Победа Афин отдавала горечью. Прежде всего, для этой экспедиции город привлек огромные силы, чтобы пополнить войска; экклесия даже предоставила метекам и вольноотпущенным рабам статус граждан. Во-вторых, многие семейства, как и мое, страдали от невозможности получить тела своих отпрысков, тем более что гражданская традиция предписывала не оставлять без погребения тех, кто погиб за родину. Скорбящее население Афин не было склонно ликовать по случаю военных успехов. Хуже того, назрел, распространился и прозвучал вопрос: почему тонущим не оказали помощь? В этом обвинили отправленных на место восьмерых стратегов. Путем голосования собрание объявило военачальников не соответствующими своим должностям и потребовало их незамедлительного возвращения в Афины.
Двое бежали, шестеро вернулись. До суда их поместили в тюрьму. В первый день слушаний они снискали симпатию народа, сложив всю вину за случившееся на шторм, из-за которого невозможно было ни спасти живых, ни извлечь из воды утонувших: попытавшись, армия понесла бы еще больший урон. К несчастью, из-за превратностей календаря процесс пришлось приостановить: на следующий день начинались церемонии Апатурий – слово означает «те, у кого общий отец»: это семейный праздник, когда все собираются дома, а отцы вносят в списки фратрии имена законных жен, родившихся с прошлых Апатурий детей и сыновей, достигших шестнадцати лет и ставших гражданами. В течение этих трех дней в семьях особенно остро чувствовалось отсутствие солдат и моряков. Ко дню возобновления прений ветер переменился, скорбящие родители явились в черных одеждах и с обритой в знак траура головой, стратегов осудили и вознамерились приговорить к смерти.
Сократ категорически воспротивился. В тот год он исполнял должность притана и восстал против этого коллективного приговора, доказав его незаконность: афинский закон строго предписывал судить людей лично, а не группой. Философ отказался попирать право.
Слушая его мощное обращение, я заметил, до какой степени Сократ изменился. С некоторых пор он активно и очень заметно включился в политическую жизнь. Подобно Периклу, философ осмеливался оспаривать общее мнение. Еще недавно он беседовал, теперь выступал с речами – подобное поведение мало соответствовало его природе, а еще меньше – его философии. По размышлении я заметил, что такая метаморфоза произошла с ним, когда Алкивиад окончательно покинул афинскую армию на Самосе и укрылся в стенах форта во Фракии. Учитель перестал раскрываться через своего ученика, больше не полагался на него – теперь он сам вступил в бой, он действовал. Освободившись от своей обременительной любви, а заодно и от неоправдавшихся надежд, Сократ породил иного Сократа.
Увы, сколь бы мощно ни прозвучало его выступление в защиту правосудия, исступленно жаждущий отмщения и взвинченный ораторами-демагогами народ приговорил восьмерых стратегов, руководивших победоносным сражением при Аргинусских островах, к смерти. Шестеро присутствовавших на заседании были казнены.
Спустя несколько недель обескровленная Спарта послала Афинам предложение о мире. По-прежнему разгоряченное собрание отклонило его, что привело к последнему акту этой войны, новому морскому сражению.
Желая почтить память своих сыновей, я, несмотря на опасения Дафны, предполагал принять в нем участие, однако неожиданное событие заставило меня увидеть происходящее в ином свете.
На Афины обрушился снегопад. Сильный. Гнетущий. Он похоронил под собой храмы, статуи и монументы: обычно разноцветные, они превратились в белых как мел призраков. Приглушенные падающими хлопьями звуки уже не доносились из квартала ремесленников, город погрузился в гробовое молчание. Из-за холода и гололеда никто не отваживался выйти на улицу. Все словно вымерло, застыло навеки. Подобно воспоминаниям о наших ушедших, на нас давил снежный саван.
Мы дрожали от холода. В непривычном к суровым зимам городе снег был редким, если не экзотическим явлением. Вдоль сточных канав лежали умершие от обморожения нищие. Тогда жрецы обошли Афины, собрали скитающихся по городу несчастных бездомных и устроили их в храмах. В жилищах домочадцы, включая рабов, сидели в одной комнате и жались к очагу или дымовой трубе.
В тот день Дафна предупредила меня, что уходит к Ксантиппе, где они обе целый день будут ткать. Ничем не занятый, расстроившись, что мне предстоит томиться от одиночества, я все же отпустил ее, надеясь, что, пусть даже вдали от меня, Дафна немного утешится.
Я подремывал возле огня, в тоске вспоминая приятные моменты, связанные с моими мальчиками, когда в дверь постучали. Слуги сообщили, что меня желает видеть женщина, прибывшая в двухколесной повозке с четырьмя рабами.
Уверенный, что какому-то больному требуется моя помощь, я поспешил наружу.
На пороге стояла Нура в широком плаще из черной шерсти. Запорошенный снегом, он казался расшитым алмазами.
– Ноам, пожалуйста, приюти нас.
Мертвенно-бледная, с изможденным лицом и почти синими губами, Нура умоляла меня. Нас хлестал подгоняемый северным ветром мелкий секущий снег. Ошеломленный, я только и смог тупо повторить:
– Вас?
Она жалобно выдохнула:
– Папу, рабов и меня.
Я вытаращил глаза и с опаской приблизился к повозке. В ней на покрытых простынями носилках неподвижно лежал старик с зеленоватой помятой кожей и закрытыми глазами. Тибор напоминал окоченевший труп.
– Он мертв? – огорченно пробормотал я.
