Движимый преданностью, я решился раскрыть ему известные мне и касающиеся его сведения: я застал Дерека, когда тот оскоплял Гермесов, и совокупность улик позволяет мне предполагать, что он загримировался под вдову Агаристу – ту самую, что обвинила Алкивиада в пародии на Элевсинские мистерии.
Он отнесся к моим словам скептически и с презрительной гримасой довольно резко попросил меня прекратить молоть чепуху. Тут я понял, что для его гордыни невыносимо, что один человек – всего один, – и вдобавок, по его мнению, недочеловек, оказался причиной несчастий, которые лавиной накрыли его; ему требовалась как минимум тысяча виноватых, общий, если не всеобщий заговор, не меньше, иначе это обесценивало его крах.
– И все же остерегайся его.
– Да-да, – нараспев произнес он, уже ни на йоту не доверяя моим предостережениям.
В ту зиму Алкивиад, как будто все тот же и, однако, изменившийся, поскольку пережитые испытания сделали его осторожным, возобновил беседы со своим ментором Сократом. Я с интересом прислушивался к их разговорам и отмечал, что зачастую он открыто спорит с философом.
Оба они полагали, что определенные пороки – непостоянство, бесчестность, личная корысть, фаворитизм и кумовство – разрушают власть. Сократ настаивал, что нужно искоренять в себе эти пороки, Алкивиад – что надо таить их от посторонних взглядов. Их разногласия коснулись и обязательных для власти добродетелей – великодушия, неукоснительности, милосердия и честности. Сократ полагал, что обладание ими необходимо, Алкивиад – что их можно симулировать. Их доктрины все больше и больше расходились: если Сократ добивался морали, то Алкивиад довольствовался ее видимостью.
– Богатство, дражайший Сократ, – это репутация. И если она существует и блистает, не важно, зиждется она на истине или на лжи. Демократия сводится к господству мнения. Тот, кто овладевает мнением, оказывается безукоризненным демократом.
– Ты слишком торопишься, Алкивиад. Что лучше – чтобы народ боялся тебя или любил?
– Разумеется, чтобы любил.
– Однако ты сам познал страшную оборотную сторону любви.
– Это было за моей спиной! Чтобы очернить меня, воспользовались моим отсутствием.
– Именно. И все же что бы произошло, если бы тебя боялись больше, чем любили?
На мгновение Алкивиад растерялся. А затем уверенно возразил:
– В Спарте вождя боятся. В Афинах – любят. Ты что, Сократ, предпочитаешь олигархию демократии?
– Нет, но я предполагаю слабость демократии: народ испытывает потребность любить, а правитель – быть любимым. Слишком много чувств. Слишком много страсти. Слишком много подводных камней!
– Тогда какое решение ты предлагаешь?
– Уважение. Перикла не любили и не боялись – его уважали, потому что он был справедлив. В нем преобладали человеческое достоинство и порядочность.
Ксантиппа, которая то и дело появлялась в комнате, снуя туда-сюда, дабы убедиться, что слуги занимаются своим делом, не упускала ни единого слова из беседы мужа с учеником и, даже выйдя, приникала ухом к двери. Бывало, когда спорщики расходились, чтобы прилечь, она решалась прокомментировать подслушанное Сократу. Однажды вечером она воскликнула:
– Алкивиад всякий раз покидает тебя совершенно девственным!
– То есть как?
– Я имею в виду единственную девственность, которая у него осталась: девственность сознания. На нем, мой бедный Сократ, нет ни следа твоего обучения. Что это за наука, если ничто из услышанного не усвоено!
– Молчи! Ты всегда его недооценивала.
– Зато ты переоцениваешь свое влияние на него.
– И что ты мне советуешь? Перестать вмешиваться? Я не могу позволить ему делать и заявлять неизвестно что.
– С таким же успехом можно ловить форель в бурном ручье…
Ксантиппа, светлая голова, уловила, что идеи учителя и ученика теперь не совпадают. По мнению Сократа, власть должна быть мудрой; по мнению Алкивиада – действенной. Один видел достоинства правительства в нравственном совершенстве, другой – в политическом.
Дафна тоже испытывала к Алкивиаду недоверие, за которым скрывалась ревность. Всякий раз, когда я за полночь возвращался домой после наших с ним встреч, она дотошно расспрашивала меня:
– Что он тебе рассказывал? О чем вы говорили?
Она едва прислушивалась к моим ответам и раздраженно делала вывод:
– Ты слишком часто с ним видишься.
А вот сыновья мои его обожали. Милон и Софрониск упросили меня оплатить им снаряжение гоплитов – оружие, шлемы, щиты и доспехи, – чтобы сблизиться с Алкивиадом и сражаться бок о бок с ним. Прежде я ухитрялся держать сыновей подле себя, намереваясь обучить их медицинским премудростям.
Мои сыновья были правы: пора уже покончить с этой войной. Хотя Афины видели в Алкивиаде спасителя, город еще не был спасен. При поддержке персов спартанцы жестоко атаковали нас.
Мы обратились к тому, кто был послан нам богами.
