Последняя формулировка сама по себе ничего не значила, я изобрел ее на ходу. На протяжении моей краткой речи слова порождали слова, мои губы довольствовались лишь ролью их покорных выразителей – и все это в приятном состоянии опьянения. Я превратился в настоящего афинянина: удовольствие разглагольствовать побуждало меня к разглагольствованиям, наслаждение думать запустило механизм раздумий.
Гул голосов показал, что сотрапезники мною довольны. Их реакция меня удивила. Неужто я прав? Я не знал. Чего стоит мое высказывание? Я понятия не имел. На самом деле у меня не было никакого мнения относительно только что изложенного мною, и я мог бы считать сказанное как совершенной нелепостью, так и проникновенным откровением. Осторожно! Склонность к дискуссии опасна, и чувство здравого смысла посылало мне сигнал тревоги: наш разум с легкостью строит теорию, но лишь наша глупость продолжает в нее верить.
Агафон передал слово Гермиппу Одноглазому. Кое-кто уже заранее облизывался, предвкушая новое удовольствие. Я же опасался худшего, потому что терпеть не мог Гермиппа.
Его приветствовали как самого приметного забавника Афин, я же видел в нем величайшего брюзгу нашего города. Хотя мне не довелось присутствовать на театральной постановке ни одной из его комедий, мне пересказывали отдельные куски, и я слышал толки о них на агоре. Ничто не радовало глаз этого разностороннего критикана: ни мужчины, ни женщины, ни политики, ни герои, ни даже боги; его сарказм распространялся на весь космос. Он засекал у человека недостаток и распространял его на всего человека, чтобы тотчас выставить его на посмешище. Влюбленный в Аспасию Перикл превращался в простофилю, которого водит за нос какая-то шлюха; Зевс – в ненасытного любодея, Гера – в ревнивую гарпию, Сократ – в беспробудного пьяницу. Разумеется, он ставил противника в дурацкое положение на потеху публике. Но ради чего? Он низводил благородные стремления до прихотей, эгоизма или безумия. Делал большое – малым, благородное – пошлым, все сплющивал и изничтожал. Послушать его, так в нас нет ничего дельного! Должен признаться, его пустая болтовня если мимолетно и смешила меня, то вслед за этим тотчас вызывала раздражение, чувство подавленности и отвращения ко всей человеческой породе, а вдобавок отнимала у меня надежду на хорошее и совершенно лишала будущего.
Что мог бы заготовить этот злобный ум против любви? Гермипп Одноглазый поднялся, вытянул сморщенную шею и расправил грудь. Стигматы времени проложили борозды на его задубелом лице, испещренном коричневыми пятнами, которые только подчеркивала белая, как лен, борода. Единственным свидетельством обольстительной юности оставался его серо-голубой, словно тень острова на водной глади, правый глаз. Другой был скрыт повязкой – отсюда и его прозвище. Он сделал шаг вперед и объявил:
– В далеком прошлом наша природа была не такой, как ныне. Существовало три рода: мужской, женский и андрогин. Каждый человек представлял собой сферу с выпуклой спиной и боками, четырьмя руками, четырьмя ногами, двумя одинаковыми лицами на округлой шее, повернутыми друг к другу и составляющими одну голову с четырьмя ушами, два органа воспроизводства. Остальное – соответственно. Человек легко передвигался. Когда ему хотелось бежать, он делал это как паяц, что катится, выбрасывая руки и ноги в воздух и совершая кульбиты, просто ловчее, поскольку пользовался восемью конечностями. И эти три человеческих вида с невероятной силой накинулись на богов. Зевс не мог вынести подобного нахальства, он обратился за советом к другим божествам и предложил им решение: «Сделаем людей слабее. Я раскрою́ их надвое, и они будут ковылять на двух ногах. Если же они станут упорствовать в своей наглости, я вновь рассеку их, так что им придется скакать на одной ножке». С этими словами он разрезал людей надвое – так ниткой разделяют яйцо. Аполлон, который ему ассистировал, заново сшил кожу и, как напоминание о наказании, сделал складку на пупке. Однако после разделения тел каждая часть бросилась к своей половине, тоскуя о ней. Все, инстинктивно стремясь к слиянию, обнимались и целовались. Тогда, сжалившись, Зевс перенес органы воспроизводства вперед – прежде люди носили их сзади. Благодаря этому ухищрению люди совокупились. Такая позиция имела два результата: если соитие происходило между мужчиной и женщиной, они зачинали, чтобы продолжить человеческий род; а если это случалось между мужчиной и мужчиной или между женщиной и женщиной, пресыщение на время отталкивало их друг от друга, чтобы они могли позаботиться о прочих своих нуждах. Именно этим моментом датируется зарождение любви. Восстанавливая прежний вид, она силится слить два в одно, залечить рану расставания. Каждый ищет свою половину. В нашем прежнем состоянии мы были единым целым, и любовь есть стремление к этому целому. Мы познаём блаженство, только обретя вторую половину и вернувшись таким образом к нашему изначальному единству. Восславим Любовь.
Гермипп уселся на место, и, к нашему изумлению, его плечи внезапно сотряслись от рыданий, а голова поникла на грудь. Сократ подошел к нему, словно позабыл, сколько раз подвергался его насмешкам, обнял, утешил и шепотом завел с ним долгий и спокойный диалог.
