Жизнь пошла своим чередом. Дафна объявила мне, что вновь носит под сердцем нашего ребенка, и это известие отвлекло меня от Нуры. А может быть, ее отъезд означал: «Сосредоточься на времени, которое ты можешь провести с Дафной»?
Младенец появился на свет утром месяца маймактериона[44], когда над городом, пребывающим в атмосфере праздности и скуки, сеял мелкий дождик, в один из тех дней, когда не знаешь ни чего ждать, ни чем занять бесконечные часы. Прижав к себе ребенка, еще липкого от беловатой восковой первородной смазки, – мальчика, моего второго сына, – я как-то отвлеченно подумал, что счастлив. Я силился уподобиться семейству, в лоне которого Сократ, Ксантиппа и их туповатый Лампрокл трубными звуками возвещали свое ликование. На самом же деле я мечтал о дочери, уменьшенной копии Дафны…
И все же мне удалось изобразить радость. Мы дали нашему малышу имя Софрониск, в честь отца Сократа, и подали сладкое прамнейское вино с Лесбоса, что некстати напомнило мне о пребывании на этом острове. Наблюдая за ликованием, к которому я старался присоединиться и которое румянило щеки Дафны, я все отчетливее осознавал, что мое прошлое, слишком нагруженное событиями и обреченное на тайну, лишает меня легкости, столь необходимой для простых радостей бытия. Ночью, укладывая младенца в колыбель, я шепнул ему на ушко:
– Не бойся, Софрониск, я все равно буду тебя любить.
Странная реакция, не так ли? Да не такая уж и странная: в последующие годы я пойму, что в этой печальной и вынужденной любви было много вещего… Пока же я неделя за неделей довольствовался тем, что учил Милона говорить и заботился о часто болеющем Софрониске.
А вот Дерека я вообще больше не видел. Он странствовал по греческим театрам, перемещаясь из города в город по настоятельным просьбам лучших трагических поэтов Софокла, Еврипида и Филокла. Он или ставил пьесы, или в небольших городках играл те из них, что уже были показаны на престижных фестивалях. Благодаря исключительному тембру Дереку часто поручали исполнение женских ролей, и повсюду публика поражалась его способности одинаково ярко изобразить как молодую девушку Антигону, так и старуху Гекубу. Во время следующих Дионисий я имел случай в Афинах видеть его Медею, слава о которой сохранилась в памяти греков.
Во время представления этой посвященной аргонавтам трилогии я вновь тешил себя надеждой, что мой брат исцелится своим искусством. И действительно, он воплощал образ Медеи – радостной, нежной, влюбленной, которая с желанием смотрела на прекрасного Ясона. Он, словно облако, парил над землей, не прикасаясь к ней. Затем история повелела ему идти дальше… Медея предложила Ясону свои умения волшебницы, чтобы помочь любимому пройти испытания, которые позволят ему завладеть золотым руном.
Справившись со всеми препятствиями, Ясон воротился к Аэту, отцу Медеи, и потребовал обещанное сокровище. Тот не соглашался. Вне себя от ярости, Медея взяла в заложники младшего брата и сбежала на корабле вместе с Ясоном. Когда Аэт послал за ними свое войско, она не колеблясь раскромсала тело брата на куски и побросала их в волны; это задержало преследователей, которые старались собрать все. Если автор, Филокл, оправдывал подобную жестокость безумием Медеи и самозащитой, то персонаж Дерека выглядел двусмысленно: его Медее нравилось причинять вред, разрушать. Прикрыв глаза, я не мог отделаться от воспоминания о том, как давным-давно Дерек приказал своим сбирам разрезать меня на куски и рассеять мои останки по всему Нилу.
Ужасы множились. Медея шла к своей цели по трупам. Публика трепетала. Ничто больше не останавливало преступницу. Для убийства Пелия она воспользовалась доверчивостью его дочерей и предложила им расчленить отца, захватившего трон Ясона. Позже она разбушевалась, узнав, что в сердце Ясона у нее есть соперница. Не мудрствуя лукаво, она послала юной Креусе отравленную тунику, которая воспламенилась, едва девушка надела ее; в огне сгорели и Креуса, и ее отец, а во дворце начался пожар. Затем, возмущенная тем, что Ясон отверг ее после всего, что она для него сделала, в порыве переполнявшего ее гнева Медея заколола кинжалом Мермера и Ферета – сыновей, которых родила Ясону. В этот момент Дерек утратил всякий контроль над собой и всю тонкость перевоплощения: вместо того чтобы подчеркнуть неоднозначность мести, сделать акцент на душевном страдании матери, убившей двоих своих обожаемых мальчиков, он вывел на сцену свирепую кровожадность, дикую необузданность и сладостную пикантность жестокости. Передо мной было воплощенное извращение. Дерек сокрушил трагическое, чтобы погрузиться в драму. Вместо мятущейся души он изобразил злую женщину. Исключительно злую. А вот сосуществование добра и зла – этот отличительный знак трагедии – он попросту затоптал[45].
