Лишенные подобного рельефа собрания были бы ограничены до советов узкого состава, режим склонился бы к олигархии или даже к деспотизму. Не в обиду прекрасным умам, которые полагают себя выше обстоятельств, политика – это также дело климата и рельефа[41].
Большие Дионисии уже стартовали. Мы с Дафной пропустили конкурсы дифирамбов и комедий – в последнем победил юный Аристофан. Мы пришли в разгар трехдневного конкурса трагедий, сильнее всего разжигавшего страсти афинян. Я был далек от возбуждения, которое с самого утра охватило Дафну, и неуверенно уселся. Трагедия? Театр? Подобного опыта у меня совсем не было… В ожидании зрелища люди громко переговаривались; они прихватили с собой еду и напитки и позаботились о том, чтобы занять определенное место, в котором пробудут до наступления темноты. Стражники, вооруженные луками, деревянными дубинками и бичами, наводили порядок, если разгорался конфликт. Публике будут предложены четыре написанные одним автором пьесы – три трагедии и сатирическая драма. Завтра и послезавтра свои тетралогии представят другие драматурги. В заключение жюри назовет победителя. Прогнозы шли своим чередом, заключались пари, поскольку в предыдущие годы ценители уже аплодировали участвующим в состязании поэтам Софоклу, Еврипиду и Филоклу.
В первом ряду, в окружении архонтов, Алкивиада и Сократа (я заметил, что Аспасия к ним не присоединилась), восседал великий жрец Диониса. Его присутствие было обязательным, поскольку театр произошел от какого-то античного дионисийского культа, который давно забыли. Меня заинтриговало само слово «театр», потому что по-гречески это означает «место, где видят» или «место, где случаются видения». Однако в тот момент этому пространству лучше подошло бы определение «место, где видятся», ибо афиняне с удовольствием разглядывали присутствующих и приветствовали друг друга – чем сейчас как раз и занималась Дафна.
На орхестре разместились музыканты, призывая к тишине, раздались звуки ударных, затем заиграли авлосы, кифары и лиры.
За ними вступил хор – прекрасный, подобный мощному потоку. Он расположился рядами. Его согласованность потрясла меня. Одинаковые одежды, словно доспехи, маски вместо шлемов, слаженные движения – все напоминало о сплоченности боевого отряда.
Хористы, представлявшие жителей Микен, повели рассказ. Они в унисон пропели о своей гордости служить великолепному и славному Агамемнону. В их ликовании слышались нотки страха и благоговения перед своим порой жестоким правителем.
На проскениуме появился Агамемнон. Уверенно, низким и глубоким голосом, он изрек фразу, от которой нас пробрало до нутра. Присутствующие испуганно ахнули. Агамемнон поражал своим ростом, превышающим два метра, и голосом, громыхающим, как барабан. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять природу такой чрезмерности: лицо актера, словно шлем – голову, скрывала огромная маска, превосходящая размеры лица, а парик из черных волос, длинных и курчавых, втрое превышал обыкновенную прическу. Вдобавок его фигуру увеличивал костюм из стеганой ткани, а передвигался он на котурнах, которые добавляли к его росту добрых две ступни.
Агамемнон возопил о своей ненависти к троянцам и решимости осадить их город, дабы увести Елену и вернуть свою свояченицу ее супругу Менелаю. Он не мог стерпеть, что ради троянского принца Париса коварная Елена покинула царя Спарты. Он клеймил и Елену, и Париса, и все население Трои. Появилась супруга Агамемнона Клитемнестра. Мне было известно, что на подмостки вхожи лишь мужчины, которые исполняют и мужские, и женские роли; поэтому воплощение царицы меня потрясло. Не только платье и маска с золотистыми прядями являли образ женщины бесконечного изящества, но и сам актер грациозно двигался и декламировал стихи в правильной тесситуре, с шелковистой нежностью великолепного женского голоса. Иллюзия была полной.
Между Агамемноном и Клитемнестрой начался спор. Она, почтительная и покорная, столь страстно любила своего воина, что не укоряла супруга даже за его жестокость завоевателя – Агамемнон убил ее предыдущего мужа, а также рожденного от того сына. В поначалу томной, а затем страстной арии она с гордостью спела о том, что подарила ему четверых детей: Ифигению, Хрисофемиду, Электру и Ореста. После финальной ноты публика взорвалась аплодисментами.
Декорации сменились, мы оказались на морском берегу. Хор – теперь это была группа солдат – сообщил нам, что флоту мешает выйти в море полный штиль в заливе Авлиды, где собрались греческие отряды под предводительством Агамемнона. Суда гниют. Невозможно добраться до Трои, чтобы вступить в сражение. Прорицатель передал Агамемнону: для того чтобы вызвать ветер, он должен принести в жертву свою дочь Ифигению.
Перед Агамемноном встает дилемма: убить дочь или отказаться от карательной операции. Какая его часть одержит верх в этом споре: отец или военачальник? Он горячо и нежно любит Ифигению, щедро расточает ей свое внимание и заботу, дал здоровое воспитание. И вот теперь, как греческий военачальник, он должен ее умертвить! Клитемнестра отправляется в Авлиду. Без тени сомнения она уговаривает супруга не убивать их дочь. Пусть лучше убьет войну, оставив гнить неподвижные корабли! Да и за что биться, в конце концов? Умертвить плоть от плоти своей, убить множество людей – и все ради чего? Чтобы вернуть Елену, ее идиотку-сестру, которая ненавидела Менелая и намеренно сбежала от него: сколько зря потраченных сил! Семья важнее политики! Пусть сердце восторжествует над государством!
