Что я по возвращении скажу Сократу? Что я сам об этом думаю?
Вдали от Алкивиада я мыслил ясно и осуждал его. Увы, во время нашего разговора я смолчал. Смелости не хватило? Поступил ли я подло? Действительно, его обаяние, его дар красноречия, его безукоризненная горячая искренность – даже когда он настаивал на худшем – чуть было не заставили меня согласиться. В его присутствии мои убеждения ослабли, тогда как его – окрепли.
Вечером мы с ним встретились, и он по-прежнему вел себя как житель Пелопоннеса. Вернувшись после купания в холодной речной воде, он ничем не умастил тело, будто совершенно забыл своих массажистов и парфюмеров. Как настоящий хамелеон, он переобулся и теперь носил подошвы с широкими ремешками, которые удерживали на его ногах эту обувь, нисколько не похожую на сандалии с замысловатой шнуровкой и декоративными петлями, которые в Афинах называли его именем. Невозможно соединить нынешнего Алкивиада с тем, который ребенком отказался учиться играть на авлосе, потому что, если он станет дуть, нарушится гармония его лица[56]…
Он поднял на смех прохожих, замеченных нами на улице:
– Ты обратил внимание? Длинные волосы делают красавцев еще красивее, а уродов – еще уродливее. Взгляни-ка на этого: ну прямо стервятник в полете. А тот – старый каплун. А вон тот – гиена с большими волосатыми ушами.
Илот принес две деревянные чаши. Алкивиад подал мне какое-то отвратительное темное месиво – черную похлебку на основе ячневой крупы, ржаной муки и уксуса.
– Это моя обычная пища, Аргус.
Я осторожно попробовал.
– Ну как тебе?
– Нет ли у тебя чего похуже?
– Есть, сыр. Он так воняет, что я всякий раз спрашиваю себя, из каких козьих выделений спартанцы его производят.
Он достал из кармана два круглых комка:
– Бери. Это я проглатываю прежде всего.
– Сырой лук?
– Неотразимое спартанское оружие. От него изо рта идет такой смрад, что достаточно просто дыхнуть на неприятеля – и он валится замертво.
Он бросил мне головку, с хрустом откусил от своей и бодро продолжал:
– Я разгадал секрет здешней стряпни: подавать блюда не для того, чтобы их ели, а чтобы ели меньше. Режим питания был разработан с учетом осад и неурожаев. Он приучает тебя к голоду.
– Как же ты это терпишь?
– Я согласен на все, что возвратит мне Афины.
Алкивиад ставил меня в тупик. Я решительно не знал, что и думать, потому что внезапно мне бросились в глаза его отвага, дерзость и решимость. Он, ненавидимый и подозреваемый всеми, как спартанцами, так и афинянами, – он, ренегат двух враждующих лагерей, навсегда потерявший чье бы то ни было доверие, тем не менее продолжал идти своим путем, лихо преодолевал трудности и сражался, чтобы отвоевать для себя достойное место. Разумеется, он сверх всякой меры восхищался собой, он испытывал к себе огромное почтение, однако не это ли придавало ему силы, когда приходилось сносить столько оскорблений, подвергаться все новым опасностям, заставлять себя улыбаться и смеяться в этом жестоком, агрессивном, зловещем, несправедливом и нестабильном мире? Был в Алкивиаде мощный талант к жизни, и это вызывало уважение. Этого исключительного человека нельзя было судить по обычным меркам, он не подходил под привычные стереотипы, путал ярлыки, которые на него навешивали, выворачивал позорное тряпье, в которое его обряжали, и превращал его в царскую мантию. Да, и сегодня я признаюсь: я не только уважал этого клятвопреступника, этого презренного негодяя, но и восхищался его удалью.
Назавтра, прежде чем расстаться с Алкивиадом, я попросил назвать мне его худших врагов в Афинах. Он убедительно перечислил тех, кто спит и видит его уничтожить. Однако в этом списке не оказалось моего единокровного брата Дерека, хотя мне было неопровержимо известно, что погубить Алкивиада замыслил именно он: и скандал с Гермесами, и ложные показания относительно Элевсинских мистерий были его рук делом. Я туманно намекнул. Алкивиад замкнулся.
– Кто? – вздохнул он. – О ком ты говоришь?
Я напомнил, как он восторгался трагиком после представления, где мы оба присутствовали.
– Извини, не помню.
Исполненное безразличия лицо Алкивиада явственно давало понять, что разговор окончен. Он подчеркнуто не желал говорить об актере.
– Кстати, известно ли тебе что-нибудь об Аспасии? – спросил Алкивиад.
– Нет, а почему ты спрашиваешь?
– Чтобы ты мне рассказал.
– Откуда мне знать? Единственный раз мы с ней встретились на погребении Перикла.
– Да что ты? Однако всякий раз, когда я навещал вдову в ее уединении, она расспрашивала меня о тебе.
Теперь пришел мой черед резко прервать разговор и пуститься в дорогу.
Да, разумеется, с точки зрения Алкивиада, я тоже скрытничал, но его поведение ставило меня в тупик не меньше, чем мое озадачивало его. Почему всякий раз, когда заходит разговор о Дереке, Алкивиад уклоняется от ответа? Почему Дерек испытывает столь мстительную ненависть к Алкивиаду? Что случилось?
