Почуяв, что ветер переменился, Алкивиад сам составил план своего отбытия – шедевр изворотливости. Он придумал для себя боевую задачу, вышел в море в сопровождении пяти кораблей под командованием спартанского полководца Халкидея и направился в Малую Азию. В Ионии он присоединил к Спарте союзников Афин: Эритру, Клазомены, Теос, Милет, Эфес и остров Хиос. После чего заключил договор с сатрапом Тиссаферном, представлявшим персидского царя и заинтересованным в ослаблении Афин.
Тем временем оказалось, что царица Тимея беременна. От кого? Это будет обсуждаться еще долгие десятилетия. В Спарте, как и в Афинах, Алкивиад играл слишком большую роль, оказал обоим городам слишком много услуг; он беспокоил, он вызывал недоверие. Царь Агис жаждал покарать Алкивиада и только ждал момента, когда отпадет острая необходимость в этом советнике. Однако и царь больше не мог сдержать душившей его ревности – не только супруга, но и военачальника, поскольку все военные успехи приписывались Алкивиаду. Едва были установлены добрые отношения с сатрапом, Агис послал командующему своей флотилией приказ быстро и незаметно убить Алкивиада. Да только его супруга Тимея сумела подкупить агентов разведки и предупредила любовника о намерениях Агиса.
Алкивиаду удалось вовремя скрыться.
Где отныне он будет в безопасности?
Что ему оставалось делать?
Он погорел в Афинах, был застигнут на месте преступления в Спарте, поэтому без колебаний обратился к третьему игроку в регионе: он перешел к персам.
Испытывая отвращение к политике, я сосредоточился на Дафне и детях. Для того чтобы я мог жить в этом мире, он должен был сократиться до моей семьи; чтобы не потерять веру в человечество, я погружал свой взгляд в глаза Эвридики; чтобы сохранить хоть немного самоуважения, я посвятил себя медицине.
Спартанцы не оставляли нас в покое, в Афинах кипели разногласия, Алкивиад не прекращал без стыда и совести плести свои интриги. Неоткуда было ждать ни светлой полосы, ни обнадеживающего слова, ни многообещающего плана.
Обосновавшись среди грозных персов, Алкивиад тотчас решил соблазнить сатрапа Тиссаферна. Как известно, в завоеваниях такого рода он не знал себе равных. Длинный, как шест, и плоский, как лист, Тиссаферн обладал смуглым, худым, угловатым лицом с намертво сжатыми челюстями и навеки застывшей суровой гримасой. Переживший множество заговоров, искушенный в политических играх и крайне осторожный, он ко всем относился с подозрением, ценил только коварных и злокозненных, вроде себя самого. Хитроумный Алкивиад даже не пытался завоевать доверие Тиссаферна, но решил его обольстить: афинский полководец явился перед сатрапом при полном параде, в богатых, изысканных царских одеждах, расшитых золотом и драгоценными камнями. Прекраснее, чем статуя Аполлона, он демонстрировал свои чары и великолепие, рассыпался в комплиментах и не скрывал ни своего коварства, ни развращенности. Более того, он выставлял свои недостатки напоказ, придавая им блеск утонченности, что изумило перса, решившего, что он видит перед собой свой улучшенный портрет. Всемирно признанные впоследствии изворотливость и хитрость Алкивиада восхитили коварного сатрапа, который и сам был начисто лишен прямодушия. Между ними тотчас начался непрекращающийся обмен любезностями и подарками: ни один не желал прослыть варваром, каждый стремился превзойти другого в царских манерах. Очарованный Алкивиадом, Тиссаферн старался подражать ему и даже его затмить. Он дошел до того, что предложил Алкивиаду поселиться в своем самом роскошном доме, в имении, изобилующем источниками и окруженном цветущими садами, густыми лесами и девственными лугами.
Побывав афинянином среди афинян и спартанцем среди спартанцев, среди персов Алкивиад повел себя персом. Тиссаферн не только не осуждал его за это, но, напротив, восхищался легкостью, с которой тот менялся, гибкостью, которая позволяла этому утонченному эфебу с Акрополя, суровому Ахиллу Лаконии превратиться в хвастливого принца при дворе сатрапа, властного повелителя своего непостоянного характера. Алкивиад не изменял себе: он был изменчив по натуре. Его нравы преображались в зависимости от окружения. При любых обстоятельствах, если возникала необходимость, он ловко перенимал выражение лица и манеру поведения собеседников. Наслаждаясь подобной приспособляемостью, Тиссаферн, возможно, оказался первым человеком, который по-настоящему любил Алкивиада таким, каким тот был…
Алкивиад повел ловкую политическую игру: силами Персии воздействовать на оба государства, Афины и Спарту. Действуя, как маятник, он удерживал Афины в слабой позиции, однако не позволял спартанцам их одолеть, убеждая сатрапа не отправлять этим последним слишком много денег, вооружения или кораблей. Кроме того, он советовал царю персов, перед которым Тиссаферн отчитывался, покорить обе воюющие стороны, ослабив их. Пока идет война, Персия ничем не рискует. Если же однажды Спарта и Афины объединятся, Персия окажется под угрозой. Поэтому лучше, не жертвуя собственной безопасностью, с минимальными затратами использовать греков против них самих.
