– Пожалуйста, уходи!
– Что?
Сократ схватил меня за руки, стиснул их в своих горячих шершавых ладонях и повторил:
– Уходи! Отправляйся в Спарту. Там тебя не знают в лицо. Найди Алкивиада и передай послание, которое я ему написал.
– Как, Сократ? Разве ты пишешь?
Я действительно удивился, потому что в обществе, где были в ходу разнообразные тексты – поэмы, эпопеи, трагедии, обвинительные речи, упражнения по риторике, – Сократ почитал делом чести никогда ничего не записывать. Он обучал только устно, на прогулках беседуя со своими учениками. Злые языки говорили, будто таким способом он обеспечивает себе постоянное обновление учеников, потому что никому и никогда не удалось обнаружить ни единого из его наставлений. Другие языки, еще злее, утверждали, что он не умеет писать. Перед судом истории я лично свидетельствую, что Сократ превосходно владел письмом и исписал для Алкивиада целый свиток[55].
Я отказался. Помимо того, что я категорически не желал расставаться с Эвридикой, миссия, которую хотел поручить мне Сократ, была чревата многими рисками. Как афинянину войти в Спарту? Его же искромсают на куски!
Сократ так страстно желал, чтобы его послание дошло до Алкивиада, что прибег к хитрости. Родные Алкивиада всегда поддерживали связь с семейством спартанского государственного деятеля Эндия, у которого тот укрылся и который гарантировал условия его жизни в Спарте. Начав с этого, Сократ обнаружил родственника Эндия, который приведет меня к Алкивиаду. Как? Выдаст меня за одного из купленных им рабов, при условии, что я обрею голову.
Я колебался, но, догадавшись, что, если Алкивиад не прочтет послания, Сократу больше не вернуть себе чувство собственного достоинства и не возвратиться хоть к какой-то общественной жизни, согласился ради Сократа – только ради него, даже если – признаюсь – в глубине души меня снедали любопытство и желание увидеть Алкивиада.
Примкнув к группе из шести илотов, сопровождавших повозки с гончарными изделиями, я покинул Аттику и много дней шел на Пелопоннес, миновал долину Лаконии, разглядел величественный массив Тайгет, склоны которого под тающими снегами сплошь покрывали черные пинии. А потом прибыл в Спарту.
Какой контраст с Афинами! С трудом верилось, что я вижу нашего мощного соперника: Спарта не представляла собой город в прямом смысле этого слова, а состояла из четырех соединенных между собой поселений. Никакого великолепия искусства или архитектуры: ни статуй, ни храмов, ни колонн, ни портиков – никакой роскоши. Спартанцы же все были на одно лицо. Обветренные, бородатые, длинноволосые, они носили красные туники, легкие сандалии – и никаких украшений. Даже в гражданском сразу было видно солдата.
Родственник Эндия привел меня к нему в дом. Согнувшись, как раб, я дотащился до просторной приемной, где меня уже с нетерпением поджидал предупрежденный о моем визите Алкивиад.
Какой шок! Если он увидел меня без единого волоса на голове, то я оказался перед заросшим светлым мехом медведем. Алкивиад-афинянин превратился в Алкивиада-спартанца; свои короткие кудри он сменил на львиную гриву, спадающую ему на грудь; некогда ухоженная борода отросла и спутанными прядями закрывала шею. Что же до брошей, браслетов и перстней – уж и не знаю, куда он их дел. В противоположность былой привычной жеманности он предстал передо мной почти обнаженным, в простой обуви, в эксомиде – тунике из грубой шерсти, скрепленной только на одном плече и оставляющей другое свободным, чтобы удобнее было обращаться с оружием. Может, я и не узнал бы его, если бы не эти ярко-голубые глаза.
Обрадовавшись нашей встрече, он бросился ко мне и прижал к груди. По силе его объятия я почувствовал, что он абсолютно искренен.
– О друг мой Аргус! Какая радость!
Он прикоснулся к моему бритому черепу:
– Даже так тебе не удается себя изуродовать. А я? Навожу ли я на тебя страх в таком виде, потому что спартанец стремится напугать?
Я признался, что, хотя его внешность и привела меня в замешательство, выглядит он роскошно. Он снова сгреб меня в объятья.
– Разумеется, твой ребенок уже родился?
Я был тронут, что он вспомнил эту подробность – крошечную деталь среди множества забот, наверняка отягощающих его сознание. Такая чуткость взволновала меня.
– Ее зовут Эвридика.
– Она красивая?
– Самая красивая на всем белом свете.
– Она тебе нравится?
– Я в нее просто влюблен.
В восторге Алкивиад сделал несколько танцевальных па, но потом, сообразив, что его новому персонажу такое поведение не пристало, спохватился.
Не говоря ни слова, я протянул ему свиток Сократа. Он побледнел. Когда он принимал от меня послание, руки у него дрожали. Он отошел на несколько шагов, уселся на скамью и медленно развернул свиток с тем же почтением, какое внушал ему учитель.
Глаза Алкивиада мерцали, он покусывал губы и что-то бормотал: незримое присутствие Сократа очевидно его будоражило.
