Не зная, кто такой Эсхил, я промолчал. Зато словоохотливая Дафна рассыпалась в похвалах:
– Филокл обладает суровостью великого Эсхила, однако, в отличие от своего родственника, подобно Софоклу, а особенно Еврипиду, множит персонажей.
– В первой трагедии Филокл исполнял роль Агамемнона, а в следующих двух – Эгисфа. Да-да, сам автор!
– Невероятно! – удивилась Дафна. – Как ему удается так меняться от роли к роли?
– Но самый поразительный – это актер, который играл Клитемнестру! – воскликнул Алкивиад. – Он заставил нас позабыть про его пол. А какой чарующий у него голос! Филокл нашел его в Коринфе и пригласил в Афины.
Тут уж и я добавил к общему восторженному хору свои хвалебные слова.
– Пойдемте поздравим его вместе с Филоклом. Поприветствуем, кстати, и нашего друга Агафона, который финансировал этот шедевр.
Мы прошли за ограждение, которое вооруженные стражи охраняли от публики, чтобы та не ринулась за кулисы. После того как мы поздравили мецената Агафона, Алкивиад подвел нас к Филоклу, который, освободившись от своих сценических одеяний, стал мужчиной нормального роста, с бритым лицом и искрящимися глазами. Каждый полученный им комплимент он переадресовывал своему покойному дяде Эсхилу, великому трагическому поэту предыдущего поколения: ведь это он его всему научил. По настоятельной просьбе Алкивиада он согласился отвести нас к Клитемнестре. Та или, скорее, тот как раз снял маску и повернулся к нам.
Это был Дерек.
Когда я вспоминаю этот момент…
Встретившись лицом к лицу со своим единокровным братом, я испытал шок: это было настолько же удивительно, насколько и очевидно.
Почему очевидно? А кто же лучше, чем Дерек, мог воплотить образ персонажа с неспокойным рассудком, сыграть роль одновременно и жертвы, и преступника? Жертва – он ею был, потому что наш отец по своей извращенной воле сперва бросил его, а затем в тот день, когда сыну исполнилось восемь лет, напомнил ему о себе, чтобы оскопить. Преступник – все в Дереке свидетельствовало об этом: он лгал, предавал, манипулировал, мучил и властвовал. Под личиной Нимрода, а потом Сета он непрестанно истреблял, совращал и нарушал порядок мира, чтобы установить свой. Вдобавок эта истерзанная душа жила в не менее истерзанном теле. Лишенный тестикул, а значит, потомства и даже возможности раздеться, не вызвав смятения, Дерек таскал за собой длинное, странное мужское тело, к которому прицепился женский голос. В высшей степени трагический персонаж, вместилище всяческих двусмысленностей, одновременно мужественный и женственный, страдающий и высокомерный, он наделил Клитемнестру всеми своими аномалиями, изъянами, обидами, исступлением и растерянностью.
А почему удивительно? Как же я мог не догадаться, что это он скрывается под маской микенской царицы? Хотя я веками опасался чего-то подобного, мне и в голову не приходило вообразить Дерека в самом сердце афинской реальности – в театре! Во время спектакля он непрестанно варьировал окраску и модуляции голоса, виртуозно пользовался своим ясным и сочным тембром, так что публика с замиранием сердца следила за каждым звуком. Выходит, я, сам того не подозревая, на протяжении целого дня пылко восхищался самым безжалостным человеком, которого знал на этой земле.
Повернувшись к нам, он не признал меня в нашей компании и, обессиленный и перевозбужденный одновременно, с вежливым равнодушием, которого ничто не могло поколебать, принимал поздравления моих спутников. Скорей! Развернуться, бежать, пусть даже вызвав толкотню, пусть даже удивив Дафну! Она же, плененная искусством Дерека, осыпала его похвалами, не отпуская моей руки.
Он взглянул на нас и машинально улыбнулся. Моя наружность не вызвала у него никакой реакции. Он даже не моргнул. Может, он стер мои черты из памяти? Пораженный этой догадкой, я замер.
На самом деле его глаза просто скользили по нашим лицам. После шестичасового представления он, возможно, испытывал огромную, обескровившую его усталость, а главное – его внимание было приковано к одному Алкивиаду. Прекрасный и любезный молодой человек со свойственным ему темпераментом в изящной манере декламировал свой панегирик, обволакивая Дерека пылким взглядом, как если бы тот выходил из формы, в которой его только что отлили из расплавленного золота.
Дерек краснел от комплиментов. Он сохранял сдержанность, однако его настороженное молчание требовало все новых и новых похвал: сам Алкивиад, легендарный Алкивиад, неотразимый Алкивиад, восходящая звезда Афин, человек, которому завидовали и которого желали как мужчины, так и женщины, пренебрег всеми, чтобы взирать только на Дерека! Это произвело на актера столь ошеломляющее воздействие, что он не видел никого, кроме Алкивиада.
