А вот Афины с трудом вмещали в себя наплыв беженцев.
Мало того что запасы свободного жилья – постоялые дворы и гостевые комнаты – были исчерпаны, родственники или друзья, поселив к себе первых прибывших, запирали двери перед следующими. Повсюду ощущалась нехватка буквально всего. Большинство новичков, как умели, осваивали нежилые части города, сады, храмы, башни и крепостные стены. Вдоль Длинных стен, соединяющих город с морем, на многие стадии ютились жилища беженцев; они захватили даже сам порт Пирея. Неприкосновенным остался лишь Акрополь, надежно охраняемый вооруженными стражами: следовало не только почитать священное место, но и оберегать размещенную там казну.
По весне нагрянули последние мигранты, нерешительные, которых in fine[35] убедило печальное зрелище обезлюдевшей сельской местности и опустелых домов. У них не осталось иного выбора, нежели тоже уйти.
А что же спартанцы и их союзники? Они выжидали. Уверенный, что Афины капитулируют и пришлют переговорщиков, царь Архидам задерживал штурм. Он полагал, что состоящий из граждан город никогда не осмелится оказать сопротивление, его обитатели струсят, не захотят умирать в бою, чтобы помешать разграблению своего добра. Этот авторитарный властитель настолько презирал демократию, что полагал, будто бряцать оружием и потрясать регалиями достаточно для того, чтобы заставить ее сдаться.
Когда поспели хлеба, Архидам, чтобы склонить город к уступкам, отправил в Афины эмиссара Мелесиппа. Однако Перикл не позволил спартанцу даже войти в город, а воины сопроводили неудачливого посланца до самого перешейка. Мелесипп ограничился тем, что сказал своему эскорту: «Этот день ознаменует начало великих бедствий для греков».
Напрасно Архидам медлил. Стремительная война подарила бы ему победу, тогда как промедление позволило афинянам объединиться, накопить запасы золота и пищи, скрепить связи с союзниками, усилить флот и мобилизовать дополнительно к шестнадцати тысячам находящихся в гарнизонах и на сторожевых постах солдат еще тринадцать тысяч горожан и три тысячи поселенцев.
Толпы спартанских гоплитов выплеснулись на Аттику. Грабежи, истребление, разрушения, поджоги – ничто не могло остановить их вандализма ни в Элевсине, ни в Ахарнесе. Земля полыхала, небо дымилось.
Когда наши увидели, какие ужасы творит неприятель, многие захотели как можно скорее выйти из Афин, чтобы сражаться. Как смириться с истреблением своих владений? Молодежь видела жестокость грабежей, старики вспоминали мидийские войны; люди были взбудоражены страхом и гневом. Никогда столь часто не обращались к прорицателям, но те давали противоречивые ответы. Жители Ахарнеса поносили Перикла, и вскоре к ним присоединились все те, кого переполняли гнев, отвращение или горячее желание действовать. Но Перикл не доверял эмоциям – ни своим, ни чужим – и никогда не принимал решений, находясь в их власти. Сохраняя уверенность в справедливости своего суждения, принятого на холодную голову, до того, как полыхнуло пламя войны, он придерживался своей стратегии, даже если все больше уклонялся от собраний, ассамблеи и прочего.
Докажет ли лето его правоту?
Вечером накануне смены времени года небо было багровым. Огни пожаров и лучи солнца перемешались, сражаясь с наступающей тьмой, воздух отливал оранжевым, пурпурным, лиловым, а несколько тяжелых темных облаков объединились с непроницаемыми столбами дыма, чтобы задушить свет. И вот в этой-то чудовищной атмосфере агонии захотел родиться наш ребенок. От криков Дафны стало еще тяжелее, и в каком-то смутном предчувствии я опасался беды. Но при помощи окружавших ее Ксантиппы и повитух Дафна за три часа разрешилась от бремени нашим сыном, который, появившись на свет из крови и тьмы, тоже закричал.
Когда Ксантиппа протянула мне младенца, я распахнул тунику, чтобы прижать его к обнаженному телу. Я даже не рассмотрел черты его лица, я только ощущал его тепло и желание жить.
«Только бы он выжил», – думал я, бормоча молитвы.
Меня не отпускали воспоминания о несметных радостях, некогда испытанных мною с первой моей супругой Миной и постоянно сопровождаемых неделями, месяцами и годами скорби: рожденные ею дети неминуемо погибали. Должен ли я привязаться к этому ребенку или же сдержать свой порыв любви? Открыть свое сердце? Или запереть его на замок?
– На кого он похож? – спросила одна из повитух.
Ксантиппа осадила ее:
– Новорожденный не похож ни на кого, кроме как на новорожденного. Черты проявятся позже.
После чего опустилась на колени и с непривычной нежностью погладила покоящуюся на моей груди головку младенца:
– Этот младенчик так и пышет здоровьем. Он вырастет настоящим атлетом.
Почему в этот момент у меня было ощущение, будто я иду по канату и могу упасть или дойти до конца, словно я предугадывал скорее близость горя, нежели счастья? Может, я переносил на этого малютку охватившую афинян тревогу? Или испытывал вину за то, что привел младенца в этот полыхающий войной мир? Такой ли подарок мне следовало ему сделать?
– Пожалуйста, положи его мне на живот, – прошептала Дафна, все еще в поту. – И поцелуй меня.
Ее слова оказали на меня решающее действие. Я прижался к этой восхитительной женщине, к моей супруге, я безусловно встал на сторону жизни и постарался думать о хорошем: мое дитя вырастет, мир восстановится.
