вленных в ее распоряжение мэром Лос-Анджелеса, который счастлив быть вовлеченным в орбиту всемирно известной звезды.
Нелюдимая, сосредоточенная и язвительная Бритта ни в коем случае не стремилась очаровать или убедить. Наморщив лоб и сердито сдвинув брови, она выражала свою мысль бьющими наотмашь фразами:
– Не лгите себе, мы находимся в состоянии войны. На самом деле мира не существует. Нам известны лишь его подобия. Для того чтобы однажды мир сделался реальностью, потребовалось бы не только общее желание, но и согласие в толковании самого слова «мир». Однако все придают этому понятию разные смыслы. Для одних мир – всего лишь способ эксплуатировать население, для других – эксплуатировать природу, для кого-то еще – приносить пользу своему народу или же копить деньги в сейфах. В действительности люди, а особенно лидеры и власть имущие, ожидают от мира возможностей, сравнимых с теми, которые дает война: своей выгоды и безнаказанности, сохранения своих привилегий – сегодняшних удовольствий для себя, а не спасения человечества или грядущих поколений. Откажемся от этой иллюзии мира и вступим в настоящую войну, в ту, что началась без предупреждения и в которой мы должны одержать победу.
Ее взгляд поражал невидимых врагов. Как всегда, негодование придавало словам Бритты потрясающую выразительность и напряженную мощь, никак не сочетающиеся с ее хрупким телосложением.
– Честное слово, она напоминает мне бабушку Августу! – воскликнула из своего кресла тетя Ингрид. – Точно такая же! Бабушка Августа родилась в гневе и всю свою жизнь прожила в гневе. Она с первого мгновения чувствовала, что от нее что-то ускользает, а она ненавидела это ощущение. Просто невероятно, до чего же они похожи! Бедное дитя…
Тетя Ингрид не вдумывалась в то, что́ Бритта говорит и в каких выражениях. Ее интересовала только позиция девочки.
– Она никогда не будет удовлетворена.
Затем Ингрид бросила взгляд на наручные часы – она опасалась, как бы из-за внучатой племянницы не пропустить олимпийские соревнования.
Прямо в центре экрана Бритта продолжала свою обличительную речь:
– Вы, взрослые, возводите во главу угла потребление, а ваша система основана на конкуренции. Вы развращаете наше детство и годы, которые наступят после вашего ухода. Не достигшие зрелости, не ощущающие никакой ответственности, вы, взрослые, недостойны так называться. Мы находимся в состоянии войны. И кто же наш враг? Мы сами, это живущее в беспечности надменное человечество!
Передача закончилась. Ингрид сразу переключила канал, чтобы смотреть Олимпийские игры. И вздохнула с облегчением.
Ноама не слишком впечатлило выступление Бритты. Он надеялся, что, как только девушка исхитрится обмануть бдительность Нуры и Свена, он с ней об этом поговорит.
После их стычки на чердаке Ноаму удалось выиграть время. По множеству своих портретов, собранных в оранжевом сундучке, – нарисованных, написанных, гравированных, скульптурных, относящихся к разным эпохам, – он прежде всего смог оценить, сколь велика любовь Нуры к нему. Что же касается разговора с Бриттой, то здесь он, к сожалению, сплоховал. Ноам решил изобразить удивление, прикинуться, будто ничего не понимает, утверждать, что столкнулся с огромной тайной, – она ему совершенно не поверила.
– Ты многое от меня скрываешь. А мама еще больше.
Что тут ответить? Ему редко приходилось сталкиваться с девушкой такого ума, а ситуация заставляла относиться к ней как к дурочке.
– С точки зрения ребенка взрослый – это всегда куча секретов.
– Я не ребенок! – выкрикнула она.
Устав от борьбы, Ноам бросил:
– Да, Бритта, у меня есть секреты. И я храню их потому, что они мои только наполовину.
– Как это?
– Они принадлежат и Нуре тоже. Я с удовольствием открыл бы тебе свои тайны, но не Нурины. Только это одно и то же.
Подозревая какую-то очередную хитрость, Бритта поначалу слушала Ноама со скептическим выражением лица, но теперь внимательно пригляделась и оценила его искренность.
– Значит, однажды я соберу вас обоих вместе и ради меня вы освободитесь от своих тайн.
Ноам кивнул, заранее зная, что такого никогда не случится.
Ближе к вечеру, неузнаваемая под маркизетовой вуалью и темными очками, Бритта заскочила в коттедж в Санта-Монике.
Она появилась в тот момент, когда по телевизору показывали последние соревнования по легкой атлетике, что позволило ей спокойно поболтать с Ноамом на кухне. Взволнованная Бритта была с ним гораздо откровенней, чем обычно. Она призналась ему, до какой степени боится снова вернуться к жизни публичного человека, снова размахивать факелом проблем, которые ей небезразличны. Кроме того, несмотря на все полученные ею комплименты, включая те, что появились в социальных сетях, она по-прежнему чувствует себя неуверенно. Она испытывает нечто вроде раздвоения: словно отделившись от самой себя, девушка со стороны наблюдает за своими поступками, слышит свои слова и критикует себя.
Тронутый ее искренностью, Ноам тоже признался, что несколько разочарован, поскольку, как ему кажется, она, не найдя новых мыслей и слов, вернулась к своим прежним формулировкам.
