Я находил мудрой эту временную, не карательную меру, которая отстраняла от власти вероятных тиранов или их друзей и защищала процесс демократии.
Ежегодно народ, поднимая руку, голосовал за необходимость остракизма. Если побеждало за, следовало второе голосование, требующее определенного количества граждан, которое уточняло, кто именно подлежит этой процедуре.
Гипербол потребовал принципиального голосования, и оно состоялось. Оставался вопрос: кто будет изгнан?
Хотя во время народного собрания Алкивиад не показал ни малейшей реакции, подойдя ко мне, он тотчас взорвался:
– Это буду я!
– Вовсе не обязательно.
– А я тебе говорю, что этот Гипербол Дешевое Пойло целит в меня! Он уже много дней не пьет вина только ради того, чтобы встречаться с людьми и уговаривать их запустить процедуру.
– Попытайся отвести удар, направь стрелу на Никия.
– У нас с ним поровну сторонников. Однако в данный момент у меня недостает аргументов, я не могу очернить его еще больше. Даже не знаю, как выйти из этого положения…
Внезапно пораженный какой-то идеей, он умолк.
– Ты ведь хорошо ладишь с Никием, Аргус? Приведи меня к нему.
Встретившись с Никием, Алкивиад сообщил ему, что остракизм коснется одного из них. Учитывая различие идеологий, которое создало и расширило разрыв между гражданами – что может быть банальней, любезный Никий, – один из них может быть приговорен к изгнанию. Не лучше ли им сплотиться, дабы избежать подобного риска?
Соперники пришли к согласию и договорились мобилизовать своих сторонников.
Наступил день голосования. Гражданам было предложено написать на глиняных черепках[50] имя того, кого они желают изгнать. После обработки и подсчета голосов имя жертвы было названо: Гипербол. Шестью тысячами голосов инициатор процедуры остракизма был сам подвергнут остракизму!
Покидая собрание, Алкивиад принял бесхитростный вид и скроил недовольную мину.
– Как жаль! – посетовал он. – Эта посредственность, вместилище пороков и скверного вина, привлек всеобщее любопытство! Шесть тысяч голосов! Кто бы мог подумать, что этот простолюдин станет знаменитостью! Увы, наши отцы изобрели остракизм не для таких, как он, а для людей более выдающихся, более опасных. Отстранение подобной бездари подтачивает нашу конституцию.
– Браво, мой мальчик, – шепнул Сократ. – Отменная ловкость! Ты спас свою шкуру.
В глазах Алкивиада блеснул воинственный огонек, и он возразил:
– Более того! Если нас осталось двое, Никий и я, инициатива в моих руках. И я очень рассчитываю не потерять ее.
Действительно, для Алкивиада наступила пора больших успехов. Убежденный, что нет лучшего способа привлечь внимание народа, чем спорт, он, закупив чистокровных лошадей у коневодов всей Греции, создал первоклассную конюшню, присвоил торговлю колесницами и заплатил мастерам, чтобы они усовершенствовали колеса и ступицы. А затем отправился на Олимпийские игры. Мы с Дафной сопровождали его вместе с двоими нашими исполненными восторга сыновьями[51]. За всю историю Олимпии ни один человек, будь то гражданин или государь, никогда не выставлял на Игры семь колесниц. Один Алкивиад это сделал. Герольд трижды выкликал его, чтобы вручить оливковый венок: он занял первое, второе и четвертое места. Афины ликовали, наши города-союзники тоже, и во время роскошных пиров, которые в последующие дни Алкивиад организовал в Олимпии, Эфес преподнес ему богато украшенный шатер, остров Хиос – корм для коней, а Лесбос – вино к его столу. Во время чествования Мирон сделал первые удары зубилом, чтобы изваять статую, изображающую Алкивиада на квадриге, – для этого скульптор во время состязания сидел среди публики.
Благодаря такому триумфу слава Алкивиада распространилась еще шире и он обрел пламенных почитателей. В Афины он вернулся героем дня.
Предчувствуя, что в его силах затмить Никия, Алкивиад благоразумно сдержался, чтобы тотчас же это не продемонстрировать. Во время распрей на Мелосе он оставил там нескольких колонистов. На острове зазвучали неслыханные речи, защищавшие право сильного, а не справедливость или закон. «Закон природы гласит, что правит тот, кто сильнее». Это спровоцировало чудовищную и безобразную бойню на Мелосе: афиняне уничтожили всех способных сражаться мужчин, а женщин и детей взяли в рабство. К чему такая жестокость? Афины усиливали репрессии из опасений других бунтов, новых предательств. Резня на Мелосе была призвана устрашить, стать примером ужасной участи непокорных. Что же до повсеместной ненависти к нам, то она стала показателем нашего могущества.
В тот момент Алкивиад не только не произнес ни единой речи, но даже разыграл комедию, изобразив снисходительность; он взял себе в наложницы юную красавицу с острова и сделал ей ребенка, которого впоследствии заботливо воспитал.
Тем не менее лава достаточно поплескалась в недрах кратера и уже готова была вырваться на свободу. Отметив для себя безразличие Спарты во время захвата Мелоса, Алкивиад сделал вывод, что его час пробил.