Сократ, которому передали эти слова, интерпретировал их иначе. Уверенный в порядочности Алкивиада, он усмотрел в его тактике тонкий расчет, возможность ослабить Спарту.
– Вот увидишь, Аргус! Скоро Алкивиад покинет сатрапа и даст Афинам возможность одержать победу. После чего прибудет сюда победителем. А пока он готовится.
Предвзятость такого суждения смутила меня, и я пожал плечами.
Однако ценой многочисленных неожиданностей, ухищрений и запутанных комбинаций история доказала правоту Сократа.
Добившись того, что ни один город не мог одолеть другой, Алкивиад надумал сблизиться с Афинами, воспользовавшись помощью друзей, которых сохранил в афинской армии на Самосе. Объявив, что вернется в Афины, если олигархический строй изгонит мошенников, взамен он пообещал городу поддержку Тиссаферна. Безусловно, такая разменная монета была необходима для того, чтобы изгнанник, приговоренный к смерти, настойчиво добивался нового правительства и требовал покончить с эрой демократии. Подобным ниспровержением он рассчитывал избавиться от своих самых заклятых врагов в лагере демократов и обеспечить себе безопасность.
Вопреки здравому смыслу операция состоялась: Алкивиад, жаждущий олигархической революции, готовился ответить демократическому вызову подлостью на подлость, интригой на интригу, коварством на коварство. Почему? Олигархия установилась в истерзанных Афинах и без Алкивиада. Писандр, не лишенный здравомыслия афинянин, добился «более разумного режима», при котором обязанности распределялись среди ограниченного числа лиц, входящих в совет из четырехсот членов, набранных путем жеребьевки в придачу к нескольким президентам. Как и многие другие реакционные режимы – на протяжении своей дальнейшей жизни я смогу в этом удостовериться, – этот насильно заставил признать себя во имя воздержанности, чтобы препятствовать моральному разложению. Результат? Этот суровый режим, называемый олигархией четырехсот, подавил всякую легальную оппозицию и приступил к беззаконным арестам и казням.
Демократы, вроде Сократа и меня, не оставляли мысли свергнуть олигархию. В этом нам помогали два человека: Алкивиад, который говорил от имени Тиссаферна, и царь Агис Спартанский, который находился в форте Декелия и выпроводил афинских послов, отклонив их мирные предложения. В действительности эти двое поняли, что тогдашнее правительство не может адекватно представлять Афины, охваченные одновременно внешней и гражданской войнами.
Тогда, имея в виду существование двух городов – олигархических Афин в Афинах и демократических Афин в изгнании на острове Самос[59], – Алкивиад прибег к помощи сил, имеющихся у Афин на Самосе. Благодаря воздействию, которое он оказывал на сатрапа, его сочли человеком, ниспосланным богами, и изгнанник стал воплощением надежды. После нескольких решающих сражений в Афинах была восстановлена демократия.
Народное собрание проголосовало за возвращение Алкивиада. Он мог вернуться сразу.
Однако, внезапно проявив осторожность, он выждал четыре года.
В тот день мы – Дафна, наши дети и я – отправились на пристань Пирея. То, что им предстоит увидеть Алкивиада, этого легендарного человека, который с самого их рождения был предметом множества споров, переполняло наших отпрысков возбуждением. Если у моего старшего, Милона, крепкого двадцатичетырехлетнего парня, еще сохранились какие-то воспоминания, то Софрониску и Эвридике Алкивиад представлялся каким-то баснословным существом, обладающим всеми вообразимыми достоинствами или недостатками и сыгравшим важную роль в жизни не только Афин, но и их собственных родителей. Сократ и Ксантиппа тоже пришли с нами: Сократ – чтобы наконец вновь обрести своего дорогого ученика, а Ксантиппа – чтобы следить за Сократом, который мог не сдержать порыва чувств.
Отсутствие Алкивиада имело такое же значение, как некогда – его присутствие. Его имя передавалось из уст в уста; обожаемый, ненавидимый, пробуждающий зависть, он вызывал любые чувства, кроме равнодушия, и давал пищу эротическим фантазиям и политическим страстям. Испытывая одновременно влечение и отторжение, афинское население не могло без него обходиться.
Весной Еврипид в некотором смысле подготовил возвращение Алкивиада, обратив на изгнанника внимание публики и вызвав к нему сочувствие. Последняя созданная им для Больших Дионисий трагедия «Финикиянки» глубоко нас потрясла. Повествуя о братьях, которые до самой смерти противостояли друг другу, она рассказала нам о нас. Не только символически изобразила наши раздоры, но и наглядно продемонстрировала смертоносную логику братоубийства: преступления порождают преступления, ненависть проистекает из ненависти, единоборство не заканчивается единодушием, поскольку взаимопонимание достигается путем согласия, а не сражения. Наша гражданская война между сторонниками олигархии и защитниками демократии, изображенная в трагедии как противостояние двух сыновей Эдипа, Этеокла и Полиника, доказывала жестокую точность предсказания Дельфийского оракула: «И весь за ним твой царский род погибнет»