая ситуацию, он удержался от того, чтобы в качестве знатока риторики рукоплескать Периклу, а оценил содержание его речи и серьезно обсудил с ним безусловную необходимость сражаться.
Встревоженный, я удалился. Война… Афиняне изобрели неслыханную политическую систему, которая отвергала закон природы, право сильнейшего, однако им не удалось упразднить насилие. Неужели, пока существует человечество, войны будут продолжаться?
Озабоченно потирая лоб, ко мне подошел Сократ:
– Важно, чтобы мы победили, Аргус. Потому что Спарта – это олигархия. Демократия должна проявить твердость перед лицом авторитарных режимов, которые убеждены, что она хрупка, изнеженна, развращена покоем, комфортом, роскошью, развлечениями и радостями жизни.
После подсчета голосов, узаконившего вступление в войну со Спартой, граждане разошлись и рассеялись по городу. С улиц доносились радостные крики и победные песнопения.
Пробираясь между зеваками и двигаясь вдоль стен, я улизнул с агоры. Поскольку Аспасия злилась, что не может присутствовать при речи своего супруга, она частенько устраивалась где-нибудь поблизости, чтобы затем поскорее его расспросить. Так что я уже привычно выбирал темные переулки и отвратительные щели между домами. Пока что мне удавалось избегать Нуры. Надолго ли?
Возвращаясь в жилище, которое мы с Дафной для себя подыскали, я с удивлением приглядывался к танцам, стихийно собравшимся хорам и объятиям на каждом углу. Любопытная реакция… В городе распространялась эйфория, более уместная в конце войны, нежели в ее начале. Выходит, если бы две недели назад афинянам объявили, что они одолеют спартанцев, они бы помрачнели, а сегодня это их будоражило, принуждение к бою оказывалось заманчивым предложением. Было ли это эффектом демократии, которая порождала выбранные, а не навязанные действия?
По городским кварталам растекалась волна возбуждения, радостного кипения, почти нетерпеливого желания схватиться врукопашную, и это взбадривало афинян, даря им ощущение чудесного коллективного приключения. Вдобавок это подогревало соревновательный характер греков – менталитет, который они развили до неслыханных высот благодаря состязаниям в красноречии, поэзии, трагедии, живописи, скульптуре и, разумеется, в спорте. Раз уж они радуются всякому соперничеству, почему бы не восхищаться войной?
Я добрался до нашего дома – довольно большого, с цветущим патио внутри. Поджидая меня с улыбкой на вишневых губах, Дафна под оливковым деревцем пекла ячменные блинчики.
– Ты уже знаешь? – спросил я ее.
– Что?
– Какое решение приняла ассамблея?
– Плевать мне на ассамблею. У меня есть для тебя известие поважнее.
Удивленный ее заметным волнением и непривычным цветом лица, я подошел поближе. Аромат с травянистыми и древесными нотками окружал Дафну, словно аура. Она схватила меня за руку и приложила мою ладонь к своему животу:
– Я беременна.
Я так и замер в восхищении. Она улыбнулась. Глаза у меня повлажнели.
– Да, ты не ослышался.
Я бросился к ней, заключил ее в объятья и принялся жадно ласкать. У меня было ощущение какого-то раздвоения: мое тело знало, что делать, а вот рассудку никак не удавалось сосредоточиться.
Внезапно слезы хлынули у меня из глаз и полились по щекам. Они выражали как мое ликование, так и мою печаль. В памяти возник образ сына, моего единственного сына Хама, моего милого ребенка, которого я обожал, младенца, которого я баюкал в своих объятьях и который спустя шестьдесят лет умер – тоже в моих объятьях.
– О, Аргус, я и не думала, что ты будешь так потрясен, – пробормотала взволнованная моими слезами Дафна.
Из окрестных домов раздались гимны и крики.
– Что происходит? – всполошилась она.
– Весь город чествует нашего ребенка, – сквозь смех и слезы откликнулся я.
В ответ она машинально улыбнулась и тут же погрузилась в тревожные размышления. Я не дал ей времени томиться в неведении:
– Начинается война, Дафна. По совету Перикла нынче утром ассамблея за это проголосовала.
Дафна вцепилась мне в локоть:
– Я не хочу тебя потерять!
– Ты меня не потеряешь. Я буду сражаться как отец. Отец, который защищает свою жену и своего ребенка. Поверь мне, Дафна, я убежден: я выживу в битве. Клянусь тебе.
Душевно изнуренная, она внимательно вгляделась в мое лицо, уловила в нем убежденность, невозмутимость и непомерную самоуверенность и, успокоившись, с облегчением бросилась мне на грудь. Теперь уже плакала она.
На какое чудовищное лицемерие толкала меня судьба! Если по сути я Дафне не лгал, то формально обманывал ее: я выйду из боя живым и здоровым, потому что буду сражаться как бессмертный, а не как отец.
Странная атмосфера воцарилась в Афинах… Небо не изменилось, земля тоже, однако в воздухе ощущались неуловимые ветры, испарения с неявными ароматами, которые сообщали людям странное состояние: они трепетали, ликовали и выражали нетерпение.