– Почему?
– Могущественный Минос посылал корабль в Афины. Город платил Криту дань семерыми мальчиками и семью девочками. Оказавшись в лабиринте, они уже никогда не выбирались из него.
Она замолчала.
– Не понимаю, – в недоумении прошептал я.
– Строитель Дедал заперся в лабиринте.
– И что?
– Несколько раз люди обнаруживали скелеты и пепел принесенных в жертву.
– Я по-прежнему не улавливаю связи.
– Минотавр пожирал их.
– Это легенда…
– Нет дыма без огня и легенды без достоверного факта.
– Ну?..
– Достоверный факт – это папа. Разве ты не заподозрил после вашей встречи в Карпатах? Местные племена распространяли о нем слухи. Приносили в жертву девушек и юношей.
– Не понял…
– Папа возвращается к жизни, если насосется свежей крови юношей и девушек.
Я хранил молчание. В моей памяти возникали образы, фразы и сцены, вновь пробуждая тревогу, которую я испытал когда-то в странствии по Карпатам, где обнаружил Тибора. Под именем Залмоксиса он скрывался в пещере, почитавшейся в окрестностях священной. Тревогу? Я вдруг осознал, что мое тогдашнее замешательство послужило мне защитой, некой ширмой, позволившей не заметить очевидного. В тот момент некоторые противоречивые детали, перед которыми я, впрочем, сумел устоять, могли бы просветить меня: враги Залмоксиса утверждали, будто этот демон при случае требует человеческих жертв; его последователи опровергали подобные обвинения, напоминая, что этот мудрец обязал свое окружение придерживаться вегетарианской диеты, а детям запретил приближаться к себе. По-видимому, Тибор обнаружил восстановительную силу крови именно тогда, когда идея отнимать жизнь возмутила его – великого целителя, который стольким ее спас. Так что он боролся с самим собой, порой уступая, затем укоряя себя, потом запрещая себе саму мысль об этом и вновь принимаясь за старое. Кстати, не умолял ли он меня во время нашей беседы поскорее найти Нуру? Ничего не уточняя, он заверил меня, что во время моих поисков он «будет сопротивляться без…». Сопротивляться чему? Без чего?
Выговорившись, Нура с облегчением переводила дух. Вероятно, то, что она поделилась этой тайной со мной, немного успокоило ее. Она вглядывалась в меня, ожидая реакции.
– Бедный… – прошептал я. – Мне его жалко.
Лицо Нуры осветилось: я не только не порицал ее отца – я ему сочувствовал.
– Он постоянно страдает, – добавила она. – Или его мучает собственное тело, или же, если тело, впитав кровь, некоторое время щадит его, эстафету принимает рассудок и терзает отца за совершенные преступления. Папа не обладает душой убийцы или эгоиста, которая толкала бы его умерщвлять без зазрения совести.
Я медленно кивнул. Вдумчивый и самоотверженный, Тибор имел призвание исцелять, он посвятил все свое время и силы заботе о своих современниках. Что за чудовищная участь для него – необходимость лишать жизни, чтобы жить!
Теперь я понимал, почему он укрывался в пещерах и подземельях: он стремился войти в царство мертвых, трупных червей, разложения и заточить себя там. Но поскольку смерть не желала избавить его от этого томления, он время от времени покидал свой приют и предавался убийствам, которые кое-как поддерживали в нем жизнь.
Нура рассказывала дальше: взбудораженная легендой о Минотавре, она догадалась, что Тибор придумал эту историю, чтобы раз в году в его логово поставляли свежую плоть. Там, на Крите, она и обнаружила его прошлым летом в плачевном состоянии, потому что он уже несколько десятилетий запрещал себе питаться кровью.
У нее внезапно сел голос, и она едва слышно прошептала:
– Я скучаю по тебе, Ноам.
– Измени свою жизнь.
– Я очень на это рассчитываю. Я пытаюсь. Теперь уж я не скоро встречу такого, как Перикл.
Нура была права. Никаких шансов. Ее пальцы теребили медальон, который она носила на золотой цепочке, и я узнал заключенную в стеклянную каплю светлую прядь, некогда украшавшую черную шевелюру Перикла. Когда мне случалось воображать нашу случайную встречу с Нурой, я ожидал увидеть ее воинственной, высокомерной, даже агрессивной. Она же оказалась простой, искренней, смирившейся и потерпевшей поражение.
Я попросил ее в нескольких словах рассказать мне, что произошло на Лесбосе после моего отплытия.
– Отплытия? – возразила она. – Я бы назвала это бегством. Я продолжала любить Сапфо и научилась делиться ею. Затем нам пришлось отплыть с Лесбоса, потому что тиран Мирсил намеревался выступить против нее. Проведя долгие годы изгнания во Фракии, мы вернулись под власть Питтака. Сапфо уже состарилась. Я видела, как она мирно угасла в своей постели.
– Мне говорили, будто из-за неразделенной любви она бросилась со скалы в море.
– Это легенда! Людям непременно хочется, чтобы она умерла несчастной, чтобы расплатилась за испытанное сладострастное наслаждение и блаженство. Так вот, пусть кое-кому это и не понравится, но она мирно скончалась у меня на руках, с любовью глядя на мое неизменившееся лицо[61].