Подобное буйство жестокости потрясло нас. На склон холма надолго опустилась тишина. Потом послышались аплодисменты; поначалу робкие и неуверенные, очень скоро они превратились в гигантский шквал, выплеснувшийся на сцену. Мы отходили от спектакля при помощи оваций. Наши крики «браво» и «ура» создавали между нами и действием спасительную дистанцию. Это потрясение вылилось в колоссальный триумф.
В тот вечер мне не удалось избежать пира, который устроил у себя Алкивиад. И снова мои опасения были развеяны: не сводя глаз с нашего радушного хозяина, Дерек смотрел на Алкивиада, как Медея на Ясона в начале их идиллической любви: он кокетничал, улыбался, смеялся, изображал беспечность и принимал жеманные позы. Мне он казался нелепым, и я заметил, что Алкивиад разделяет мое мнение, хотя его забавляет это паясничанье и он готов принять неумеренные выходки столь выдающегося актера.
Во время пира Сократ упомянул персонаж Медеи.
– Никто не становится злым по собственной воле. На самом деле злых намерений не существует. Человек верит, что делает добро, когда совершает зло. Мы полагаем, что если не делаем добра, то хотя бы делаем хорошо себе. Пример? Ревнивец, который убивает, Медея, которая осуществляет свое мщение.
– Значит, по-твоему, – возразил Алкивиад, – совершив свои преступления, Медея чувствует себя лучше?
– Точно.
– А что об этом думает наш превосходный трагик?
Алкивиад повернулся к Дереку. Тот, выбираясь из глубоких размышлений, процедил сквозь зубы:
– Лучше не думать.
– Что?
– Медея никогда не чувствует себя хорошо, ни до, ни после. Она не была счастлива сначала, когда любила, – не стала счастливой и потом, когда отомстила за себя.
– Чего же ей не хватает?
Дерек вдруг помрачнел и твердым голосом спросил:
– Почему это ей чего-то не хватает?
От его властного тона все замерли. Он продолжал:
– Возможно, у нее есть даже большее.
– Что, например? – примирительно спросил Алкивиад.
– Отсутствие сомнений. Сомнения ослабляют. Сильный не знает сомнений.
– Ты имеешь в виду нравственность? – уточнил Сократ.
– Нравственность – это принадлежность слабых. Сильный себя ею не обременяет.
Сократ только рот разинул. Столь полное отрицание того, что он разъяснял, лишило его способности дышать и думать. Затем порядочность философа сделала его молчаливым, поскольку он предался размышлениям над утверждениями Дерека[46]. Мгновенно, словно волна, что отступает, оставляя спокойную поверхность моря, Дерек принял любезный вид и рассыпался в благодарностях Алкивиаду. В глубине залы начался настоящий гвалт.
Алкивиад улыбнулся:
– Очень вовремя! Идемте, я покажу вам свое недавнее приобретение.
Он пригласил нас следовать за ним. Носильщики отошли, и мы увидели статую обнаженного Алкивиада на каменном пьедестале.
– Перед вами последнее творение Поликтета.
Афины любили скульптора Поликтета, который соперничал в мастерстве со своими современниками: с Фидием, тогда уже канонического возраста[47], или плодовитым Мироном, известным своими атлетами.
Алкивиад хихикнул:
– Я позировал несколько месяцев! Мне никогда не приходилось столько времени проводить обнаженным перед кем бы то ни было.
И он принялся прохаживаться вокруг статуи, чтобы рассмотреть ее под разными углами.
– Я взволнован возможностью рассмотреть свое тело, – пробормотал он.
– И что ты о нем думаешь? – осведомился Сократ.
– Я нахожу себя прекрасным. Поистине прекрасным. – Он пожал плечами и вздохнул: – Однако не будем: это невозможная любовь.
Он расхохотался, и все присутствующие следом за ним, хотя никто не знал, проявил ли сейчас Алкивиад искренность, или то была ирония – по мне, так и то и другое: юмор позволял ему выразить то, что у него на уме, и не вызвать упреков.
– Как будет называться эта статуя? – воскликнул Сократ.
– Пока сомневаюсь. Или «Я», или «Нарцисс».
Все снова рассмеялись. Восхищенный этим прекрасным лицом и совершенной анатомией, Дерек уже и не знал, куда смотреть: на скульптуру или на ее модель. Он переводил глаза с одной на другого, что Алкивиад счел за попытку оценить сходство.
– О, ты можешь сличить, – заверил он трагика. – Это в точности я. До малейших деталей. К тому же Поликтет отобрал мрамор без прожилок, что мне кажется столь же очаровательным, сколь и реалистичным.
Он продемонстрировал свою руку с безупречной кожей. Затем, обойдя статую сзади, пощупал ее крепкие и круглые ягодицы.
– Ах нет, одно различие все же есть. Мой двойник не выделяет никакого тепла.
Он схватил Дерека за руку и приложил его ладонь сперва к каменной ягодице, а затем к своей:
– Чувствуешь разницу?
Дерек судорожно сглотнул. Приглашая нас в свидетели, Алкивиад обратился к присутствующим:
– А прикоснуться ведь хочется ко мне, а не к ней. Верно?
Сократа позабавила столь типичная для этого избалованного ребенка сценка.
– В действительности ты завидуешь статуе.