– Ты заблуждаешься, Бритта. Подумай о портретах… Я унаследовала оранжевый сундучок с этим лицом на портретах, которое сохраняется веками и неподвластно времени. Так что можешь себе представить, какой шок я испытала, увидев Ноама. Двойника мужчин, которых любили женщины моей семьи. Есть от чего потерять голову, верно?
– Хм…
Такой ответ не устраивал Бритту. Девушка знала, что, поскольку не умеет сострадать, не особенно блистает и по части понимания других людей. Так что сейчас она решила отложить эту проблему. Нура и Ноам слегка взбодрились. В конце концов, гипотеза Бритты, ее объяснение целым поколениям точных копий Ноама, обходит стороной самый главный и скандальный факт – их бессмертие.
– Какая завораживающая история эта твоя линия… – буркнула Бритта Ноаму. – Возможно, это означает, что хромосомы не смешиваются и участие, отведенное женщине в воспроизводстве, практически равно нулю.
– Несомненно, – откликнулся Ноам.
– В генетике это, возможно, первый случай, – хихикнула Бритта.
– Э-э-э… ну да…
– Если не отклонение. Ты никогда не пробовал разобраться?
Ноам напрягся. Он категорически отказывался снова запутываться во лжи. Что ответить Бритте?
Она улыбнулась ему:
– В любом случае его обнаружат. Потому что образец твоей ДНК я тоже передала в «Этернити Лабс».
Ноам и Нура в панике переглянулись. Передача образца ДНК Нуры для сравнения с ДНК Бритты привела к этой сцене, но передача ДНК Ноама для исследования его генетических особенностей ставила под угрозу их обоих. Они не просто так оберегали сведения о своей аномальной природе: у кормила власти «Этернити Лабс» находился тот, кому ни за что нельзя узнать ничего, – Дерек.
2
Что это было – конец света?
Чреватые копотью тучи, зловещие и черные, нависли над пейзажем и подавляли его своей гигантской тенью. От их враждебности атмосфера становилась удушающей. Воздух кусался, холод проникал под одежду, липкая влажность отравляла легкие. Даже прибрежный песок как-то злобно съежился, сгорбив ноздреватую спрессованную спину. А неподвижное море сократилось до размеров усеянного ошметками пены серого щита, которого на горизонте едва касались какие-то безмолвные паруса. Я направлялся к Эгоспотамам. Ничто больше не держало меня; вот уже долгие недели я ни с кем не перекинулся ни единым словом. После визита Нуры Дафна исчезла, я без объяснений передал Эвридику заботам Ксантиппы и оседлал коня, чтобы добраться до сурового, уединенного полуострова, где предстояло произойти сражению между Спартой и Афинами.
Если это был не конец света, то конец моего мира. То, во что я верил, – верность Дафны, дружба Алкивиада, текущая в венах моих детей кровь моих предков – все рухнуло. В свете того, что поведала Нура, во мне за время многодневной скачки из Афин пробудились воспоминания. Вечное беспокойство Дафны не имело ничего общего с тревогой потерявшей уверенность в себе супруги, как я наивно считал; то был скорее страх испугавшейся разоблачения клятвопреступницы. Ревность, которая овладевала моей женой, когда я долгие часы проводил с Алкивиадом, ни в коей мере не свидетельствовала о ее любви ко мне – она объяснялась опасениями, что однажды он чересчур разоткровенничается. Алкивиад же, справляясь о своей дочери, убеждался, что я ее люблю, а она делает честь красоте и здоровью своего отца. А я-то еще был ему за это благодарен! Какая наивность! Я полный кретин, недоумок, олух – и ведь ни тени сомнения, хотя я и замечал, что Дафна смотрит на Алкивиада как-то по-особенному. Меня терзало предположение относительно Милона. Уверенный, что я зачал его с Дафной в Олимпии как раз в тот день, когда одержал победу в Играх, я объяснял ширину его плеч и мощное телосложение силой, показанной мною в том состязании. Однако, по всей видимости, в те летние месяцы Дафна смастерила его с другим атлетом. С каким? Я копался в воспоминаниях, пытаясь понять, какой борец – непременно борец, учитывая комплекцию Милона, – предоставил основное сырье. Тщетно… Что же касается Софрониска, мне еще труднее было придумать, кого бы определить в его производители. Зато я вдруг обнаружил полную внешнюю непохожесть троих своих отпрысков, что прежде никогда не бросалось мне в глаза, поскольку я всегда стремился найти сходство их черт с материнскими.
Кому, кроме Дафны и жеребцов-производителей, были известны эти тайны? Точно уж не Сократу, который, помимо всего прочего, детей недолюбливал. Ксантиппе? Думая об этом теперь, я вспоминаю, что она всякий раз меняла тему, когда, склонившись над колыбельками, мы заговаривали о наследственном сходстве. Тем не менее, с основанием или нет, я считал Ксантиппу правдивой. На мой взгляд, она понятия не имела о последовательных адюльтерах сестры, но чуяла, что дело нечисто. Наверняка она тщательнее, чем я, вглядывалась в лица моего потомства, и это тревожило Дафну.
По прибытии в Херсонес я топтал земли, в которых укрывался Алкивиад. Он владел построенными на берегах пролива небольшими фортами и жил во Фракии как местный царек.
