После долгих лет относительного мира в Греции, как в Афинах, так и на Пелопоннесе, пышно расцвело юное поколение. И эта молодежь, жаждущая абсолюта в силу отсутствия опыта, обожала войну и с восторгом стремилась к ней. Умы волновал идеал, пришедшее из архаических времен и переданное «Илиадой» и «Одиссеей» божественное вдохновение, которое непрестанно пробуждали к жизни стихи, рассказы и театральные пьесы: есть величие в том, чтобы сражаться, а уж тем более погибнуть в бою. Благодаря смерти на поле чести обыкновенный человек становится выдающимся. «Если так, сын мой, ты покроешь себя славой, о тебе будут вспоминать веками, тебя станут воспевать, ты навсегда останешься жить в памяти людской». Бессмертие обретается через смерть. Ему непременно предшествует героизм. Лишиться жизни не означает лишиться достоинства, наоборот: погибая в бою, человек возвышается. У молодых людей, впитавших эту идею с молоком матери, стремление к действию и славе исключает само понятие об осторожности как признаке гедонизма.
Меня, кто на протяжении веков наблюдал столько кровопролитий, временами подмывало опровергнуть это убеждение, которое, дабы плодить больше героев, способствовало появлению все новых трупов. Увы, я молчал, потому что осознавал, что ко мне не прислушаются.
Готовилась война, а в животе Дафны рос мой ребенок. Победит ли жизнь?
Пока что военные действия разворачивались далеко от нас, в Беотии, точнее, в Платеях, и наши солдаты там не требовались. Мы не сражались – мы толковали о сражениях. Горожане, охваченные воинственным пылом, непрестанно обсуждали наши отряды, вооружение, суда и союзников, но жизнь текла своим чередом в городе, где все разговоры непременно возвращались к двум личностям: Периклу и Алкивиаду.
Афины почитали Перикла и поклонялись Алкивиаду. Первый воплощал ум, второй – красоту. Я, к счастью, соприкасался с обоими. Однако общение с ними таило в себе угрозу: опасность Перикла заключалась в Нуре, опасность Алкивиада – в нем самом…
Я изобретал множество предлогов, чтобы никогда не посещать Перикла, поскольку знал, что его супруга, блистательная Аспасия-Нура, не признавая принципа исключительно мужских вечеров, присутствует на всех мероприятиях.
«Кто говорит „мужской пир“, говорит „пир гетер и проституток“, – отчеканивала она. – Вы, греческие мужи, достойны большего. А мы, женщины, достойны наилучшего». На самом деле каждый, кто присутствовал на пирах Перикла, превозносил Аспасию, столь же красивую, сколь и проницательную в вопросах политики и искусно выражающую свои мысли. Сократ первым воздал хвалу ее достоинствам: «Прекрасная и мудрая». Он охарактеризовал Аспасию выражением, которое обычно употреблял применительно к эфебам.
А неотразимый Алкивиад, который отверг других преподавателей-софистов и посвящал много времени своему учителю Сократу, втрескался в меня после моей победы в олимпийском пятиборье[31].
Алкивиад имел все. Он был наделен совершенной красотой, обладал телом атлета, отличался выдающимся умом, получил блестящее образование и мог похвастаться веселым нравом.
Алкивиад имел все. Не многовато ли? На одной пирушке я постиг это во всей полноте.
В тот вечер я проводил Сократа к поэту Агафону, молодому афинянину, столь же богатому, сколь и жеманному и крайне довольному собой.
Этот последний вот уже неделю праздновал получение премии в конкурсе трагедий и закатывал пиршества, во время которых потчевал хористов и своих друзей. Этот визит был мне в тягость… Мало того что я не знал ни Агафона, ни его творений, так вдобавок меня даже не приглашали. Однако, поддавшись настоятельным уговорам Сократа, я согласился. «Хороший гость всегда вовремя».
Беседа остановила нас с Сократом прямо посреди улицы. Сталкиваясь с какой-то проблемой, Сократ всегда замирал, задумывался и не двигался с места, пока размышления не выводили его к какому-то решению или к четкому осознанию того, что решения не существует.
Так что появились мы в самый разгар ужина. Агафон, ученик Сократа, не возмутился столь поздним вторжением, потому что любил бывшего наставника. Более того, он заметил, что Сократ, обычно босой, в его честь надел сандалии – редкий случай, и предложил дорогому гостю возлечь подле себя. Мне же удалось отыскать никем не занятое ложе неподалеку.
Когда последние остатки еды отправились на кухню, мы приступили к возлияниям – вино употребляли только после трапезы.
– А что, если нам избавиться от танцовщиц и исполнительниц на авлосе? – предложил Агафон. – Разврат мне наскучил. Поговорим о том, о чем никогда не говорят.
– О чем это? – спросил Сократ.
– О любви.
В зале раздался недовольный гул. Сотрапезников удивила тема, и они запротестовали: их сердечные дела никого, кроме них, не касаются; они своих тайн не раскроют.
– Агафон предлагает вам не исповедаться, а проанализировать! – воскликнул Сократ.
– Поразмыслить с философской точки зрения, – с некоторым огорчением подтвердил Агафон.
– Не является ли сама философия любовью? – ответил Сократ. – Любовью к мудрости?