Я брел в задумчивости. Как бы то ни было, произошедшее между ними породило разные реакции: Дерек методично изобретал все новые методы мщения, Алкивиад же пожимал плечами, делая вид, будто ничего не помнит. Впрочем, Алкивиад так и не наказал моего брата, виновника своей погибели, – значит он и не знает, что своим поражением обязан ему.
Я вернулся в Афины, размышляя об этой загадке. Оказавшись в родных стенах, я тотчас отправился к Сократу и весь вечер пытался играть роль адвоката Алкивиада и оправдывать его убеждения.
– Спасибо, – выслушав меня, сказал Сократ. – Ты меня успокоил.
– Да что ты? – удивился я; мне-то казалось, что я произношу речь в защиту предательства.
– Выходит, он не ставит себя выше всех, не мыслит себя без Афин, так или иначе хочет вернуться сюда. В данный момент, чтобы этого добиться, он силится получить власть. Мне ненавистен его метод, однако его намерение я уважаю. Мое обучение оказалось не совсем напрасным.
– Сократ, но он отрекается от демократии и поощряет олигархию!
– Да ладно, он болтал для ушей, что вас подслушивали. Вас окружали шпионы. Он не говорил правды: он сказал спартанцам то, что им приятно слышать.
Я с сожалением взглянул на Сократа. Не принимая в расчет резкую перемену взглядов Алкивиада, его многочисленные измены и восхваление несправедливого строя, он извинял своего ученика. Как его в этом упрекнуть? Ему тоже требовалось оправдаться, заглушить свою боль и обрести силы, чтобы жить дальше.
Никогда Эвридика не была для меня такой панацеей, как в ту ночь: один только ее вид радовал меня, ее присутствие в моей жизни примиряло меня с остальным миром, ее поцелуй давал прощение всем заблуждениям взрослых, а слюнявый лепет казался мне исполненным большей мудрости, чем поэзия Гомера, оды Сапфо, диалектика Сократа и сто трагедий Софокла.
Под давлением Алкивиада война между Афинами и Спартой возобновилась[57]. И снова увязла.
Получив информацию от Алкивиада, спартанцы отправили гоплитов на помощь Сиракузам и городам, которые осаждала наша флотилия, что укрепило сопротивление афинянам, которые снова объединились. Наш Никий, колеблющийся стратег, допустил ряд ошибок, которые привели город к катастрофе, гибели и пленению наших воинов и уничтожению триер. Сам он был казнен на месте. Безжалостность судьбы: затеяв сицилийский поход, Алкивиад намеренно превратил его в катастрофу, Никий же, который противился этой экспедиции, сохранял ей жизнь.
Спартанцы под водительством Алкивиада тоже развернулись на суше, чтобы мобилизовать афинян и помешать нам отправить на Сицилию подкрепление. Они завладели аттическим фортом Декелия, расположенным в пяти часах пешего перехода от Афин и контролирующим проход в Беотию. К нам перестали поступать продукты земледелия, ремесленных мастерских и рудников. Алкивиад в очередной раз отомстил за себя Никию, чье семейство потеряло свою серебряную руду…
Взятие Декелии и блокада на суше стали особенно убедительной местью Алкивиада. Оглушительный успех лакедемонян подорвал доверие городов-союзников к Афинам, и они перестали платить дань. Начался падеж скота и лошадей, ухудшилось снабжение продовольствием, двадцать тысяч рабов перешли на сторону неприятеля. Афины укрепили оборону, организовав сменную стражу и конную охрану. Отныне город одновременно вел две войны: на море вдали и на суше у себя. Алкивиад, великий полководец афинян, стал великим полководцем Спарты.
Чтобы его поколебать, потребовалось землетрясение.
В начале ночи долину Лаконии расколол толчок, стены задрожали, жители закричали. Опасаясь, как бы крыши не рухнули им на голову, семьи ринулись вон из своих домов. Царь Агис первым выскочил из своего дворца и, несмотря на неразбериху, заметил поспешно выходящего из спальни его супруги Алкивиада в одной набедренной повязке – тот мигом бежал, понадеявшись, что остался незамеченным.
Агис, человек хладнокровный, невозмутимо исполнил свои царские обязанности: он, как если бы на город напал неприятель, приказал дуть в трубы, что собрало народ в центре агоры и удержало тех, кто хотел вернуться домой, чтобы спасти пожитки.
Наутро Агис увидел, что землетрясение не разрушило Спарту, в отличие от того, которое пятьдесят лет назад[58] разорило дома, поглотило гимнасий со всеми его эфебами и раздавило столько горожан, что пришлось рыть огромную общую могилу. Посреди засыпанного пылью города, немного успокоившись, царь в надежде усмирить гнев бога морей Посейдона, отвечавшего за подземные толчки, приказал провести церемонии в его честь. Не желая прослыть рогоносцем, своей супруге Тимее и Алкивиаду он ничего не сказал. Однако втайне стал вынашивать план устранения обольстительного и неосторожного советника, хотя тот и оказал ему неоценимую помощь. Таким образом, и в Спарте, и в Афинах Алкивиад расплачивался за свое непристойное поведение и бессовестность.