На самом деле тем летом, уже на следующий день, по приказу Перикла афиняне начали морское контрнаступление и напали на города, бывшие союзниками Спарты. Флотилия из ста судов огибала Пелопоннес и высаживала на берег наших солдат, которые уничтожали и грабили вражеские поселения, – эти вылазки оказались столь же смертоносны, сколь и эффективны, особенно в Эгине, откуда они выгнали жителей. Лакедемоняне уже не относились свысока к своему противнику и осознали, что им не добиться победы к осени, как они еще недавно рассчитывали.
А что же я? Я, при поддержке Перикла и Алкивиада, доказывал уполномоченным, что в качестве лекаря принесу больше пользы здесь, в перенаселенных и обезвоженных Афинах, охваченных болезнями из-за отсутствия элементарной гигиены, нежели как гоплит в Элиде или Локриде. Эта правда помогала мне осуществить мое самое сокровенное желание: быть рядом с Дафной, чтобы морально поддерживать ее и лелеять свое дитя.
Нашего мальчика мы назвали Милоном, потому что он, мускулистый, крепко сбитый и сильный, напоминал нам с Дафной знаменитого атлета Милона Кротонского, чьими скульптурными изображениями мы любовались в Священной роще Зевса в Олимпии. Разумеется, мы надеялись, что этот выбор поможет нашему ребенку одолеть детские болезни.
В ту ночь, когда мальчик родился, я заметил, что у него нет характерного признака, отличавшего старших сыновей в моем роду: двух сросшихся пальцев. Однако я не придал этому особого значения, поскольку мы с Миной уже обращали внимание на то, что наши следующие отпрыски тоже не имели этой отличительной черты. Наверняка со временем это родовое клеймо должно совсем исчезнуть… Тем более что для меня время исчислялось столетиями.
Мы жили в осаде. Однако, как и предвидел Перикл, продовольствие поступало – его доставляли морем, поскольку городские укрепления и Длинные стены гарантировали нам доступ в порт Пирей. Погрузившись на триеры, наши солдаты захватывали обессиленные вражеские города, лишенные двух третей своих войск, которые были направлены на поддержание блокады Афин. В воздухе носилось дуновение победы.
Осенью, после победы в Мегарской битве, во время традиционной церемонии памяти павших воинов мы пролили много слез – разумеется, слишком много, однако в них не было горечи отчаяния.
В течение двух дней прах погибших находился под шатром, куда родственники, товарищи и соседи усопших доставляли свои подношения. Утром в день погребального шествия семьи поместили останки своих близких в кипарисовые гробы. Кроме того, носильщики водрузили себе на плечи пустое ложе – ложе пропавших без вести, тех, чьи тела не были найдены[36].
Процессия двинулась по направлению к красивейшему предместью города, району Керамикос.
Алкивиаду пришлось прибегнуть к интригам, чтобы ему доверили произнести полагающуюся подобному событию трогательную речь; в нем признавали столько достоинств и силы духа, что он чуть было не добился желаемого. Однако в последний момент сочли, что значительность церемонии требует более опытного человека, и сказать торжественное слово выпало Периклу, тем более что именно ему приписывались заслуги всех последних военных успехов. Алкивиад, отличный игрок, который благодаря легкому нраву уже позабыл обиду и так же, как и все мы, жаждал услышать выступление Перикла, шествовал бок о бок со мной.
На кладбище я не последовал за ним в первый ряд, который занимали официальные лица, поскольку возле Перикла находилась Аспасия-Нура. Так что я затесался в толпу, чтобы оказаться как можно дальше от нее.
Перикл начал с восхваления наших предков, оставивших нам в наследство свободу.
– Наш политический строй не берет пример с чужих законов: мы, никому не подражая, создаем собственные образцы. Вместо того чтобы зависеть от немногих, у нас все зависит от большинства. Закон применяется ко всем в равной мере; что же касается должностей, то отнюдь не принадлежность к определенной категории, а лишь достоинство облегчает доступ к званиям, и бедность не мешает человеку служить государству.
Далее он пустился восхвалять афинскую культуру, ибо именно за нее многие люди лишились своей жизни.
– Для отдохновения от наших трудов мы ввели множество состязаний и религиозных празднеств. К нам стекаются плоды всей земли. Мы без принуждения сами выбрали жизнь в этом открытом городе.
Затем Перикл умело противопоставил мягкость Афин грубости и неотесанности Спарты. Какое счастье быть молодым афинянином, а не молодым спартанцем! Там все решают власти: родители демонстрируют им новорожденного и, в зависимости от его красоты и крепости, младенца приказывают сохранить или уничтожить; затем, почти нагой, ребенок растет в строгости до семи лет, его обтирают вином, чтобы сделать сильнее. После чего государство отбирает мальчика у родителей и берет его воспитание на себя. Действительно ли это воспитание? Скорее, разведение. Или дрессировка. Обритые наголо, босоногие, из одежды имеющие на весь год только плащ, эти мальчики спят на соломенных подстилках вместе со своими сверстниками. При помощи ударов хлыстом и различных наказаний их обучают быть солдатами. Все призвано сломить в них свободу, чтобы оставить место лишь для повиновения. Если же им вдалбливают какие-то начатки чтения или пения, то навыки сводятся лишь к умению складно пересказать генеалогию спартанских царей. Их приобщают к атеизму, управлению колесницей,