Алкивиад взял слово и заговорил в своей очаровательной манере, а легкий дефект речи лишь сглаживал углы его мысли. Его «с» посвистывали, а «р» обретали крылья и устремлялись к «л», прибавляя таким образом его резким словам приятной вялости, что делало их менее напористыми.
Искусный оратор, в выступлении перед экклесией он не коснулся своего главного замысла, слухам о котором умышленно позволил распространиться, и ограничился четко сформулированным ходатайством: наш союзник, расположенный на Сицилии город Сегеста, просит помощи, а взамен предлагает много денег. Народное собрание практически единодушно проголосовало за отправку туда шестидесяти кораблей, командование которыми отчасти возьмет на себя Алкивиад. Растерявшийся Никий испугался последствий, которые грозили бы Афинам, если бы они отважились на поход к сицилийским берегам, и раскрыл хитрость Алкивиада, который затем наверняка рассчитывал под благовидным предлогом расширить свои планы и втянуть город в войну против всего острова.
Спустя несколько дней, воспользовавшись тем, что афиняне снова собрались, чтобы обсудить вопрос о снаряжении флота, Никий обратился к согражданам:
– При малейшей неудаче наши враги перейдут в наступление – лакедемоняне исступленно ищут способ смыть свой позор. Не будем же подвергать город опасности вдали от порта. Не будем стремиться к новой империи, не укрепив нашу. Нам следует не расточать наши средства, а восстановить их и употребить себе во благо. Если юноша, возбужденный тем, что был избран командующим, рекомендует вам этот поход, не соглашайтесь. Поразив вас роскошью своей конюшни, отныне этот молодой человек желает в исполнении служебных обязанностей обрести средства для покрытия своих огромных расходов. Подобные люди вредят интересам государства. Дело серьезное, и нельзя допустить, чтобы его наспех решали неопытные юнцы.
Закончив свою обличительную речь, Никий обратился к притану – магистрату, который наблюдал за ходом заседаний и вел подсчет голосов. Посоветовав вернуться к голосованию, Никий предложил совершенно незаконный выход. Даже не пытаясь скрыть этого факта, он превратил его в аргумент:
– Поскольку ты, притан, печешься об интересах города, вынеси мое предложение на голосование и призови афинян сделать выбор в пользу второго решения. Если ты опасаешься возвращаться к завершившемуся голосованию, вспомни, что нарушение закона перед таким количеством свидетелей не будет преступлением. Хороший магистрат оказывает своей родине максимум возможных услуг.
На мой взгляд, Никий победил, а Алкивиад проиграл. Совершенно невозмутимый, тот поднялся на трибуну:
– Действия, вызвавшие столько шума вокруг моего имени, не только снискали мне известность, но и доказали свою пользу для моей родины. После побед, одержанных мною на Олимпийских играх, остальные греки даже преувеличивают свое представление о могуществе нашего города, хотя прежде полагали, что война истощила его. А то, что я позже потратил на хорегии, придало нам силы и авторитета в глазах чужеземцев. Безрассудство же, которое служит не только моим интересам, но и интересам города, вовсе не ничтожно. Что до моей молодости, она и вправду вдохновляет и определяет мою политику, которая своей пылкостью увлекает вас за собой.
Противопоставляя свою молодость старости Никия, Алкивиад ловко обыгрывал то, что ставили ему в упрек. Он лучше, нежели его соперник, воплощал собой афинский характер: приверженность к крайним средствам, воодушевление, горячность, стремление к материальному благополучию, далекую от расчетливости отвагу, оптимизм в безнадежных ситуациях, страсть к риску и жажду славы.
– Это не преступление – иметь о себе высокое мнение и считать себя птицей более высокого полета, нежели остальные.
Какой апломб! Алкивиад публично ставил себя выше большей части общества, которое отстаивало свое право на равенство. А по сути, разве каждый присутствовавший на экклесии афинянин втайне не отождествлял себя с ним? В честолюбии Алкивиада, как в зеркале, отражались амбиции любого гражданина.
– Не противьтесь отправке флота на Сицилию из опасения, что нападаете на обширную территорию. Она заселена всего-навсего неоднородными группами людей, ни один из которых не считает, что имеет какую-то родину, – каждый только и думает, как бы прикарманить то, что стащил у общины. Учтите к тому же, что эти люди не могут похвастаться настоящей тяжелой пехотой. Да не отвлекут нас от главного рекомендованное Никием бездействие и его выпады против молодых и старых! Поход туда возвысит нас здесь. Молодость и старость одна без другой не могут ничего; подлинный секрет силы заключается в их объединении. Если мы станем почивать на лаврах, наш город одряхлеет, его знания истощатся. Зато непрестанный бой принесет ему все растущий опыт и укрепит в нем навык защищаться не только на словах, но и на деле.
Его речь, которая горячо поощряла афинские имперские склонности, потрясла собравшихся и – в этом все убедились после выступлений других ораторов – укрепила пылкое желание афинян выступить в поход.