Народное рвение подтолкнуло самых богатых и влиятельных граждан, доверяющих Алкивиаду, дать ему все, что он потребовал, чтобы сражаться со Спартой. И тот с сотней кораблей вышел в море. Высадившись на острове Андрос, он одержал победу над местной армией и спартанским войском, но потерпел поражение при взятии города. Это удивило. Все были убеждены, что для него нет ничего невозможного, и со дня на день ожидали известий о взятии Хиоса и остальной Ионии. Если и существовал когда-нибудь человек, ставший жертвой собственной славы, то это Алкивиад. Зная дерзость предыдущих завоеваний полководца, некоторые заподозрили его в нерадивости и недостаточной вовлеченности. При этом даже не потрудились оценить возможности лакедемонян, которым помогали персы, делавшие мощные финансовые вливания, и которыми командовал новый, исключительно талантливый военачальник Лисандр. Алкивиад же, с трудом плативший своим матросам и солдатам, отправился в Карию, чтобы собрать там деньги на содержание армии. На Самосе он передал командование флотом своему верному другу Антиоху, опытному лоцману, горлопану, бесстрашному, но беспечному и недалекому на грани тупости. Алкивиад запретил ему вступать в битву, даже если она будет развязана неприятелем. Однако безрассудный Антиох с двумя триерами устремился к Эфесу, где, столкнувшись нос к носу со спартанскими кораблями, принялся поносить и провоцировать противника. В ответ на оскорбления Лисандр выслал навстречу неприятелю несколько кораблей, а затем и всю флотилию. Афиняне поступили так же. Лисандр разгромил афинян, убил Антиоха, завладел многими кораблями и взял в плен множество вражеских солдат.
Сколько времени продлились бы славословия, лившиеся на Алкивиада? Один из его хулителей, Фрасибул, тотчас отбыл с Самоса в Афины, чтобы сообщить народу, что, чудовищно злоупотребив своей властью и доверив командование флотом своему товарищу по разврату, Алкивиад погубил всех, а сам отправился в соседние края ради собственного обогащения и распутства с гетерами. Кроме того, Фрасибул осудил полководца за то, что тот построил во Фракии, недалеко от Византии, форты, чтобы обеспечить себе отступление. Афиняне слишком рассчитывали на Алкивиада? Доверие мгновенно ослабло. Столь же скорые на решения, как и на отказ от них, они безоговорочно поверили в эти обвинения и, подобные алчному пламени, сожгли того, кому курили фимиам, перешли от подобострастия к ненависти, сместили Алкивиада и назначили других стратегов. Было составлено официальное обвинение. Начиналась новая травля этого человека… Идиллия закончилась.
Получив известие о столь неожиданном повороте, Алкивиад испугался за свою жизнь. На сей раз он поспешно оставил флотилию, покинул лагерь афинян и укрылся в своих стенах, в одном из малых фортов, возведенных им в Херсонесе.
Вернется ли он? Или это окончательное изгнание?
Недоразумение разрушило союз человека и города: Афины хотели владеть Алкивиадом, а Алкивиад хотел владеть Афинами.
Увижу ли я его еще когда-нибудь?
И пришел ужас. Животный.
Нам казалось, мы о нем думали, даже подготовились к нему и надеялись, что обезопасили себя от худшего. Однако внезапная катастрофа всегда ошеломляет, поражает и опустошает.
Ранним утром, под блеклым осенним небом, когда Афины медленно пробуждались от хриплых петушиных криков, в нашу дверь постучал вестник. С бледным лицом он произнес слова, которых мы с Дафной желали бы никогда не услышать: оба наших сына погибли в бою.
Потрясенная, Дафна пошатнулась, поискала стену, чтобы опереться, вытянула руки, но, натолкнувшись на пустоту, рухнула на пол. Я бросился на помощь и прижал ее к своей груди. Уткнувшись мне в плечо, она задыхалась. Я кивком поблагодарил изнуренного вестника, который тотчас отправился продолжать свой зловещий обход, бродить от порога к порогу и извещать родителей о кончине их детей. Словно громом пораженный, я ничего не чувствовал. Как жизнь могла покинуть моих мальчиков, таких сильных, таких юных? Как дыхание могло исчезнуть из их груди, такой широкой и крепкой? Как мои сыновья могли превратиться в трупы?
Дафна так страдала, что я отложил все и не занимался ничем, кроме нее. Затем мне пришлось сообщить страшную новость малышке Эвридике, которую так обожали старшие братья. Чтобы облегчить ее непонимание, сдержать ее слезы, умерить ее стенания и взять на себя бо́льшую часть ее страданий, я окружил дочь нежностью и ласками.
Сражение при Аргинусских островах обернулось полной катастрофой. Правда, Афины одержали верх над Спартой, однако непомерной ценой. Часть афинского флота под командованием преемника Алкивиада Конона пошла на дно возле Лесбоса: утонули двадцать пять триер (у спартанцев – семьдесят пять), а вместе с ними гребцы, матросы и гоплиты, которые должны были сойти на берег. В ту же минуту ветер усилился, внезапно начался шторм, что помешало экипажам поднять на борт тех, кто еще держался на плаву. Всех поглотила разбушевавшаяся пучина. Так что Милон и Софрониск, которые плыли на третьей триере, не погибли в бою, а утонули. Их плоть кормила рыб.