[60].
Дерек вновь появился в Афинах, чтобы исполнить роль Иокасты в трагедии Еврипида. В этой версии мифа Иокаста, мать, а затем супруга Эдипа, выражала скорее материнское, нежели политическое здравомыслие. Ее сыновья Этеокл и Полиник в соответствии с данной друг другу клятвой должны были чередоваться на фиванском престоле. Однако Этеокл, старший брат, который первым получил власть, отказался уступить ее младшему, как было договорено. Бежавший в Аргос Полиник поднял там войска, чтобы напасть на Фивы и забрать то, что ему причитается, – узурпированное братом правление, и осадил семивратный город. Как тут не признать в образе изгнанника Алкивиада? Полиник, страдающий вдали от родной земли, нашел слова, которые взволновали нас: подобно Одиссею, он пел о ностальгии, что по-гречески означает «тоска по родине», и вызвал наше сочувствие. Как и Алкивиад, он мечтал возвратить себе свой город, пусть даже ценой объявления ему войны.
Многие мои друзья, начиная с Сократа, усмотрели в этом оправдание Алкивиада, потому что никогда прежде ни один трагический поэт не изображал отстраненного от власти Полиника с такой симпатией. Я, в отличие от них, не заметил в этой трагедии подобного посыла; на мой взгляд, Еврипид изобличал столкновение честолюбцев: оба брата совершали опасную ошибку, поскольку каждый полагал себя единственным легитимным обладателем власти.
Иокаста – изображающий ее Дерек – использовала всю свою энергию, чтобы примирить сыновей и тем спасти Фивы. Старая, в черных одеждах, с редкими волосами – почти лысый парик над мертвенно-бледной маской, – она страдала, видя свою разодранную в клочья семью. Принудив сыновей к перемирию, она призвала их к себе. Преисполненная мудрости и прозорливости, Иокаста действовала не как чудовище, а как хорошая мать, как голос разума.
Возможно, поэтому Иокаста в исполнении Дерека нисколько не убедила меня. Кроме того, что его явно не вдохновляла роль прародительницы – Иокаста была не только матерью, но и бабушкой Этеокла и Полиника, потому что зачала их со своим сыном Эдипом, – изображение сдержанности по-прежнему было ему чуждо, а призывы к примирению не соответствовали его характеру. Без чрезмерности, без пароксизма, без неистовой жестокости, лишенный высокопарного исступления, он становился средним актером и больше декламировал, нежели воплощал. Когда он декламировал: «Из демонов ужаснейший теперь твоей душой владеет – Жажда чести. Оставь богиню эту!» – его голос показался мне тусклым, будто в нем отсутствовала плотность, сам звук. Произнося эти мелодичные стихи: «Ты одурманен ею и не видишь другой прекраснее ее богини, что Равенством зовется на земле. Среди людей она так мирно правит, друзей она и ратников роднит и с городом связует город вольный», он не сумел подавить зевок. Ему попросту было скучно.
В конце пьесы посредничество Иокасты терпело крах (тем более в исполнении Дерека): братья вступали в бой и погибали. Над их мертвыми телами Иокаста убивала себя, добавляя кровь к крови: в этот момент игру Дерека оживляла искорка жестокой радости.
Я тотчас бросился за кулисы, решив с ним поговорить, пусть даже таким образом я разоблачу себя, однако он, более обычного неуловимый и осознавший, что исполнил роль посредственно, уже исчез. Так что я оставался в неведении, почему он так яростно старался разрушить репутацию Алкивиада.
А теперь мы терпеливо ждали на пристани Пирея, глядя на лазурное море, что плескалось на скалистой отмели, и я размышлял, не настал ли момент раскрыть все, что я знаю, и обезвредить брата. Я слишком долго тянул. Он ничем не заслужил моего молчания.
Полдень. Солнце метало отвесные лучи. Никакой тени. Никакой прохлады. Прибыв из Афин, мы, сотни человек, в ожидании стояли на пристани – было так тесно, что мы едва могли пошевелиться. День обещал быть насыщенным: это будет день сплошного трепета, когда ощущаешь, что вот-вот произойдет нечто из ряда вон выходящее. Мы стояли беспорядочной, шумной и беспечной толпой, которая колыхалась сильнее, чем волны у нас перед глазами. По мнению некоторых, Алкивиад, единственный виновник всех наших бед, не был желанным гостем, а его прибытие наверняка вызовет новые несчастья. Однако большинство радовалось предстоящей встрече с блудным сыном, этим ниспосланным богами кумиром Афин, поспешно приговоренным и несправедливо изгнанным, жертвой неуемной озлобленности и ограниченности, которые и погрузили наш город в хаос.
Мы вглядывались в морскую даль, в ее сверкающую синеву, оттенки которой смягчались у линии горизонта.
Там уже виднелись паруса. Суда безмятежно приближались. Их кили ласкали волны. В волны осторожно погружались весла. При редких порывах ветра паруса издавали звуки, напоминающие фырканье коней.