Увы, чем сильнее Клитемнестра защищает дочь и семью, тем яростнее возражает Агамемнон, доказывая, что реальность не ограничивается исключительно семейной жизнью.
Разумеется, все мы знали исход трагедии, однако, увлеченные спором, затаили дыхание. Всякий раз, когда начинала говорить Клитемнестра, у меня перехватывало горло – так мне хотелось, чтобы она убедила Агамемнона и спасла их дитя. Но ответы Агамемнона тотчас вносили смятение в мою душу, потому что я осознавал их здравый смысл. Короче, я попеременно принимал сторону то одной, то другого. Эти персонажи символизировали две несогласные части моего существа: любовь и политику, частный интерес и общественный. Поначалу я размышлял – что выбрать? Но по мере того как разворачивалось действие, я изменил вопрос: как выбрать? Со своей точки зрения Клитемнестра права. Но и Агамемнон со своей – тоже. Клитемнестра ошибается, по мнению Агамемнона, Агамемнон – по мнению Клитемнестры. Выходит, существуют два взаимоисключающих способа мыслить правильно. Если поддержать один, отбросив другой, это, разумеется, не устранит дилеммы, однако и не решит. Успех одного из спорящих означает не победу правого, а всего лишь удачу одного лагеря в ущерб другому. Истина не проистекает из триумфа одного из утверждений, но состоит в напряжении между ними, поскольку оба допустимы.
Трепеща от этой мысли, я только что открыл для себя трагедию, это греческое изобретение, которое и сегодня представляется мне вершиной интеллекта: жизнь ставит нас в сложные и неразрешимые ситуации. Когда противоборствуют две величины, мы сталкиваемся с двумя соперничающими обоснованными позициями, которые не согласуются между собой. Исключение одной приносит лишь иллюзию решения, столь же ложную, сколь и недолговечную, поскольку антагонизм никуда не девается. Трагедия в полной мере доказывает конфликтность существования.
Агамемнон принимает решение: его дочь будет умерщвлена.
Напряжение возрастает – и на сцене, и в зале.
Появляется Ифигения. Маленькая, хрупкая, с босыми ногами, в крошечной маске. Желая защитить дочь, Клитемнестра инстинктивно бросается к ней, пытаясь спрятать ее в складках своего пеплоса, но не успевает – Агамемнон хватает девочку за руку. Та не сопротивляется; со всей детской значительностью и чистотой осознавая свою участь, она произносит всего несколько слов: «Отец и мать, я люблю вас. Я знаю, что меня ждет, и повинуюсь вам. Прошу вас лишь об одном: чтобы обо мне больше не говорили. Никогда! Чтобы Ифигения не стала именем ни жертвоприношения, ни несправедливости, ни жертвы, ни героини. Чтобы это имя ничего не значило. Чтобы меня, которая лишь промелькнула на земле, совершенно забыли».
Это было душераздирающе. Охваченная состраданием к этому бесстрашному ребенку, публика вместе с Клитемнестрой лила слезы.
Зазвучал похоронный марш, глухой, леденящий душу; девочку окружили статисты, изображающие языки пламени. Внезапно, грубо выпущенная на волю ударами кнута, музыка взорвалась безудержными воплями и грохотом и пустилась в инфернальную пляску. Мне показалось, что огонь распространяется, ослепительный, усиленный лучами солнца; он мириадами искр отражался в желтых, оранжевых и красных полосах костюмов, которые дергались в болезненных движениях неистового танца. К громыханию присоединились хриплые крики. Музыканты без устали терзали кожу своих барабанов, хористы надсаживали глотку, танцоры напрягали ноги. В неразберихе рук, ног и запрокинутых голов они хлопали в ладоши и стучали пятками; дрожала земля, звенели бубенцы, вращались трещотки. Сила придавала актерам еще больше сил. По мере того как они истощали свою энергию, она же их подпитывала. И это неистовство было заразительно. От этого я весь покрылся мурашками. Я входил в транс. Кровь приливала ко всем членам. Я с трудом сдерживался, чтобы не броситься, не затрястись в этой бешеной пляске, не поддаться этому опьянению. Ноги танцоров, отбивая такт и синкопу, вели все действо с властной силой, которая сводила космос к звуку и ритму этого биения. Демонический шум вокруг невинной жертвы внушал мне ужас и сострадание.
Сменившись мрачным затишьем, гвалт неожиданно прекратился, хотя его эхо еще звучало у меня в ушах: голоса, дробь ударных, душераздирающая жалоба авлоса: Ифигения умерла.
Покачиваясь, Агамемнон вслушивался в тишину. Он обратился к богам и призвал их сдержать свое обещание. И тут задул ветер, он постепенно крепчал, чтобы погнать греческие паруса в Геллеспонт. Троянская война состоится. Искупительная жертва дочери принесет победу царю.