– Тогда где же она? Мы давно ее не видели.
Я еще больше помрачнел. Меня возмущало, что кто-то может беспокоиться о столь лживой особе, как Дафна!
– Пусть катится в ад и гниет там!
Мои слова ошеломили Ксантиппу. Хватая ртом воздух и прижав руку к сердцу, она нащупала кресло и рухнула в него.
– И это говоришь ты? Аргус, который перед ней преклоняется?
– Я узнал, что она много раз мне изменяла. Наше потомство не от меня.
К моему великому изумлению, Ксантиппа возвела глаза к небу и вздохнула с облегчением. Судя по всему, она была в курсе.
– Как?! Ксантиппа, неужели ты знала?
– Да, потому что она мне все рассказала. И я утешала ее.
– Утешала?
В который уже раз все встало с ног на голову! Утешают предательницу, а не преданного? Если бы не одержало верх неистовое желание узнать больше, я бы ушел в тот же миг.
– Пора уже мне поделиться с тобой тем, что я знаю, – снова заговорила Ксантиппа. – Твоя жена сделала это ради тебя. Да, она тебе изменила, она солгала тебе – но из любви.
Взгляд ее затуманился слезами. Она вытерла их краем рукава и прошептала:
– Прошло столько времени!.. Один человек насильно взял ее, когда вы были в Олимпии. Тогда она скрыла это от тебя, потому что не хотела отвлекать от Игр, от пятиборья. А главное, ей было так стыдно! Вот что ужасно, Аргус, – ей было стыдно… Однако за что? Какой-то мужлан, груда мышц, повалил ее на землю. Дафна не провоцировала его – он на нее напал. Она во весь голос звала на помощь, он зажал ей рот своей здоровенной пятерней. Она сопротивлялась – тогда он пригрозил ей ножом. С приставленным к горлу лезвием, превращенная в массу плоти, она стерпела надругательство. Дафна очень страдала. Еще и потому, что, вспоминая тот отвратительный вечер, она обвиняла себя, проклинала, что пошла именно по той дорожке, не осталась подле тебя, выздоравливающего в постели… Как все это глупо… когда вы вернулись из Олимпии, она мне выложила эту историю, ей стало чуточку легче, и она решила обо всем забыть. Но первые же приступы тошноты сообщили ей, что она в тягости. Ее первая беременность. От кого будет этот ребенок? От тебя или от насильника? Все девять месяцев она пыталась успокоить себя, вспоминая вашу потрясающую ночь любви после твоей победы. Когда Дафна сравнивала ее со стремительным насилием того громилы, она преисполнялась уверенности, что боги даровали ей дитя от тебя. Увы, когда Милон родился, мы с ней по его уже тогда широким плечам и могучему телосложению заподозрили, что это плод насильника.
В горле у Ксантиппы пересохло, она схватила кувшин и плеснула себе воды. Я же, слушая эту историю, все глубже погружался в оцепенение.
– Она заставила себя полюбить Милона. Я тоже. Мы постарались не видеть в этом безвинном создании плод преступления. Бедняжка не сделал ничего дурного… Надо сказать, ты нам очень помог, Аргус, – ты принял его с большой любовью. От твоей нежности мы испытывали стыд, смущение, что сами не можем к нему так относиться, смятение оттого, что дурачим тебя.
– А потом? Софрониск?..
– Прошло несколько лет. Дафна поняла.
– Что поняла?
– Что вопреки вашим частым соитиям ты… то есть она никак не беременеет. Какой жестокий контраст с олимпийским борцом, который оплодотворил ее с одного раза! Вот тогда-то она и заподозрила твою несостоятельность… Такое бывает, Аргус, не кори себя[64].
Я опустил голову. Две эти женщины прежде меня узнали об одной из важных моих особенностей.
– Дафна хотела тебе угодить, – продолжила Ксантиппа. – Ты мечтал о большой семье. Она… она сделала то, что требовалось.
– С кем?
– Какая разница?
– Прошу тебя, Ксантиппа, я готов выслушать все.