Для чего здесь присутствовали войска? После жестокого поражения при Аргинусских островах командование флотом принял блистательный спартанский полководец Лисандр. Благодаря своей дружбе с оказавшим ему внушительную финансовую поддержку персидским царевичем Киром Младшим Лисандр в кратчайшие сроки восстановил свой флот. А затем усилил атаки на города – союзники Афин, расположенные на островах или в Аттике. Он даже довел свои корабли до берегов Пирея, откуда, спасаясь от нашего преследования, устремился в Геллеспонт. Там он разместил свои эскадры в городе Лампсаке, который разграбил. Через этот важный пост мы ввозили зерно. Итак, сто восемьдесят афинских триер прибыли к противоположному берегу Геллеспонта, в пятнадцати стадиях[62] от Лампсака, чтобы наблюдать за Лисандром, снять его экономическую блокаду и вступить с ним в бой.
Миновав пустошь, заваленную ржавыми якорями, шкивами, сломанными мачтами и множеством отходов морского путешествия, я обнаружил стоянку наших триер. Какой абсурд! Они были не причалены к пристани или дебаркадеру, а попросту стояли вдоль пляжа. Что за причуда?
Я добрался до временного лагеря, разбитого моими соотечественниками.
Несколько очагов. Шатры. Воткнутое в песок оружие. Корабли возвращались. Люди расслаблялись кто во что горазд. Одни дремали, другие пели, плясали, беседовали, играли в кости, гоняли мяч или прогуливались вдоль берега. Ноздри мне щекотал запах поджаренного на огне осьминога. Подойдя к главному шатру, я представился Тидею и Менандру, стратегам, с которыми имел случай пировать в Афинах.
Они приняли мое предложение врачевать моряков и заботиться о раненых, похвалившись тем, что в настоящий момент не испытывают в моих услугах никакой нужды. А затем поделились своей стратегией: их флот ежедневно поднимает паруса и направляется к городу с учебной атакой. Там он поджидает у выхода из порта и дает бой спартанцам. К сожалению, Лисандр не принимает его и держит свои корабли на якоре, в самой глубине удобной гавани. А наши к вечеру возвращаются на пляж.
Внезапно наш интерес привлек появившийся вдали силуэт.
Какой-то одинокий всадник, чьи черты в сумерках невозможно было разглядеть, резко остановил загнанного скакуна на вершине дюны и теперь внимательно всматривался в побережье. Задрапированный в длинный темный плащ, он не выставлял напоказ эмблемы армии.
Щелкнув языком, он послал коня вниз. Скакун неторопливо двинулся в нашу сторону, ловко ставя копыта в рыхлую почву.
Перед нами предстал Алкивиад. Прибывший из неведомых краев, он будто явился из иного времени – столько событий произошло, пока он отсутствовал. Его окружала аура одиночества. Он скитался, волоча за собой свое изгнание. Прежде неизменно окруженный разношерстной свитой или многочисленным войском, сегодня он вырвал себя уж не знаю из какого уединения. Остановив коня и осознавая, что густое молчание придает моменту весомости, он без единого слова кивком поприветствовал стратегов.
Когда среди них Алкивиад узнал меня, его глаза вдруг осветились особым огнем; его обрадовало мое нечаянное присутствие, однако он мгновенно взял себя в руки – ему было важно держать ситуацию под контролем.
Он спешился, передал коня гоплиту и подошел к нам. Светло-гнедая кобыла двинулась было за ним, как если бы служила ему не только скакуном, но и защитницей, хранительницей, – Алкивиад действовал так не только на людей, но и на животных.
Пока он приближался, мы не спускали с него глаз. Молодость покинула его. Зато красота осталась прежней. Юношеское сияние он обменял на приглушенный свет зрелости: меньше эффектности – но четче черты, меньше блеска – но больше выразительности в лице, меньше гибкости – но больше телесной крепости, меньше чувственности – но больше твердости в изгибе губ. У него даже поздняя осень выглядела великолепной. Вглядываясь в него, я находил ответ на вопрос, который Алкивиад задавал себе после чумы: получил ли он бессмертие? Очевидно, нет. Годы оставили на нем свой отпечаток. Пусть горделиво, сохраняя великолепие, но его организм изнашивался. Выходит, не стать Алкивиаду моим товарищем по бессмертию. Впрочем, тем лучше. На роли изменника мне вполне хватает Дерека…
Его встретили с некоторым изумлением. К его внезапному выходу на сцену никто не был готов. И на этом сюрпризы не закончились.
– Уводите отсюда флот, – сказал Алкивиад.
– С чего бы это? – осведомился Тидей.
– Я наблюдал за вашими позициями и расположением Лисандра из своих фортов. Снимайтесь как можно скорее! Очень плохая стоянка. Нет ни снабжения, ни защиты. Эгоспотамы – это всего лишь деревушка возле ручейка, где пасутся козы. Если Лисандр, чтобы прокормить свое войско, может рассчитывать на город, то у вас тут пропитание уже на исходе и вам придется доставлять все из Сеста, а это пятнадцать стадиев.
Кивнув на берег, он презрительно скривился:
– А это что? Это! Лисандру это на руку.