Как-то утром Алкивиад заявился ко мне в сопровождении троих друзей: Хармида, Крития и Антиоха, которые, как и он, выздоровели.
– Надо очистить город, Аргус. Нельзя оставлять эти груды трупов разлагаться. Давай попытаемся собрать мертвецов и сожжем их или предадим земле.
По его призыву наша команда расчистила улицы и дворы, а также смрадные зачумленные дома, куда уже никто не входил из опасения подхватить инфекцию. Мы позаботились о том, чтобы захоронения не превратились в груды костей под открытым небом, где в поисках своих хозяев бродят псы, прежде чем и сами передо́хнут. Стаи стервятников кружили над местами, которые мы расчищали; некоторые, движимые инстинктом, не притрагивались к мертвечине, другие жадно хватали отравленные болезнью куски и, проглотив их, издыхали у нас на глазах. Словно не ощущая зловония, подавляя непроизвольное отвращение от зрелища разлагающихся тел, Алкивиад трудился без передышки, пренебрегая усталостью и поддерживая свои силы твердой уверенностью в том, что делает доброе дело.
Эпидемия доказывала всем то, о чем я уже думал: не боги насылают болезнь. Она не имеет ничего общего с небесами, не следует толковать ее как наказание или видеть награду в жизненной силе. Инфекции никак не связаны ни с пороками, ни с добродетелями: их природа исключительно материальна. Изменения или равновесие здоровья не являются состояниями души, они суть состояние тела. В этой области Зла не существует, есть только болезни.
Если меня это соображение поддерживало, то многих оно сбивало с толку. Они полагали, что богам конец, и сами были обречены на скорую гибель. Это бедствие означает, что нет больше понятия греха и порока, отныне ничто больше не сдерживает слабоволие и распутство, думали они. И принялись совершать низости, сводить счеты, нападать, преследовать, воровать, грабить и насиловать. Лучше воспользоваться сегодняшним днем, потому что завтра может и не быть! К чему опасаться возможного суда или тюрьмы, если скоро умрешь. Они не боялись ни людей, ни богов, одна лишь неизбежность небытия страшила их. Успеть совокупиться, прежде чем сгниешь! Афины огласились харканьем, хрипами, чиханием, сиплым кашлем и стонами страданий, к которым примешивались похотливые вопли, кощунственный хохот, жестокие скандалы и удовлетворенное хихиканье.
Зато Алкивиад с каждым днем все больше и больше поражал меня. Этот гедонист, который прежде наслаждался удовольствиями на грани распутства, посвятил себя общественному благу. И предавался своему делу с упоением.
Как-то вечером я похвалил его:
– Я весь день наблюдаю за тобой. Ты не бежишь никакой работы, даже самой омерзительной. Ты всегда находишь слова и поступки, чтобы поддержать несчастных.
– Это нормально, Аргус. Я уже не испытываю страха – только сострадание.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я больше не заболею.
– Этой болезнью – точно, ее ты победил.
Я действительно заметил: у выживших образовалось что-то вроде брони – спустя несколько столетий ее назовут иммунитетом.
– Никакой болезнью! – добавил Алкивиад. – Ни одна хворь больше не коснется меня. В тяжкие дни я погрузился в воды Стикса, но выбрался из них. И этот дар судьбы сделал меня неуязвимым.
Это его замечание я воспринял как легкомысленную шутку, однако в течение вечера убедился в том, что Алкивиад всерьез полагает себя по-настоящему несокрушимым.
А почему бы и нет, в конце концов?
Разве сам я не получил дар бессмертия?
А что, если Алкивиад, вопреки всяким ожиданиям, станет мне товарищем, которому я смогу открыть всю правду о себе?
Эпидемия продлилась долгие месяцы. Инфекция, хотя и проявляясь в самых разных формах, развивалась в теле всегда сверху вниз – от головы до заднего прохода у одних, которые умирали от изнурительных поносов, от головы до конечностей у других – у тех некроз съедал руки и ноги. Дафна и Милон этого избежали, Сократ тоже. Ксантиппе же, хотя она и подхватила заразу, удалось от нее избавиться.
– Болезнь испугалась меня! – объясняла она тем, кто удивлялся ее выздоровлению.
Бедствие прозвали афинской чумой. Я же, поскольку впоследствии имел возможность наблюдать неоднократные вспышки чумы, сомневаюсь в этом диагнозе: при совпадении некоторых симптомов, чумные бубоны тогда отсутствовали. Однако, будь то чума или нечто иное, болезнь убила добрую треть населения[38].
Гиппократ, находившийся на острове Кос, появился в Афинах, когда эпидемия уже начинала слабеть. Он попытался ускорить ее затухание, разжигая мощные костры, куда бросали ароматические растения – иссоп, лаванду, розмарин и чабер: предполагалось, что их дым очистит атмосферу и стены Афин. Гиппократ отрицал использование окуривания, столь распространенного среди его собратьев, однако предпринял такой шаг, на мой взгляд, для того, чтобы успокоить жителей города.
Многое изменилось. Преуспевающих граждан унесла болезнь, неимущие унаследовали их добро. Благочестивые превратились в прохвостов, а распутники стали праведниками. Выздоровев, некоторые потеряли зрение, другие – память, как Пирриас, разучившийся узнавать даже любимую гетеру Кробилу и своих обожаемых атлетов.