– Нет, но умирает. Прошу тебя, Ноам, нас настиг снежный вихрь, а папа уже угасал и как будто глубоко заснул.
– Входите!
Как обычно, мои рефлексы врача победили, и все остальное для Ноама перестало существовать. Не задумавшись о том, как Нуре удалось отыскать Тибора, своего исчезнувшего много столетий назад отца, не пытаясь разузнать, куда они оба направляются, я принялся отогревать компанию, старался ободрить каждого, подавал горячее питье. Тибора уложили возле очага, и я укутал его в несколько плотных слоев шерстяной ткани.
Придя в себя, рабы присоединились к моим слугам в кладовых. Мы с Нурой вдвоем остались перед очагом, где потрескивали поленья, подле бесчувственного тела Тибора. Дым разъедал глаза.
Нура пристально посмотрела на меня:
– Я всего лишь проездом, Ноам. Я уважаю твою жизнь и не потревожу ее. Твоя супруга дома?
– Она у своей сестры Ксантиппы.
– Это жена Сократа?
– Точно.
– Я не собиралась видеться с тобой, я пересекала страну, чтобы… да не важно, но из-за снежной бури ехать стало опасно. Особенно для папы.
Как же просто семейный мир из моего прошлого заполнил наше афинское жилище! «Папа…» Нура всегда с невыразимой нежностью произносила этот удвоенный слог; ее губы смыкались, словно в поцелуе.
Какая прелесть в этом повторении! «Па-па…» Это слово, помимо своего смысла, в устах Нуры выражало огромную привязанность, доверие – и трепет ожидания. Наверняка потому, что это был первый мужчина, на которого она распространяла свои чары. С самого детства Нура занимала единственное место подле своего отца, поскольку остальные члены семьи – мать и братья – сгинули под оползнем. Этого человека я прежде считал своим наставником: несравненный целитель, он внушил мне страсть к врачеванию, к изучению лечебных свойств растений, к размышлению над строением и функционированием тела. Долгие годы, еще до того, как я стал его зятем, он не скупясь втолковывал мне свои знания, чтобы после его кончины я продолжил его дело, потому что Нура не проявляла интереса к отцовскому наследию.
Привычный ход событий был прерван роком. Пораженные молнией в пещере во время потопа, Нура, Дерек и я получили этот необъяснимый и обременительный дар бессмертия. Затем, позже, мы узнали, что и Тибор тоже испытал удар молнией и это навсегда изменило его. Правда, разряд настиг его на пороге смерти, когда он угасал. Если мы – Нура, Дерек и я – выжили молодыми, двадцатипятилетними людьми, то он продолжал существовать в теле девяностолетнего старика, страдающего артрозом, ревматическими болями, атрофией мышц, отсутствием тонуса, затруднением дыхания, вялостью пищеварения и сердечной одышкой. Короче говоря, неспособный жить, Тибор бесконечно агонизировал. Во время нашей последней встречи, в Египте, в Доме Вечности, он страстно мечтал покончить с этим и под маской Анубиса присматривался не к жизни, а к смерти.
– Как же ты нашла Тибора?
Вздрогнув, Нура сгорбилась:
– Я прислушивалась к тому, что рассказывают. И к легендам тоже.
– Отвечай, Нура.
Она подняла свое треугольное личико и пристально взглянула на меня:
– Ты правда хочешь знать?
– Да.
– Способен ли ты понять?
– Станет ясно, когда ты заговоришь.
– Поклянись, что не станешь ругать моего отца.
– Нет человека, Нура, перед которым я бы так преклонялся.
– Вот именно. Но то, что я тебе сейчас поведаю, не соответствует твоему представлению о нем.
Взволнованный и серьезный тон, которым она это произнесла, свидетельствовал о ее искренности.
– Скажи мне правду, Нура.
Она потерла ладони, словно тщась избавиться от пробегающих по телу волн холода.
– Ладно, ты сам этого хотел.
Она потянулась, придвинулась к Тибору, всмотрелась в его лицо и заговорила своим чистым хрустальным голосом, который завораживал меня, как прохладный источник:
– Ты помнишь легенду о Минотавре? Каждый грек знает эту историю. Я, как и ты, десятки раз слышала ее, прежде чем заподозрила, что она может навести меня на следы отца. Как ты знаешь, Минотавр – это получеловек-полубык. Какая здесь может быть связь с отцом? На первый взгляд никакой. Ничего общего между чахлым стариком и быком, этой тонной мышц с дымом из ноздрей, смертоносными рогами и грозными черными глазами. Минос, царь Крита, частично виноват в его рождении, поскольку оскорбил Посейдона, отказавшись убить быка из страха перед богом, хотя этот монстр появился из чрева его супруги. Поэтому он воспользовался присутствием на Крите искусного афинского ремесленника Дедала, чтобы спрятать Минотавра. Эта деталь привлекла мое внимание… Несравненный изобретатель, Дедал, чтобы скрыть Минотавра, предложил Миносу построить лабиринт, то есть прорытую в толще горы сеть пещер и коридоров, полную изгибов и неожиданностей. Заблудившийся там никогда не нашел бы выхода из этой нескончаемой череды рукавов, которые кружили и возвращались к исходной точке, подобно волнам с их приливами и отливами. И однажды я именно благодаря этой подробности внезапно подумала о папе! Я вспомнила, что в детстве он на дощечках рисовал мне лабиринты и научил меня умно передвигаться в них, ведя пальцем по стенам. А потом, когда я сообразила, что каждый год Минотавру доставляли юношей и девушек, сомнений у меня не осталось.