Конечно, я разгадал, что́ именно в биографии Дерека подвигло его оскопить статуи: его самого лишил мужественности наш отец. Жестокость, которой он подвергся, возвращалась… И все же почему сейчас? Почему здесь? Какое событие подтолкнуло его? Этот всплеск злобы приводил меня в замешательство еще и потому, что брат показался мне счастливым, умиротворенным своим мастерством трагика, которое позволяло ему выпускать на волю своих демонов и в ответ получать обожание толпы зрителей.
Мои поиски ни к чему не привели. Те, кто его знал, – Софокл, Еврипид, Филокл, хореги и актеры – понятия не имели, где он живет. В это время не было никаких значительных фестивалей. «Не беспокойся, Аргус, когда он понадобится, то сразу найдется. Впрочем, никому так и не удалось понять, чем он занят вне театра». Мне об этом было известно больше, чем им, и становилось все труднее и труднее держать свое знание при себе.
Прав ли я был, что молчал? Изобличение Дерека пресекло бы все ложные и пагубные доносы, а также преступления и даже убийства, порожденные этой атмосферой нестабильности, грозящей гражданским восстанием. Мог ли я хранить молчание? Шквал слухов едва не унес моего друга Алкивиада… Разумно ли было предпочесть ему моего виновного в стольких злодеяниях брата?
Дерек всегда был моей ахиллесовой пятой – я только что узнал это греческое выражение[53]. Его прошлое жертвы склоняло меня преуменьшать его настоящее палача. Находя причины его поведения, я в конце концов начинал путать не только объяснение с извинением, но даже оправдание с прощением. Его беда пробуждала во мне все самое лучшее, не любовь – я вообще не испытывал к Дереку любви, – но доброту, снисходительную доброту, которая разрасталась до бесконечности, едва о нем заходила речь. Впрочем, текущая в наших венах кровь не несла добродетель человеколюбия, поскольку наш отец всю свою жизнь проявлял извращенный эгоизм. Откуда эти приливы милосердия?
Ни дело оскопленных Гермесов, ни то, что касалось Элевсинских мистерий, не улаживались. Одни лжесвидетельства сменялись другими, и загадка становилась все запутаннее. Ситуацию неожиданно изменило вмешательство одной женщины.
Некая вдова, Агариста, женщина зрелого возраста, принадлежащая к большому аристократическому семейству в упадке, сделала разоблачение, столь же точное, сколь и внушающее доверие. Почему так поздно, с таким промедлением? Ее одолевали сомнения, от которых она хотела полностью избавиться. Она узнала про пьеску, пародию на Элевсинские мистерии, которую ставили у Хармида, родственника Алкивиада. Этот последний принимал в ней участие, исполняя роль самого иерофанта, верховного жреца, которому поручено провести заключительный ритуал посвящения.
Это убедило судей. Алкивиаду было предъявлено обвинение и велено незамедлительно явиться в суд. Сократ, я и еще несколько человек попытались вмешаться, но, к несчастью, Алкивиад уже оттолкнул от себя слишком многих. Вестник догнал его на Сицилии и потребовал вместе с сообщниками прибыть в Афины. Худшее свершилось. Поскольку Алкивиад отказался возвращаться, его участь была решена: его принудили к окончательному изгнанию, а затем приговорили к смерти. Его имущество конфисковали, рабов продали, а имя выгравировали на стеле позора.
Исключенный, изгнанный, разоренный, приговоренный к смерти, Алкивиад – тот, кто имел все, – лишился всего.
Я не поверил в такой конец.
В припадке гнева я отправился к Агаристе, женщине, которая уничтожила Алкивиада. Я проник в ее жилище – некогда это был дворец, но теперь запустение, облупившиеся и поросшие дикими травами стены и запыленная мебель свидетельствовали о медленном и нездоровом упадке. Немного удивленная моим приходом древняя служанка провела меня к своей госпоже, утонувшей в глубоком кресле. Высохшая, костлявая, она в нем почти исчезла.
Ее тоже удивил мой визит. Она тепло поблагодарила меня, потому что с тех пор, как на войне сгинули ее муж и сыновья, о ней никто не вспоминает. А поскольку она уже не может ходить…
– Что вы сказали?
– Ноги отказывают мне…
– Как же вы ходили свидетельствовать?
– Свидетельствовать? Когда?
– Вы воспользовались креслом с носильщиками?
– С какой целью?
Она не прикидывалась изумленной. Служанка тоже.
После нескольких фраз я раскрыл тайну: она никогда не покидала своего дома, где в одиночестве вот уже три года ждет смерти. Впрочем, совсем недавно у нее был посетитель, мужчина со странной внешностью, очень длинный, с высоким голосом. По правде сказать, она не слишком поняла, зачем он приходил, – ей даже показалось, что, когда они разговаривали ни о чем и обо всем, он больше рассматривал ее, чем слушал.
Эта подробность укрепила мои подозрения! Тщательно изучив старуху, Дерек, пользуясь своим даром комедианта, выдал себя за нее, чтобы доконать Алкивиада. В придачу к делу Гермесов он сфабриковал и дело об Элевсинских мистериях.
Разъяренный, я выскочил из обветшалого дворца и бросился к Сократу, твердо решив на сей раз выложить ему все. К черту моего братца! Прочь сомнения! Мы наконец могли оправдать Алкивиада и его товарищей.
Сократ принял меня, но, прежде чем я успел открыть рот, возвел глаза к небу и скорбно сообщил:
– Алкивиад не вынес изгнания. Вместо того чтобы куда-нибудь удалиться, он примкнул к врагам и только что обосновался в Спарте. Он поступает на службу к лакедемонянам. Он предал Афины.