В самый разгар эпидемии ассамблея освободила Перикла от должности стратега и наложила на него огромное взыскание. На него ополчились не только богатые землевладельцы, но и бедные крестьяне. Почему бы не связать появление бедствия с его решением развязать войну и загнать всех в Афины? Перенаселение стало причиной повышенной смертности, еще усиленной нехваткой воды, отсутствием гигиены и быстрым распространением вшей. Перикл согласился без единого слова; будучи уверен, что оправдываться ему не в чем, он не прибег к помощи признанного за ним ораторского искусства.
В Спарту были отправлены посланники. Никакого результата.
Осада продолжалась.
Граждане догадались, что сделали Перикла козлом отпущения, несправедливо обвинив его во всех несчастьях, и признали, что более достойного, чем он, нет.
Тогда ассамблея проголосовала снова и восстановила Перикла в статусе стратега. Разумеется, он трудился вместе с девятью коллегами, но ни один из них не был способен мыслить и доказывать свою правоту так, как он. И все же было достигнуто нечто вроде консенсуса, что поставило Перикла во главе руководства. К тому же, даже отстраненный от дел, даже опечаленный смертью своего второго сына, он, в отличие от других, отдавшихся во власть горя, всегда вел себя с достоинством.
Когда похолодание и укоротившиеся дни сообщили о начале зимы, в мою дверь постучался слуга:
– Перикл подхватил чуму.
Я изменился в лице.
– На какой он стадии? – воскликнул я в слабом порыве надежды.
– Его мучает жажда! Руки и ноги уже почернели.
Подробность огорошила меня. На этом этапе болезнь вела только в одну сторону.
– Тебя ждут все домочадцы Перикла, – продолжал слуга. – Иди скорей.
– Зачем?
Я не принадлежал к ближнему кругу Перикла, поскольку избегал Нуры, а потому не имел никакой законной причины находиться у его ложа.
Слуга повысил голос:
– Не ты ли спас Алкивиада?
Я возразил. Я присутствовал при его выздоровлении, однако, к сожалению, ни в коей мере не принимал в нем участия.
– Пожалуйста! Он тебя требует.
Как тут откажешь? Я восхищался Периклом не только как полководцем, но и как человеком. Как стали бы мы жить без фигуры такого размаха? Если самая великая личность эпохи желает моего присутствия в последние мгновения своей жизни, я должен бежать бегом, не размышляя о последствиях…
Я привычно подхватил свою котомку и последовал за слугой. Над городом нависла свинцовая мгла. То тут, то там колыхалось пламя факелов, однако мрачная атмосфера наводила на мысль о том, что они не светят, а скорее наблюдают.
Во дворце меня незамедлительно провели в спальню Перикла.
Войдя туда, я тотчас заметил то, чего не хотел бы видеть: агонизирующего Перикла и плачущую Нуру. Охваченная своей скорбью, она не обратила на меня внимания. Я медленно приблизился к ложу и констатировал, что Перикл, увы, впал в глубокую кому. Значит, не осталось никакой надежды!
Скользнув к Аспасии, слуга шепнул ей на ухо:
– Вот единственный человек, который может его исцелить.
Нура подняла голову и увидела меня. На ее усталом лице не дрогнул ни один мускул, она страшно побледнела и не спускала с меня глаз. Мне показалось, что комната вот-вот воспламенится.
Какое-то мгновение мы молчали. Напряженные. Ошеломленные. Неспособные шелохнуться или заговорить. Ни один из нас не мог и вообразить, что наша встреча произойдет таким образом.
Сделав шаг вперед, я пробормотал:
– Я ничем не могу ему помочь.
Нура прикрыла глаза. Крупная слеза оторвалась от ресниц и медленно скатилась к ее прелестному носу.
– Но если бы мог, то сделал бы это от всего сердца. Я люблю этого человека.
Она бросила на меня растерянный взгляд:
– Я тоже. Очень…
И разрыдалась пуще прежнего.
С повлажневшими глазами, сдерживаясь, чтобы тоже не разразиться слезами, я пытался улыбнуться ей, чтобы дать понять, что я ни в чем ее не упрекаю, не осуждаю ее, более того – понимаю и разделяю ее горе.
Что-то во взгляде Нуры подсказало мне, что она получила мое сообщение.
– Спасибо.
Произнесла ли она это слово? Мне послышалось? Или мне хотелось его услышать?
Отвернувшись от меня, Нура нежно коснулась почти остывшей щеки Перикла и седой пряди в его волосах. Она любовно всматривалась в его черты.
– А теперь, прошу тебя, оставь нас.
Я, пятясь, покинул спальню.
Всю ночь я в растерянности шатался по афинским улицам. На заре закричал петух. И вскоре по городу быстрее молнии разнеслась весть: Перикл умер.
Интермеццо
Вперив взгляд в телевизор, Ноам сидел в гостиной тети Ингрид, в самом сердце Санта-Моники. После долгих недель выздоровления Бритта снова заговорила. Юный символ экологии наконец опять высказывается в средствах массовой информации и выступает с трибун, щедро предоста