– Уже нет.
– А должен. Мрамор вечен, а твоя плоть – нет.
– Что ты об этом знаешь? – дерзко возразил Алкивиад.
Он поискал меня взглядом и подмигнул, чтобы подкрепить сказанное. После чумы, в которой он выжил, Алкивиад считал себя бессмертным. Да и, по правде говоря, стройный, с горящими глазами, гладкой кожей и густыми волосами, он казался вечно молодым.
Все покинули помещение, где Алкивиад выставил свою статую, но Дерек остался и продолжал восторженно любоваться ею. Мною овладел страх. Потому ли, что в Медее я увидел Дерека? Я вдруг заподозрил, что он вступит с Алкивиадом в роковые отношения. Я не знал, чего мой единокровный брат ждет от аристократа, но он явно рассчитывает на многое – на большее, чем Алкивиад мог предложить кому бы то ни было. Как сдержать его порыв?
Я поговорил об этом с Алкивиадом, едва мне удалось отвести его в сторонку:
– Пожалуйста, не доверяй этому притворщику.
– Ты шутишь, любезный Аргус? Уж не путаешь ли ты актера с его персонажами? Его талант помутил твой рассудок.
– Чудовищ изображают хорошо только в том случае, когда обнаруживают их в себе.
– Да что ты? В таком случае это в той же мере относится и к зрителю трагедий: разве был бы он так напуган, если бы не замечал в себе чудовищ?
Его справедливое замечание повергло меня в ступор. Алкивиад продолжал:
– Мы все, Аргус, способны вести себя как чудовища. Только задрапированные в складки своей добродетели лицемер и дурак могут утверждать обратное. Я способен на худшее. Ты тоже. Вот почему театр нас исцеляет: представляя наших чудовищ на подмостках, он дает им жизнь, но в то же время изгоняет их из нас. Освобождая их, он освобождает от них нас. Он предлагает очищение[48]. Так что ты уж мне поверь: играя волков, наш трагик превращается в кроткого агнца.
– Твоими бы устами да мед пить, Алкивиад!
Слишком долгая война отупляет и затягивает.
Пелопоннесская война становилась беспорядочной, нескончаемой и запутанной. Ни одна сторона не добивалась решающей победы. Военные действия больше напоминали диверсии, нежели выверенные стратегические операции: спартанцы регулярно захватывали Аттику, властвующие на море афиняне при случае занимали предмостные укрепления на вражеской земле, такие как Пилос. Гражданские войны топили в крови города, где афиняне поддерживали сторонников демократии, а спартанцы – приверженцев олигархии. Распри подтачивали Грецию, а победитель все не определялся.
В обоих лагерях возникло желание мира. Хватит разрушений! Хватит разграбленных городов! Хватит сожженных нив! Хватит насилия, а главное – смертей! Города лишались своих солдат, жены лишались мужей, сыновья и дочери – отцов. Матери начали заявлять, что не будут больше рожать мальчиков, если им суждено бессмысленно погибнуть. Продовольствие заканчивалось, торговля замерла, даже политическая жизнь еле-еле теплилась. Афины любым способом стремились увеличить численность своих граждан: рассматривался вопрос о поощрении бигамии[49] и даже об освобождении рабов – гребцов на триерах. В Спарте потери вызвали сильную озабоченность, опасались внутренних бунтов: в частности, спартанцев тревожило возможное восстание рабов. Илотам – рабам, которые принадлежали государству, но использовались и частными лицами, – объявили, что их освободят в зависимости от выдающихся достоинств и услуг, оказанных ими во время военных операций. Воевать вызвались две тысячи илотов, каковые и были отобраны; украсив себя цветочными гирляндами, гордые и свободные, они прогуливались вокруг храмов. В действительности же они сами загнали себя в ловушку: спартанцы их ликвидировали, предвидя, что первыми потребуют свободы самые сильные, наименее покорные и наиболее строптивые, то есть самые опасные рабы. Все они сгинули, и никто так никогда и не узнал, как они погибли.
К этому чудовищному массовому убийству привела спартанская навязчивая идея безопасности.
Афиняне взяли в плен три сотни гоплитов, и тут открылась брешь: смерть в сражении приносила спартанцу славу, а вот сдача в плен без боя покрывала его бесчестьем. Это подвело поборников мира к идее предложить переговоры между двумя обескровленными городами. Афинянин Никий с Агисом II, которому его старик-отец только что уступил трон, обговорили условия. Смена военачальников – Перикл умер, Архидам II отрекся – позволяла каждому лагерю обратиться к новой политической ориентации, что и привело к заключению на пятьдесят лет договора, названного «Никиевым миром» и предполагавшего возвращение пленников и захваченных территорий.
Сократ пригласил своих учеников и друзей отпраздновать это событие: десятилетний конфликт заканчивается! Надо радоваться. Живые должны пировать во славу мертвых.
При золотистом свете факелов рабы постоянно подносили продолговатые блюда с козьим, овечьим и коровьим сырами и разными сортами хлеба, жаренной на решетке рыбой, кальмарами, креветками, морскими ежами и мидиями, расставляли на столе то мармелад из фиг, то пюре из фасоли или фаршированный лук.