– Я не мусолю одно и то же, – возразила она. – Это мир вынуждает меня, потому что не меняется. Он повторяется, так что приходится и мне.
И вдруг Бритта искренне улыбнулась – редкий случай для нее.
– Нет, ты прав. Чтобы придать себе уверенности, я воспользовалась тем, что однажды уже сработало. Я имитировала Бритту Торенсен. Переработала саму себя.
Оба прыснули, и в этот момент к ним, чтобы заварить чай, присоединилась Ингрид. Когда Бритта спросила тетушкиного мнения о своем выступлении, та лишь присвистнула от восторга:
– Поразительно, девочка моя! Столь ничтожное создание, как я, не могло бы судить такую личность, как ты.
Нарезая испеченный еще утром яблочный пирог, Ингрид бросила на них заговорщицкий взгляд:
– Должна вам сказать: я довольна.
– Чем?
– Тем, что решила проблему, которая долгие годы отравляла мне жизнь.
– И что это за проблема?
– Оранжевый сундучок!
Ноам и Бритта замерли. Приняв торжественный вид и страшно вращая глазами, Ингрид продолжила:
– Знаменитый секрет оранжевого сундучка.
– Как?! – пробормотала Бритта. – Ты разгадала секрет?
– Ну да! Я наконец пролила свет на эту тайну.
Не зная, что и думать, Ноам не шелохнулся.
– Рассказывай! – взмолилась Бритта, стискивая локоть двоюродной бабушки.
Ингрид буквально расцвела.
– Вообразите, что из-за какого-то оранжевого сундучка я разругалась со Свеном и Нурой. После вашего отъезда, когда тебе, душечка, было четыре года, Нура позвонила мне и сказала, что забыла здесь оранжевый сундучок. Я поискала. Но ничего не нашла. Мы снова созвонились. Она разозлилась. Не давала мне покоя, требовала, чтобы я все перерыла. Я повиновалась, снова перевернула все вверх дном и поклялась ей, что ничего не нашла. Она вопила, что это невозможно, короче, напряжение росло, мы наговорили друг другу гадостей, вмешался Свен, я упрекнула его в отвратительном поведении жены, он из принципа стал ее защищать, хватил через край, я тоже, и мы разругались в пух и прах.
В дверь позвонили.
– Очень кстати.
– Что кстати? – спросила жаждущая продолжения Бритта.
– Ну как же! Я обнаружила сундучок на чердаке, за картонными коробками. И сразу позвонила твоим отцу и матери, чтобы предупредить их и извиниться.
Ингрид высунула голову в коридор, чтобы разглядеть, кто это томится за стеклом входной двери.
– Ну вот и они!
2
Время войны или время мира? Порой я задумываюсь над тем, что для людей естественнее…
По своему темпераменту я скорее бы склонился к миру – жизнь и так подсовывает нам достаточно неприятностей и жестокостей, чтобы к ним еще что-то добавлять; однако подозреваю, что мое мнение расходится с общепринятым, поскольку на протяжении многих тысячелетий я пережил больше периодов вражды, нежели перемирия. Можно подумать, конфликт – это фон, на котором все вырисовывается… Столкновения, будучи чужеродными событиями, не только нарушают спокойствие – они уточняют привычный ход вещей, после сбоя которого произойдет какое-то исключение. С точки зрения веков мир сводится к интервалу между двумя войнами.
Афины великолепно приспособились к ситуации. Человеческому демону всегда сопутствует его брат-близнец – гений: если люди не могут помешать себе сражаться, они тем не менее силятся сделать свою каждодневную жизнь сносной. В городе установилась военная экономика, а также культура войны – со своими торжествами, богослужениями и соревнованиями, что предоставляло возможность отдохнуть и снять напряжение. Одновременно создавалась и военная политика: из-за боев, которые обескровливали население, а главное – из-за чумы, скосившей его треть, ассамблея попыталась облегчить доступ к гражданству – закон об этом незадолго до кончины принял сам Перикл, который, впрочем, двадцатью двумя годами раньше издал ограничительные поправки к нему[39]. Была предпринята попытка изменить положение бастардов. В обществах, предшествующих иудеохристианству, слово «бастард» имело объективный смысл, лишенный уничижительной окраски. Так называли мальчика, зачатого вне брака, и в это не вкладывали понятия проступка, а уж тем более греха. Такой отпрыск не имел на себе клейма постыдного происхождения, однако был исключен из права наследования. Поскольку брак был задуман для того, чтобы упорядочить собственность – а вовсе не для того, чтобы дать основу любви, как по глупости сочтут позднее, – имущество родителей наследовал законный ребенок; бастарду не доставалось ничего. Афины добавили к этому еще одно ограничение: скупясь на гражданство, город отказывал в нем бастарду. Среди бастардов он различал две категории: традиционный бастард (νόθος) – рожденный от рабыни или наложницы, и чужестранный (µατρόξενος). Когда гражданин до брака имел сына от наложницы либо вне брака от любовницы, гетеры, проститутки или даже рабыни, это был традиционный бастард, то есть лишенный гражданских прав. Столкнувшись с вызванными войной людскими потерями, экклесия приняла решение расширить доступ в ряды граждан для всех потомков.