Кутилы нехотя согласились. Сократ дал слово увлеченному софистикой молодому аристократу Федру, который поражал легкостью обращения и искренней приветливостью, поэтому я не удивился, что он охотно согласился принять участие в беседе.
– Какой невероятный бог Любовь![32] – заявил Федр. – Он входит в число самых древних божеств, настолько древних, что ему не приписывают ни отца, ни матери, и он проявляет себя как благодетель человечества. Если мы хотим вести себя порядочно, любовь укажет нам путь. Ни узы родства, ни почести, ни богатства не вдохновляют нас так, как любовь. Она отводит нас от беды и внушает нам стремление к лучшему; без нее ни город, ни человек не предпринимают ничего великого или прекрасного. Влюбленный никогда не краснеет так, как перед своим любимым, когда тот застает его за чем-то предосудительным. Ах, други мои, если бы нашелся способ основать государство любимых и любящих, мы получили бы идеальное общество, поскольку оно зиждилось бы на страхе греха и на поощрении добродетели. А если бы мы организовали армию любимых и любящих, она была бы непобедимой и завоевала бы весь мир.
– Такое уже было, – вмешался Сократ. – В Беотии.
– Ты шутишь! – возразил Федр. – В Беотии не может быть ничего хорошего.
Сотрапезники расхохотались.
– Почему же? А угорь? – поправил его Агафон, который только что потчевал этой рыбой своих гостей.
Все согласились, потому что обожали это блюдо. Сотрапезники снова поблагодарили радушного хозяина, однако продолжали шутить. Афиняне непрестанно насмехались над беотийцами, которые слыли медлительными, туповатыми и бесхитростными – короче, беспросветной деревенщиной. Дошло до того, что стали пересказывать и даже смаковать анекдоты, представляющие беотийцев в смешном виде. Расположенное в центре Беотии озеро Копаис было основным объектом зубоскальства афинян, потому что, как поговаривали, эта череда гниющих болот насыщала атмосферу тяжелыми, влажными и ядовитыми испарениями, которые пагубно влияли на мозги.
Сократ продолжал:
– Некогда фиванский батальон влюбленных сеял страх и уважение. Он состоял из мужских пар. Образцом им служили Геракл и Иолай. Вы же помните Иолая, племянника и возлюбленного Геракла? Он был возничим и управлял колесницей рядом с Гераклом; во время битвы с Лернейской гидрой он, по мере того как Геракл рубил головы чудовища, прижигал шеи, чтобы из них не вырастали новые головы. Геракл и Иолай скрепили союз героизма и эротизма. Гробница Иолая в Фивах веками представляет объект паломничества мужских пар, которые перед ней признаются в своих чувствах. К тому же Филолай, главный законодатель Фив, впоследствии усилил и развил это движение. Следует сказать, что Филолай вместе со своим возлюбленным, олимпийским чемпионом Диоклесом, бежал из Фив, чтобы скрыться от матери Диоклеса, совершеннейшей мегеры. Получив власть, Филолай издал очень благоприятные для мужских пар законы. Кстати, в Фивах эрасты и эромены тоже предаются любовным размышлениям у могил Филолая и Диоклеса, погребенных лицом друг к другу в вечном свидании. Короче, некогда в Фивах вызывал восхищение специальный батальон, составленный из любовников: молодого и зрелого, пылкого и мудрого.
– Спасибо, Сократ, что поддержал мою мысль, – подхватил Федр. – Влюбленный предпочитает погибнуть, нежели спастись бегством на глазах того, кого он любит. А покинуть своего друга или не оказать ему помощи в беде – об этом он даже не помышляет. Бог любви воспламеняет людей до такой степени, что делает из них героев. Эрот – непобедимый стратег. Лишь влюбленные способны умереть один за другого, и я имею в виду не только мужчин, но и женщин[33].
Взволнованные этим повествованием, слушатели надолго умолкли.
Затем многие сотрапезники заговорили, критикуя нарисованную Федром картину. Они упрекали его в том, что он описывает любовь как нечто единичное, хотя в этом вопросе палитра представляется гораздо более разнообразной. Всегда можно различить по меньшей мере два оттенка: чувственный и духовный, тривиальный и возвышенный. Первый принижает, второй возвышает. Один застаивается на уровне кожи и слизистых, другой возносится к душе.
Агафон неожиданно дал мне понять, что пришла моя очередь. Взволнованный, я инстинктивно оттолкнулся от последнего выступления Евфима, неистового хориста, который упорно придерживался точного и ограниченного определения любви.
– Любовь не мала, но велика! – воскликнул я. – Любовь затрагивает не только людей, но и космос.
Сократ с любопытством взглянул на меня. Я остро ощутил напряжение гостей, которые ждали, чтобы я развил свою мысль. Невозможно упорствовать в противоречии – мне следовало их убедить.
– Любовь оказывает влияние на все, – продолжал я. – Она властвует над животными и растениями, землей и небом, солнцем и звездами. Она одна есть причина влечения, а затем и гармонии, каковая из него проистекает. Без любви нет смены времен года. Без любви нет чередования дня и ночи. Без любви нет рождения, взросления и смерти. Что пытается сделать целитель, если не восстановить в организме симметрию, согласовать болящие части со здоровыми, наладить равновесие жизненной энергии? Медицина – это наука о любовных движениях тела.