Алкивиад с отсутствующим видом и пустым взглядом развалился на ложе и ничего не ел. В ответ на настойчивое предложение Сократа попробовать фаршированную птицу он бросил:
– И ради этого ты меня спас, Сократ?
Он намекал на осаду Потидеи, во время которой философ оказал ему помощь. В перестрелке пехотинец Алкивиад был ранен, а Сократ, тоже пехотинец, рискуя собственной жизнью, вынес его с поля боя. Без его вмешательства на месте сражения был бы подобран труп юноши.
– Неужели ради этого я, к тому времени всадник, дрался в страшной схватке при Делии? Ради этого пало такое множество друзей? И ради этого поредело мое поколение?
Десяток из своих почти тридцати лет Алкивиад провел на войне. Он бормотал:
– И все ради этого…
– Мир остается миром, – возразил Сократ. – А не военным триумфом.
– Ты сам себя обманываешь! Договор подписали только Спарта и Афины. Коринфяне, беотийцы и мегаряне отказываются его признавать.
– Разумеется, – согласился Сократ. – Это представляет угрозу.
– Это доказывает, что речь идет не о мире, а о перемирии. Хотя с виду войны как будто бы и нет, подспудно она продолжается. Я противник такого мира.
– Ты выступаешь за войну?
– Ты не слушаешь меня, Сократ: я не за войну, я против такого мира. В отличие от Никия, я не хочу договариваться со Спартой, я хочу ее сдерживать.
Алкивиаду вот-вот должно было исполниться тридцать – возраст, когда он мог быть избран на политическую должность. Афинская конституция указывала, что на этой стадии человек достигает достаточного опыта и устойчивости мнений, чтобы активно участвовать в гражданской деятельности. С идеей добиться выборной должности Алкивиад стремился опередить время; слава его предков сразу снискала ему уважение, а имеющиеся связи предоставили возможность спорить, вмешиваться и влиять на решения. Поскольку он почти достиг требуемого возраста, препятствий для его честолюбия уже не оставалось.
– Кстати, ради чего Никий подписал мирный договор? Ради своих Лаврийских рудников.
– Никий не думал о личной выгоде. Он действовал в наших интересах.
– Скажешь тоже! Вот уже десять лет спартанцы регулярно уничтожают предприятие, закупоривая скважины, затыкая проходы и разрушая галереи. Эти скоты догадались, что война в меньшей степени зависит от оружия, нежели от богатства, обеспечивающего его поставки. Поэтому теперь тысячи рабов, которых Никий там использует, занимаются восстановлением рудников, вместо того чтобы их эксплуатировать. Его доходы чудовищно снизились.
– Ты заблуждаешься, Алкивиад. Эти принадлежащие Никию, Гиппонику и Филомониду серебряные, медные и галенитовые рудники составили богатство и блеск Афин. Мы не только финансировали дороги, триеры и пропилеи Акрополя, но и отчеканили деньги – монеты из высококачественного серебра, которыми принудили пользоваться наших союзников. Без этого мы не увидели бы афинскую сову на монетах всего Средиземноморья.
– Пфф! Ты меня не разубедишь. Договор Никия нужен для того, чтобы его рудники работали на большей мощности.
Алкивиад стал настоящим врагом Никия.
Будучи старше Алкивиада на двадцать лет, Никий, вопреки утверждениям юноши, совершенно не был одержим идеей обогащения: ни собственного, ни города. Более того, этот склонный к умеренности человек даже постоянно старался сдержать развитие империализма. Я очень ценил его общество – общество собеседника неторопливого и свободного, чьи четкие и правильные черты лица свидетельствовали о душевной гармонии. В отличие от Алкивиада, он не стремился понравиться и именно по этой причине нравился. Он внушал искреннюю симпатию, которая побуждала собеседника чувствовать себя в своей тарелке, тогда как Алкивиад своим выразительным и чарующим, словно звук флейты, голосом пленял слушателя, загонял в сети своих бирюзовых глаз, золотой гривы и светло-коричневого тела. Перед Никием человек ощущал себя самим собой – перед Алкивиадом он превращался в добычу.
Разъяренный этим спокойным соблазнением, Алкивиад прозвал Никия «кумиром колбасников», поскольку в Афинах каждый парвеню желал прикупить себе рудник. Алкивиад не пользовался доверием большинства и поэтому усиливал свое давление на Никия, используя личные средства и связи, чтобы оказать влияние на политику, расторгнуть союз со Спартой и доказать, что этот мир представляет собой опасный обманный маневр. И действительность частично подтверждала это: сопровождаемые столкновениями и пререканиями реституции задерживались, поступления тоже. Оба города совершали просчет за просчетом и от нерешительной войны перешли к неустойчивому миру. Во всем царила нестабильность.
Торговец по имени Гипербол, владелец мастерской по изготовлению масляных ламп, счел, что раскол Афин, который усиливали нападки и интриги Алкивиада, слишком опасен. Стремясь оздоровить пагубную атмосферу в городе, Гипербол решил прибегнуть к оригинальной практике – остракизму. Это позволяло ради политического равновесия временно изгнать человека, признанного вредоносным. За подвергнутым остракизму в течение десятилетней ссылки сохранялось его имущество, а затем он возвращался без каких-либо дополнительных наказаний.