Тем временем Агафон как радушный хозяин решил отвлечь публику и пригласил певицу. Когда Гермипп успокоился, Сократ вернулся ко мне на ложе.
– Это скорбь вдовца. Его супруга, очаровательное создание, которую он обожал, угасла в двадцатилетнем возрасте. Он так и не нашел ей замены. Подозреваю, что этот фигляр насмехается надо всем, чтобы не плакать. Нынче вечером он со своей историей угодил в собственную ловушку. Басня Гермиппа, поначалу забавная, неожиданно выдала всю горечь его траура.
– Никогда бы не догадался.
– Источниками смеха порой являются колодцы слез.
Внезапно ворота задрожали от двойных ударов. Раздался голос явно злоупотребившего вином Алкивиада, который орал во всю глотку.
– Где Агафон? Пусть меня приведут к Агафону!
По приказу хозяина рабы отворили ему. Украшенный тяжелой гирляндой из плюща и фиалок, с цветными ленточками в волосах, Алкивиад остановился на пороге:
– Приветствую вас, друзья. Примете ли вы в свое общество человека, который уже много выпил?
Громкими возгласами все пригласили его присоединиться к нам.
– Рабы, – распорядился Агафон, – снимите с него обувь, чтобы он мог возлечь к столу вместе с нами.
Алкивиад освобождался от своих ленточек, чтобы в знак почтения покрыть ими голову Агафона, и тут заметил возле меня Сократа.
– Сейчас я рассержусь, Сократ! Как тебе удалось возлечь подле самого красивого афинского юноши?
– Кому ты устраиваешь сцену ревности, Алкивиад? Аргусу или мне?
Вместо ответа Алкивиад комически возвел глаза к небу:
– О Зевс, избавь меня от любви: с меня довольно!
Его признание всех насмешило.
– Вы кажетесь мне опасно трезвыми, – продолжал Алкивиад. – Я беспокоюсь. Кого вы назвали царем пира?
– Мы его не выбрали.
– Тогда им буду я! Налейте мне!
Едва заметный дефект речи, как и очаровательные манеры, смягчали развязность Алкивиада. Он опустошил большую чашу и бросил:
– Опасайтесь состояния, которым я закончу. Я напиваюсь быстро. В отличие от Сократа, который вволю закладывает, но никогда не валится с ног.
– Это потому, что я наслаждаюсь вином, а ты – своим опьянением, – парировал Сократ.
Чтобы призвать всех к порядку, Агафон хлопнул в ладоши; его раздражало, что Алкивиад нарушил духовный настрой вечера, и ему не терпелось вернуться к нашей беседе.
– До твоего появления каждый из нас рассуждал о любви. Твоя очередь, Алкивиад.
– О какой любви мне следует говорить: о той ли, которую я питаю к Сократу, или же о той, что мне внушает Аргус?
Произнося эти слова, Алкивиад направил свой синий взор на нас обоих, и веки его часто затрепетали, словно он целовал ими каждого из нас.
Привычный к выходкам Алкивиада, я отвернулся. Стоило этому юноше где-нибудь появиться, как там мгновенно возникало эротическое возбуждение из-за его провокационной манеры двигаться, лепетать, а главное – надолго останавливать на каждом свой взгляд с таящимся в нем веселым и одновременно похотливым огоньком.
– Возможно ли, что речь идет об одной и той же любви? – осведомился Сократ. – Скажу без ложной скромности: мне не кажется, что внешностью я способен соперничать с Аргусом. Я могу заблуждаться, однако…
– Умолкни, Сократ, – оборвал его Алкивиад, – я запрещаю критиковать моего лучшего друга. Которого, кстати, зовут Сократ. – Хихикнув, он указал собравшимся на Сократа. – Вот, други мои, единственный человек, перед которым я краснею. Да, должен вам признаться, кто бы мог подумать, что по отношению к нему я испытываю совершенно несвойственное мне чувство: стыд. Стоит мне услышать его, мое сердце трепещет, его речи вызывают у меня слезы; едва раздается его голос, я тотчас всматриваюсь в себя и начинаю себя ненавидеть. Он понуждает меня изживать мои недостатки. Согласен, он похож на сатира, во всяком случае своими козлиными ногами; к тому же играет словами, как сатир на флейте, и с помощью своей необычной музыки завоевывает и околдовывает. Порой, чтобы покинуть его, я вынужден затыкать уши, однако еще чаще я желаю только остаться подле него, слушать его столько времени, сколько жизни отпустят мне боги. Я не знаю, как мне вести себя с этим человеком. Все ли вы верите, что я его любовник?
Собравшиеся закивали.
– Все в это верят, потому что Сократ любит общество прекрасных юношей и мы с ним проводим много времени вместе. Так вот, нынче вечером вы узнаете правду: я не его любовник.
Раздались насмешливые реплики, присутствующие стали с сомнением переглядываться. Никто не поверил еще по одной причине: Алкивиад коллекционировал победы над мужчинами и женщинами, как никто в Афинах.
Он прервал возражения:
– Позволишь ли мне, Сократ, поведать о том, что произошло между нами?
С улыбкой на устах Сократ кивнул.