Мне удалось отделиться от компании и укрыться в зарослях душицы, где гудели пчелы. Сердце билось с перебоями. Столкнуться с Дереком здесь, под чистым, просвещенным и прозрачным небом Греции, в обществе, которое больше прельщают игры разума, нежели темные силы? Что думать? Несмотря на опасный характер единокровного брата, я видел больше положительных моментов, чем отрицательных: во-первых, он меня не узнал, что позволяло мне оставаться в Афинах; во-вторых, он так и лучился блаженством. Что может быть естественнее? Его обожают, чего прежде с ним не бывало. Долгие века он провоцировал только страх, недоверие, ненависть – и ни малейшей любви. Какая перемена! При появлении Дерека на проскениуме ни у кого не возникло растерянности, которую его вид вызывал без маски; входя в образы своих персонажей, таких, например, как Клитемнестра, он превращал свою особость в преимущество. Благодаря сцене его озлобленность получала выход и приглушалась. Возможно, он наконец нашел занятие, которое ему подходит? Театр, который выводит на сцену чудовищ, и в самом деле нуждается в подобных монстрах, чтобы существовать.
Такой анализ ситуации вдруг показался мне чересчур оптимистичным. «Не обольщайся, Ноам! – сказал я себе. – Ты уже давно усвоил: от Дерека нельзя ждать ничего хорошего. Увы, демоны, вызванные к жизни жестокостями нашего отца, навеки пометили его и никогда не оставят в покое. Любое равновесие рано или поздно окажется если не иллюзорным, то по меньшей мере исключительным или неустойчивым».
Как же быть?
Я решил поговорить об этом с Нурой. Какое счастье, что она не присутствовала на трилогии Филокла, потому что Дерек непременно узнал бы в первом ряду ту, которую, как и Алкивиада, забыть невозможно. Может, мне следует немедленно предупредить ее, чтобы она избегала посещений театра Диониса? Судя по всему, затворница не собиралась участвовать в празднествах; если бы она только пожелала, то уже с конкурса дифирамбов располагалась бы подле верховного жреца.
Нас пригласили снова занять свои места. Должен признаться, что, возвращаясь, чтобы увидеть завершающую день сатирическую драму, я едва волочил ноги. Вдобавок пьеса показалась мне крайне пустой. Может, меня не заинтересовал сам жанр? Стремление рассмешить – и не более того – представлялось ничтожным по сравнению с высоким драматизмом предыдущих трех пьес. Может быть, Филокл не особенно силен в комическом жанре? Впрочем, думаю, что после трех захватывающих трагедий и непредвиденной встречи с братом я плоховато соображал.
В последующие дни Дафне не надо было уговаривать меня пойти в театр. Я влюбился в него. Когда я смог разделить это увлечение с ней, знающей поэтов лучше, чем я, наши разговоры превратились в страстные диалоги. Поскольку в Афинах стоял удушающий зной, служители натянули над публикой тент, чтобы защитить ее от палящего солнца.
Старинный друг Перикла Софокл представил нам посвященную Эдипу тетралогию высочайшего уровня. Одна из трагедий, «Эдип-царь», потрясла меня до глубины души. В ней слышались отголоски чумы, и она ставила меня, зрителя, в довольно необычное положение: я знал об Эдипе больше, чем сам Эдип, я видел, как он заблуждается, делает ошибки, совершает непоправимое. По сути, пьеса показывала мне не то, как человек постепенно открывает истину, а то, как он ослепляет себя – кстати, в буквальном смысле, потому что в конце Эдип выкалывает себе глаза. Эта сцена особенно ошеломила меня, потому что в тот самый миг солнце скрылось за тучей…
В последний день сцена была предоставлена Еврипиду, самому молодому, но не менее значительному из трех поэтов. Он придумал способ смешать юмор с драмой, что вызвало ожесточенный спор между мной и Дафной. Мне понравилось такое соединение, а вот она разглядела в нем гибель трагедии. Впрочем, никто из нас не стремился победить, мы просто находили в этой перепалке живое удовольствие.
По окончании Больших Дионисий жюри назвало Филокла первым, Софокла вторым, а Еврипида – третьим[43].
И вот наконец взошла утренняя звезда дня моей встречи с Нурой. Ни один ребенок еще не бегал по улицам, только разгуливали между стен и по крышам после ночной охоты кошки и едва слышно щебетали птицы.
Нура пригласила меня к полудню, однако я уже на рассвете поспешил во дворец Перикла и заранее трепетал от нетерпения перед увитым виноградными лозами фасадом. На пороге вяло махали метлами два дряхлых раба.
Я сообщил им, что меня ожидает Аспасия. Они удивились и попросили повторить, что я сказал. После чего, пожав плечами, проворчали:
– Аспасия вчера отбыла со своим багажом и слугами. Сказала, что навсегда. И отказалась уточнить, куда именно.
Какая ирония! Афины лишили меня Нуры, а взамен даровали Дерека. Притом что я годами избегал ее, рискуя поссориться с Периклом, она исчезла в тот самый момент, когда мы могли бы начать спокойные отношения, а мне отныне придется скрываться от своего единокровного брата.
Разумеется, Алкивиад очень скоро сообщил мне, где укрылась Аспасия. Она занимала прелестный сельский домик в окрестностях Афин, расположенный в обширных владениях Лисикла, богатого торговца скотом, человека грубого, красномордого, одержимого манией величия и претендующего на высокую политическую должность. Так что Аспасия наверняка извлекала доход из своих осмотрительных советов. Однако «нельзя заставлять петь осла», как напоминал Алкивиад и продолжал: «А уж тем более торговца баранами!» И уж конечно, я бы отправиться туда не рискнул: столь коварно ускользнув от меня, Нура ясно дала мне понять, что не желает меня видеть.