Интермеццо
Ноам сидел в глубине зала, в предпоследнем ряду кресел, возле отмеченного синим светом выхода. Он был начеку, в любой момент готов бежать – привычка, приобретенная с тех пор, как он попал в Лос-Анджелес: поначалу для того, чтобы не допустить встречи с Дереком, управляющим финансами «Этернити Лабс», трансгуманистической клиники, где лечили Бритту, а теперь – чтобы не встретиться с Нурой.
Когда Свен и Нура внезапно явились к тете Ингрид, Ноам не колебался ни секунды: сказав, что не хочет с ними сталкиваться, он удрал через заднюю дверь. Под вечер, не вдаваясь в объяснения со старой дамой, которая, впрочем, так ценила его общество, что воздержалась от вопросов, он вернулся, ушел к себе в комнату и снова взялся за рукопись. Пребывая в глубоком разладе с Нурой, которая сблизилась с Дереком, он, прежде чем встретиться с ней, стремился понять ее мотивы.
Но возможно ли понять Нуру?
Прямо перед ним на сцене среди приглашенных была Бритта. На этот раз она не выступала крупнейшей звездой, а просто участвовала в дебатах. Ведущему удалось пригласить набирающих популярность деятелей американской политики, молодых мэров или губернаторов, нацелившихся на Белый дом. Ноама забавляло, что эта кучка претендентов на власть беседует под наблюдением всемирно известной Бритты.
В данный момент она слушала с напряженным лицом, вдумываясь в каждое слово. Ноам считал, что она вернулась к общественной жизни преждевременно. Нервная, то сдержанная, то агрессивная, то запальчивая, то подавленная, она реагировала без радости, просто по обязанности или из упрямства, и, несмотря на свою молодость, казалась Ноаму состарившейся Часто, устраивая разнос своим собеседникам, она заходила далеко, слишком далеко, вплоть до нетерпимости и разрыва. Ноам тревожился: всякий раз, когда Бритта кидалась на стену, стремясь ее пробить, он опасался, что стена выстоит, а вот Бритта рухнет. Этим и закончится. Вопрос лишь в том, когда это случится.
А потому он присматривал за ней как мог. Странно, но, доверившись Ноаму, она дала ему такую возможность. Теперь, когда она повзрослела и сама это поняла, ее аутизм сверходаренного человека стал усложнять ей жизнь. Она осознавала, насколько оторвана от остальных, и упрекала себя в неумении находить компромисс. Девушка жила в дурной компании самой себя. Она мечтала стать человечнее. И выбрала для этого Ноама.
Политики высказывались. Первый, ярый националист, ратовал за американцев, за ограничение иммиграции, обложение импорта высоким налогом, прекращение финансовых вливаний за границей; даже на стуле он сидел, расправив плечи, гарцуя, словно шериф на коне, и неустанно чеканя: «America first!»[54] Второй зациклился на порядке, безопасности, преследовании преступников и правонарушителей и проповедовал ультраконсервативные правила нравственности. Третий насмехался над предыдущими, а его идея сводилась к отсутствию предложений. Четвертый склонялся к программе, направленной на сдержанность как на национальном, так и на международном уровне, обещая, что с ней ничего не изменится, все будет продолжаться как есть, но лучше. Пятый выдвинул социальный проект, выступая за расширение участия граждан в распределении средств, зал его освистал, а он в ответ открыто заявил, что ненавидит богатых, которые все равно что хищники.
Когда ведущий передал слово Бритте, та долго молчала. Словно порыв свежего воздуха, это сразу привлекло внимание зала. Может, она инстинктивно знает, как произвести впечатление? И пользуется своей неловкостью?
– Мне стыдно находиться на этой сцене. Я вижу одни только вычислительные машины, которые обращаются к разным сегментам населения: к ксенофобам, невротикам, зубоскалам, всем тем, кто отрицает всякую эволюцию, кто обвиняет других в своих бедах. У каждого из вас вполне определенная аудитория, и вы довольствуетесь возможностью обеспечить себе ее голоса. Наблюдая за вами, я вижу матрешек – вы ведь наверняка знаете эти наборы, в которых каждая кукла вмещает в себя другую, поменьше, и так до самой последней. С виду вы похожи на демократов, а на самом деле вы демагоги; вы – не рупор народа, а выразители мнения отдельных лиц. Что таит в себе кукла демагога? Честолюбца, испытывающего непристойное желание – жажду власти; власти не ради действия, а власти ради власти. А кукла честолюбца? Нарцисса, убежденного, что должен обладать властью, потому что полагает себя существом высшим. Я здесь чувствую себя среди людей, страдающих расстройствами личности, – им бы следовало обратиться к специалистам, а не брать на себя ответственность. Вы посягаете на места поистине политических умов, тех, кто метит высоко и действует с дальним прицелом, тех, кто озабочен не результатом грядущих выборов, а будущим страны и даже планеты. Да, господа, которым протягивают микрофон, вместо того чтобы потакать предвзятому мнению, измените умы, заставьте людей думать лучше и глубже. Вместо того чтобы поднимать уровень сознания, вы его принижаете. И расширяете пропасть между людьми, чтобы никто не украл у вас ваших избирателей. На самом деле этой пропастью вы и живете. Какая низость! Вы не государственные деятели, вы – политические дельцы и даже хуже: вы – вбрасыватели бюллетеней, торговцы голосами. Вы извращаете демократию. Я покидаю это собрание.