Осознав свое поражение, Никий снова взял слово и пункт за пунктом объяснил, сколько сложностей принесет эта операция. Города Сицилии, уже хорошо вооруженные и в настоящий момент независимые, смогут объединиться, денег у них достаточно, имеется конница. В случае неудачи Афины не смогут ограничиться морской операцией, им придется привлечь и наземные силы: большое количество лучников, пращников и бронированных пехотинцев, а для этого потребуется наладить поставки продовольствия и интендантскую службу.
Пугая афинян, Никий рассчитывал их отговорить. А добился обратного: его поблагодарили за замечательные советы и, не сходя с места, определили все виды снаряжения, за которые ассамблее следует проголосовать, договорились о ста кораблях вместо шестидесяти, необходимом количестве вооружения и расширенном личном составе войска. Какая ирония! Возражения Никия дали Алкивиаду возможность получить средства, о которых он мечтал.
Процесс вооружения и оснащения ускорился.
Сицилийский поход подстегивал нетерпение – все жаждали выступить в поход и переоценивали силы Афин. И стар и млад – все были убеждены, что вернутся живыми и здоровыми, победителями и богачами. Стоило кому-то усомниться, как его тут же признавали плохим патриотом. Критиканы умолкли. Даже Никий притих; к тому же ассамблея постановила, что сицилийскую кампанию возглавят три стратега, облеченные всеми полномочиями власти: Алкивиад, Ламах и… сам Никий.
Подготовку неожиданно нарушило одно событие. Это происшествие могло бы остаться в разряде исторических анекдотов, однако вскоре оно изменит сам ход истории.
И роль, которую в нем сыграл я, до сих пор, вот уже два с половиной тысячелетия спустя, вызывает у меня недоумение.
Ту ночь я провел рядом с Макарией, родственницей Алкивиада. Хотя женщину и окружали повитухи, ее муж позвал меня, чтобы я оказал помощь при родах, потому что вопли измученной супруги не только приводили его в ужас, но и говорили о силе ее страданий. У роженицы и вправду был узкий таз, сопротивлявшийся появлению на свет младенца; мои снадобья, не усыпляя молодую женщину, хотя бы помогли ей меньше страдать. Младенец появился перед рассветом; я перерезал пуповину, положил дитя на материнский живот и доверил обоих прилежным рукам повитух.
Шел месяц таргелион[52] с его короткими ночами; город окутывали сумерки, а молодая луна вообще ничего не освещала. Факела у меня не было, и я передвигался в темноте, радуясь, что наизусть знаю лабиринт пустынных в этот час улочек, ведущих к моему кварталу.
Меня насторожил какой-то резкий звук. Я остановился и прислушался. Ничего. Я двинулся дальше, и сразу раздалось то же позвякивание, но уже из другого места. На сей раз я прислонился к стене и стал ждать. Звук повторился, такой короткий, настолько мгновенно сменившийся тишиной, что я уж подумал, не слуховые ли это галлюцинации.
Опять этот звук. Чтобы определить его источник, я затаил дыхание и весь обратился в слух.
Со множеством предосторожностей я добрался до перекрестка. Его пересекала какая-то высокая фигура. На углу она опустилась на колени и чем-то взмахнула. Тот же самый звук! Фигура выпрямилась. Человек сделал несколько шагов, снова склонился – и я наконец смог лучше разглядеть, что происходит: он поднял массивную цепь и стегнул ею межевой столб. То же самое звяканье.
Я незаметно приблизился еще на несколько шагов. Полностью сосредоточенный на своем деле, человек не заметил, что уже забрезжил рассвет. Спрятавшись за углом дома, я находился метрах в четырех, когда он опять склонился над каменной стелой и обрушил на нее новый удар металлической цепью.
Где-то вдали сдавленно прокричал петух. Это как будто стало сигналом. Человек обернулся и понял, что зарождается новый день.
Я тотчас узнал Дерека.
Скривившись от света встающего солнца, мой единокровный брат опустил на лицо капюшон и, сунув свое орудие под мышку, удрал.
Когда он исчез, я внимательно осмотрел стелу, на которую он накинулся со своим орудием: это был Гермес. Афины изобиловали изображениями Гермеса. Эти прямоугольные блоки известняка в форме колонн среднего размера выполняли две функции: практическую и религиозную. Они служили отметками, определяющими границы частного жилища или святилища, обеспечивая им божественную защиту поддержкой Гермеса – покровителя торговли и посредника между людьми и богами. В каждом случае грубая работа скульптора в реалистической манере касалась лишь верха и середины стелы. Таким образом, Гермес представал в виде столба, увенчанного бородатой головой, с эрегированным фаллосом на лицевой стороне в центре стелы.
Дерек лишил Гермеса мужественности.
Обернувшись, я заметил, что подобной участи он подверг и остальных Гермесов на этом перекрестке. Из прилегающей улочки раздался удивленный возглас, сопровождаемый потоком брани: идя к своей печи, булочник обнаружил изувеченного Гермеса. Не желая быть уличенным в подобном разбое, я бросился домой.