Разумеется, письмо Сократа я в пути прочел. Сократ снова и снова дружеским тоном вопрошал Алкивиада, просил ученика оправдать его поступки. В свойственной ему манере Сократ не судил его, не предлагал никакого решения, но побуждал Алкивиада размышлять самостоятельно. Поэтому лишенные пренебрежения или упреков фразы проникали в самые глубины сознания и воздействовали на него. Этот влюбленный в мораль философ никогда не морализировал: он предлагал собеседнику вместе с ним идти по пути здравого смысла.
Дочитав, Алкивиад с повлажневшими глазами отбросил свиток, поднялся со скамьи и, блуждая взглядом по мебели, принялся мерить комнату шагами. А потом обратился ко мне:
– Предатель, верно? Надо думать, именно так меня называют в Афинах.
Я, растерявшись перед необходимостью подтвердить очевидное, не поднимал взгляда, чтобы не видеть его искаженного страданием лица.
– Афинам плохо, – уклонился от ответа я.
– Еще недавно я до безумия любил Афины, тратил свое состояние ради славы и сияния Аттики, готов был отдать за нее свою жизнь. А теперь я всеми силами сражаюсь против нее вместе с ее врагами. Пойдешь со мной?
– Нет.
– Меня изгнали. Ограбили. И приговорили к смерти.
– Ты вполне мог уйти в какой-нибудь отдаленный город.
– Никогда! Я люблю Афины. Увы, города, который я люблю, больше нет. Я хочу воссоздать его и с этой целью отдаю свою помощь, опыт и знания спартанцам. Самые большие враги Афин – не лакедемоняне, а некоторые афиняне – те самые, что вынудили меня, обожающего Афины, стать противником города. Я запрещаю тебе говорить, что у меня есть родина и сейчас я нападаю на нее. Она мертва, и я рассчитываю ее воскресить. Я дорожу ею и прилагаю все усилия, чтобы она возродилась к жизни.
– Даже раскрываешь спартанцам слабости Афин, указываешь врагам, как застать твой город врасплох и посеять в нем хаос?
– Да!
– Даже вступаешь в союз с олигархией?
– После того, что со мной сделала демократия, моя любовь к ней ушла. Сегодня народное собрание избирает меня стратегом, а завтра приговаривает к смерти. То же самое собрание!.. А что плохого я за это время сделал? Ничего. Лжецы, доносчики, завистники, бездари и мужланы толстопятые в мое отсутствие наплевали на меня. Мой бедный Аргус, ты зря думаешь, что демократия строилась против тирании, как твердили нам в детстве наши учителя! В действительности демократия – это тирания, тирания тупого народа. Я отвергаю ее. Ничтожества присвоили себя право оклеветать меня перед массами! Народ!.. Поле флюгеров, что вертятся под ветром слов. Олигархия представляется мне гораздо привлекательней. Здесь, в Спарте, с одной стороны – люди, с другой – вожди, как царь Агис, способный размышлять, анализировать, принимать решения, а значит, править. Каким военным опытом обладает торговец лампами? Каким представлением о стратегии – колбасник? Каким политическим ви́дением – флейтист? На уровне народа существует только одно равноправие – равноправие невежества. Чтобы вести народ, нужны лидеры. Дадим власть только здравомыслящим людям. Кстати, вспомни-ка: Перикл сделал демократию жизнеспособной, потому что полностью ею управлял, а дураки даже не заметили. Демократия пользовалась настоящим замаскированным правителем, Периклом, и не знала об этом. Афинская демократия того времени была иллюзией, Аргус; а вот та, которая позже покарала меня, вполне реальна, и я ненавижу ее так же, как спартанцы.
Как мне это стерпеть? Голова кружилась. Я сделал вид, что согласен, и попросил Алкивиада выделить мне местечко, где я мог бы немного отдохнуть. Он поспешно предложил мне спальню, и я не заметил в его поведении ни малейшего опасения, что он дает кров проникшему в страну врагу. Как будто он уже стал в этих краях хозяином.
– Встретимся позже, за ужином, любезный Аргус! – воскликнул он. – А я пока наведаюсь во дворец к царю Агису.
Я заперся в освещенной узким оконцем каморке и, опустившись на плиточный пол, глубоко задумался.
Алкивиад талантлив во всем – почему бы и не в предательстве?
От чудовищности содеянного им голова шла кругом. Никто другой не мог бы предоставить противнику столько конфиденциальных сведений и нанести такой вред Афинам, а теперь он намеревается идти на город, и не для того, чтобы освободить его от врага, как сделали бы многие генералы в конце войны, но чтобы отдать его неприятелю. Он не просто вернется из изгнания – он вынудит капитулировать всех, кто его изгнал. Он оккупирует землю, которую некогда старался защитить.
Отомстить за себя – значит придавать себе большое значение.
Безжалостно отомстить за себя – значит поставить себя выше нравственности.
Больше ничто не останавливало Алкивиада. В его собственных глазах он вел себя достойно; не задумываясь о своей лжи, двурушничестве и бесчестности, он с пылом защищал высокое представление о своей персоне. Цель оправдывала средства. Какая цель? Он сам. Какие средства? Любые, особенно те, что помогут ему быстро восстановить репутацию. Что он называл своей честью? Не принципы и не добродетели – только свой престиж. Как будто, что бы там ни было, он никогда не бесчестил себя, а вот другие его дискредитировали.