И тогда он задумал завоевать Сицилию. Что? Афины, такой маленький город, – и завладеет огромным островом? Однако афинянам это не показалось таким уж безумным решением: у многих на Сицилии, в населявших ее греческих колониях, были родственники и все знали, что остров в изобилии экспортирует пшеницу. Впрочем, во время своих тайных собраний Алкивиад не ограничивался идеей о присоединении этой территории: он вынашивал более амбициозный план. Почему бы не занять италийский полуостров? А затем Карфаген? А потом все территории варваров, с иберами и галлами? После чего достаточно будет просто вернуться на Пелопоннес, осадить его со всех сторон, с суши и моря, и Спарта покорится Афинам. Греция объединится под его, Алкивиада, властью, и Средиземное море станет греческим, иными словами афинским, а наш город будет править колоссальной империей. Алкивиад предлагал не что иное, как изменить ход истории.
Вопреки пессимистическим предвидениям астролога Метона идея Алкивиада распространилась стремительно: множество афинян пылко об этом возмечтали, другие пожимали плечами, а кое-кто счел, что подобные слухи ощутимо напугают спартанцев.
Когда я спросил мнение Сократа, тот, чтобы поговорить, пригласил меня прогуляться по афинским улицам, которые он называл «моя мыслильня».
– Сократ, демократия меня восхищает, однако я испытываю сомнения относительно ее имперских позиций.
– Может ли одно существовать без другого? Разве для того, чтобы демократия была возможна, не надо, чтобы каждый ел досыта и деньги переходили из рук в руки? Только нищие спартанцы с пустыми желудками терпят олигархию.
– Захват чужих городов зачастую оборачивается несправедливостью – вот, например, недавняя аннексия Мелоса…
– Отказ от этой империи поставит нас под угрозу, – возразил Сократ.
– Мы живем при демократии, но под тиранией империи.
Сократ бросил на меня удивленный взгляд.
– Я не сказал бы лучше, – согласился он. Затем яростно поскреб в затылке и пробормотал: – Твое беспокойство законно: империя стремится к экспансии, развитие толкает к господству. Мы пособничаем болезни Алкивиада.
– Какой болезни?
– Иметь все, но хотеть еще. Жажда все большего.
– Это лечится?
– Я занимаюсь воспитанием и образованием Алкивиада с его самого нежного возраста. А после ухода Перикла – с удвоенной энергией. Я ожидал, что он повзрослеет. Увы, он по-прежнему путает безрассудство с благоразумием.
В этот момент мы повстречались с Ксантиппой в сопровождении рабов, которые несли в дом воду. На жене Сократа было красное платье, которое особенно ей не шло.
– Я могу пройтись с вами? – окликнула она нас. – Если только вы не стыдитесь…
– Если ты не стыдишься своего мужа, я не стыжусь своей супруги. Пойдем в мою мыслильню.
Невнятно что-то пробурчав, она присоединилась к нам и нашему разговору.
– Алкивиад, – продолжал Сократ, – стоит на распутье: одна дорога ведет к наслаждению, другая – к справедливости. Я предлагаю ему выбрать вторую, стремиться выше, к высотам царей Спарты или Персии, а поскольку он занимается государственными делами, подать нашим согражданам пример добродетели.
– Алкивиад и добродетель? – воскликнула Ксантиппа. – Да ты бредишь, мой бедный Сократ! Он только что женился и уже обманул жену с половиной Афин.
– Из каждой нашей беседы Алкивиад делает правильный вывод.
– Неужели? Но забывает о нем, едва расставшись с тобой. Его нравственность держится только в его ушах.
– Ксантиппа!
– Тебе слишком нравится расточать свои наставления перед Алкивиадом.
– Это умнейший человек из всех, кого я знаю.
– Достаточно ли ума, когда он не продвигается прямо вперед? Алкивиад быстро схватывает, верно мыслит, соглашается с твоими аргументами, делает интересные замечания, загорается от всех твоих высказываний. Разумеется, тебя восторгает ваша гимнастика ума! Тем не менее ты переоцениваешь силу своих уроков: на поведение Алкивиада они никак не влияют.
Я промолчал, но подумал, что Ксантиппа права: если в присутствии Сократа Алкивиад говорил, что хочет добра, то в его отсутствие тотчас поддавался другим искушениям.
Завершая беседу, Ксантиппа подытожила:
– Ты обожаешь раздавать советы, Сократ, и я даже уверена, что они превосходны, но следи за тем, чтобы к ним прислушивались.
Почувствовав, что не только встревожила Сократа, но и раздосадовала, Ксантиппа благоразумно отступила и простилась с нами:
– Побегу к тетушке Лампито, она меня ждет. Спасибо, поболтать с вами было настоящим наслаждением.
И ее лицо скривилось в отвратительной гримасе, которая должна была служить обворожительной улыбкой. До самого дома Сократ больше не проронил ни слова.
Чтобы начать сицилийский поход, Алкивиаду было необходимо выиграть в голосовании народного собрания, а Никий, как и предполагалось, плану Алкивиада воспротивился. Поединок между двумя государственными мужами обещал быть столь же захватывающим, сколь и ошеломляющим моментом в политической жизни Афин. Ставкой в нем было будущее Алкивиада.