Нура отвернулась. Я догадался, что она решилась открыть мне самое сокровенное – то, что долгое время хранила в святилище своей души. Пытаясь скрыть слезы, она, чтобы сменить тему разговора, указала на Тибора:
– Я стараюсь заботиться о папе. Мы скоро уедем… далеко.
Я обратил внимание на то, что в последний момент она скрыла, куда они направляются.
– Нура, давай придумаем какой-нибудь способ поддерживать связь. Мы оба, ни ты, ни я, не знаем, что может случиться завтра. Когда-то мне годами пришлось бродить по свету, пока я тебя не отыскал.
– Тогда ты страстно любил меня, – вздохнула она.
– Мы никогда не перестаем любить.
Насторожившись, она подняла голову. Блеснули ее зеленые глаза.
– Ты прав, Ноам. Чувство меняется, но не исчезает. Если мы больше не любим друг друга, значит никогда и не любили.
– Я действительно любил тебя. Значит, я…
Невозможно произнести самые главные слова, однако, невысказанные, они стояли в горле и не давали дышать. Нура почувствовала мое намерение и тоже прошептала:
– Я действительно любила тебя. Значит, я…
Она сознательно осеклась. Молчание витало между нашими чувствами и целомудрием. Что за неосязаемая очевидность всегда соединяла нас? Глядя на Нуру, я как никогда остро ощущал, что живу единственный раз.
Она прервала затянувшееся молчание:
– Статуя Афины.
– Что?
– Колоссальное изваяние Афины из золота и слоновой кости на Акрополе, в наосе, в центре Парфенона. Откроешь лючок под масляным светильником. Это я велела его установить. Туда ты можешь сунуть папирус для меня. А я – для тебя.
– Ты это… предвидела?
– Так, подумала… Фидий мне ни в чем не отказывал. Тогда я не знала, для чего это может пригодиться, а сегодня догадалась. Ну что, Ноам, подойдет тебе такой ящик для посланий?
– Да.
В комнату вошла малышка Эвридика. Она только выбралась из постели и еще потягивалась – веки припухли со сна, волосы в беспорядке, слипшиеся реснички, влажные губки. Не заметив посторонней женщины, тепленькая, она, мурлыча, прижалась ко мне и получила порцию утренних поцелуев.
Когда дочь оторвалась от моей груди, я представил ей Нуру. Две кошечки, одна прекраснее другой, приглядывались, принюхивались и оценивали друг друга. Наэлектризованный воздух вибрировал. С обеих сторон я ощутил нечто вроде ревнивого беспокойства. Они вот-вот выпустят когти. Затем Эвридика приняла решение почтительно поздороваться с Нурой – так склоняются перед очень пожилой дамой. Сколько неуважения было в этом чрезмерном подобострастии! Манерное поведение девочки было рассчитано на то, чтобы, оставаясь вежливой, таким образом уничтожить гостью, а я при этом не мог бы упрекнуть дочь в бестактности или неуместном жесте. Нура, ничуть не одураченная, отреагировала с ледяной любезностью. Понимая, что мы еле избежали неприятного момента, я кликнул слуг и попросил их увести Эвридику на завтрак.
Когда девочка вышла, Нура ограничилась единственным комментарием:
– Эта Эвридика – неземная красавица.
Она перестала хмуриться, поднялась и пощупала пульс Тибора:
– Папе лучше. Он согрелся.
Подойдя к Тибору, я подтвердил ее наблюдение.
– По правде говоря, – продолжала она, – он не так страдает, когда погружен в эту летаргию. Мы покидаем тебя, Ноам. Спасибо. Я больше не стану нарушать твой день.
Моя рука сама собой вцепилась в ее руку, чтобы удержать, но, подумав, я разжал пальцы. Улыбаясь краешком губ, она оценила порыв больше, чем последовавшую за ним реакцию.
– Живи то, что должен прожить здесь, – заключила она. – Доведи до конца свою историю с Дафной. Вы с ней счастливы?
– Сейчас нас обуревает скорбь – мы оплакиваем наших погибших на войне сыновей. Но в обычное время мы буквально купаемся в счастье.
– Вот и отлично.
– Моя Дафна такая пылкая, такая веселая, такая искренняя, такая чистая…
Нура едва заметно скривилась:
– Искренняя и чистая – вот уж я бы не сказала. Притягательная и страстная – да… Искренняя и чистая – нет.
– Это по какому праву ты так говоришь?
– Потому что я знаю. И ты знаешь.
Я встал между нею и Тибором, и она подняла глаза. От волнения мой голос дрогнул:
– Дафна меня обманывает?
– Ноам, что значит «обманывает тебя»?
– Она встречается с другим мужчиной?
Нура вытаращила глаза.
– Ты что, ничего не знаешь?! – воскликнула она.
– Что? Что я должен знать?
– Значит, ты так ничего и не понял. Она подарила тебе троих детей, Ноам!
– Ну и что?
– Ты не можешь иметь детей, – объявила она, не спуская с меня сурового взгляда.
Я зло расхохотался:
– Ты путаешь меня с собой, Нура. Хуже того: тебе бы хотелось, чтобы я был как ты.
Она отбросила любезности и возразила оскорбительным тоном:
– Ты и есть как я. Бесплодный. Теперь я в этом уверена.
– Что за чушь…
– Да! Ты бессмертен, а значит, бесплоден. Если нет смерти, нет и рождения.