Один корабль, как разведчик, прокладывал на морской глади ровный, шелковистый путь для остальных. Следующие за ним двадцать судов были украшены ослепительно сверкающими эмблемами победы и щитами на бортах. Флагман шел под высоким алым парусом: там на носу гордо стоял Алкивиад. В кильватере тянулись отбитые у неприятеля галеры, которые в еще более значительном количестве перевозили знамена и знаки побежденных войск и ростры уничтоженных кораблей. Их было не меньше двух сотен. Хрисогон, победитель на Пифийских играх, задавал такт гребцам игрой на авлосе, звук которого был таким мощным, что казался пронзительным. А трагический поэт Каллипидес своим звенящим, как медь, голосом подавал команды. Оба они были в прямых расшитых цветных туниках – обычном облачении для состязаний.
Наконец первые корабли отдали якорь. Напряженная толпа в нетерпении затаила дыхание.
Я на расстоянии наблюдал за Алкивиадом: он, хотя и великолепно организовал свой триумф, приближался к порту с опаской. Когда форштевень завис над пристанью, Алкивиад не сошел с корабля. Стоя на носу, он настороженно вглядывался в толпу, взглядом ища своих близких в толпе. И согласился ступить на пристань, лишь когда его родные и друзья, Сократ, Ксенофонт, Критий, его двоюродный брат Эвриптолем и я – все те, кто добивался его возвращения, – стали подавать ему знаки, размахивая руками. Он знал, что те, кто изгнал его, тоже здесь. Не обращая никакого внимания на других стратегов, люди с криками радости и аплодисментами бросились навстречу Алкивиаду и украсили его венками и цветочными гирляндами. Он попытался пробиться к нам, но, как обычно, был подхвачен толпой, которая чествовала его и мешала сдвинуться с места. Те, кому не удавалось приблизиться, вставали на цыпочки и вытягивали шеи, не спуская с него взгляда; старики указывали на него более молодым, которые еще никогда его не видели. Всеобщее ликование сопровождалось слезами в память о пережитых драмах. Все наперебой твердили, что сицилийский поход не потерпел бы неудачу, если бы Алкивиаду позволили вести операцию и командовать армией.
Алкивиад добрался до Сократа и надолго прижал его к груди. После чего обнял меня, трепеща от волнения, – и это невозмутимый завоеватель! Я заявил, что он совершенно не постарел. Он тоже всмотрелся в мои черты и отметил в них такую же странность. Годы пощадили нас. Заговорщицким тоном он шепнул мне на ухо:
– Ты же видишь, Аргус, мы с тобой оба бессмертны. С тех пор как мы пережили чуму, время о нас забыло.
Так ли это? Свидетельством правоты Алкивиада был его лучезарный вид. Проворно повернувшись к Дафне, он в знак приветствия подмигнул. По-видимому, подобная фамильярность не понравилась моей супруге, потому что она тотчас отвела взгляд.
– А где же прячется ваша маленькая прелестница?
Я понял, что он говорит об Эвридике. Его интерес к моей семье в очередной раз глубоко тронул меня. Я подхватил стоявшую у меня за спиной восьмилетнюю дочку и представил ему:
– Это Эвридика.
Алкивиад рассмотрел ее, и его ярко-голубые глаза округлились.
– Твой папа сказал правду, Эвридика: ты неземная красавица. Можно тебя поцеловать?
Вместо ответа моя малышка бросилась в объятия Алкивиада и запросто поцеловала его в щеку.
– Клянусь Аполлоном, – с восхищением воскликнул он, – она совсем не дичится!
Тут в разговор вмешалась Ксантиппа. Она властно поставила девочку на землю.
– Да, не дичится. Но мы ее научим. Невозможно сразу обладать всеми достоинствами.
– Ах, моя драгоценная Ксантиппа! Какое наслаждение снова видеть, что ты верна себе и все так же приветлива! Кстати, знаешь, ты и внешне совсем не изменилась.
– Ну да, я и в двадцать выглядела старухой. Теперь, когда я возрастом сравнялась со своим лицом, все говорят, что я как двадцатилетняя.
– Довольно шуток, – пробурчал Сократ. – Идемте на ассамблею.
На песчаном пляже Пирея нас ожидали лошади. Мы поспешно двинулись в путь, составив почетный эскорт Алкивиаду, озабоченному, как бы чего не случилось, поскольку, хотя и избранный стратегом, официально он по-прежнему был приговоренным к смерти.
И вот он появился перед собранием. Посетовав – впрочем, сдержанно и не слишком настойчиво – на афинян, он приписал свои невзгоды зависти, затем припомнил злокозненные планы кое-каких врагов и призвал народ набраться смелости. Афиняне вручили ему золотой венок, объявили верховным главнокомандующим на суше и на море, вернули ему имущество, дав во владение обширные сельскохозяйственные угодья, и преподнесли множество даров, после чего велели жрецам из рода Эвмолпидов снять изреченные в его адрес проклятия.
Вечером, когда в доме фатоватого Крития мы праздновали возвращение Алкивиада, тот в который раз продемонстрировал нам свою склонность к соглашательству. Отдельные ворчуны принялись нападать на него, утверждая, что в действительности богам не слишком нравится, что он вернулся: Афина не удостоила его возвращение своим присутствием и даже не одарила его ни единым взглядом, а провела день, так и не показавшись из-под покрывала. Этот аргумент был притянут за уши, поскольку двадцать пятое число месяца таргелиона совпадало с ежегодным праздником Плинтерий: в этот день в храме Афины на Акрополе производили уборку, снимали со статуи богини одежды и украшения и торжественной процессией, в окружении юношей и девушек, несли ее под покрывалом к морю.