– Она зачала Софрониска с моим рабом. Понадобилось всего два-три раза, чтобы… получилось. Дафна невероятно способна к деторождению. Хватило одного цикла.
– С твоим рабом?
– Этот похотливый кролик нисколько не привлекал ее, потому она его и выбрала. Дафна полагала, что меньше обманывает тебя – даже как будто хранит тебе верность, если совокупляется с мужчиной, к которому не испытывает желания.
Представив себе эту картину, я почувствовал, что убит наповал. Дафна без моего ведома организовала все, чтобы скрыть мою стерильность. Ее поступком двигали бесстрашие и преданность.
Ксантиппа добавила в свой стакан меда и проворчала:
– А ты все требовал девочку. Причем громогласно. Дочку! «Маленькую Дафну».
– И тогда она явилась к Алкивиаду…
– А, так ты знаешь? Тем лучше.
– Какая связь между тем рабом, который ей не нравился, и Алкивиадом, который нравился?
– Ты о чем? – воскликнула Ксантиппа.
– С Алкивиадом она себя не заставляла! – утратив контроль над собой, выкрикнул я. – Она не закрывала глаза, не стискивала зубы, она распахнулась ему навстречу! Сколько я ее знаю, она млеет перед ним.
– Так же, как и ты! Как Сократ! И как я! Да как все в Афинах!
– Дафна переспала с мужчиной, который ее привлекал.
Побагровев, Ксантиппа бросилась на меня и уже занесла руку, чтобы ударить.
– Кретин! Как можешь ты упрекать Дафну в чем бы то ни было! В голове не укладывается, у меня бред… Это ведь ты бесплоден! Ты бесполезен! Это ты мул! И вдобавок тебе что, хотелось бы, чтобы после изнасилования и неприятных гимнастических упражнений она мучилась в третий раз? Ты что, отказал бы ей в праве не подохнуть от омерзения, делая тебе ребенка? Кстати, едва увидев, ты мгновенно полюбил малышку Эвридику. Неблагодарный! Жаль, у меня под рукой нет знатного толстого полена, уж я бы огрела тебя, превратила в лепешку, растолкла в порошок!
Я тотчас осознал несправедливость устроенного мною скандала.
– Прости меня, Ксантиппа, беру свои слова назад.
– Дафна с Алкивиадом сделали это ради тебя. Оба! Да, они оказали тебе услугу. Согласна, Дафне было приятно, но она всегда предпочитала красавчику Алкивиаду тебя, придурок! Алкивиад – это мираж, видение; невозможно строить жизнь на иллюзии, как бы ярко она ни искрилась. Ладно, а теперь помоги мне ее отыскать. Где она спряталась?
Мы замолчали. Мы пытались найти разгадку, а в остатках меда на дне стакана тонула оса; она билась, старалась вырваться, цепляясь за стенки, снова падала и с гудением продолжала свои тщетные попытки.
В поисках подсказки я просеял годы наших воспоминаний через решето последних откровений: Дафна никогда не переставала любить меня. Более того, она принудила себя к тому, что было ей отвратительно, она смирилась с этим, чтобы меня осчастливить.
Закончив прогулку, вернулись Сократ и Эвридика. Ошеломленная девочка, порозовев от волнения, замерла на пороге патио:
– Папа!
Она подбежала и бросилась в мои объятья. Она плакала от счастья и сквозь слезы все повторяла:
– Я думала… Я думала, ты умер… Как Милон и Софрониск…
Чтобы успокоить дочку, я прошептал ей на ушко что-то ласковое.
– А где мама? – всхлипнув, произнесла она.
– Мама скоро вернется, – пробубнила Ксантиппа. – А пока вот тебе папа. Правда ведь, Аргус? Подтверди, что ее папа здесь.
Державшийся поодаль, чтобы не нарушать наше свидание, Сократ от удивления разинул рот и переводил взгляд с нее на меня: какая муха укусила Ксантиппу?
Я обхватил ладонями прелестную мордашку моей Эвридики и принялся гладить ее светлые локоны.
– Да, моя любимая, твой папа здесь, – прошептал я и поцеловал ее в лоб.
Каждый день я нарезал круги по городу, из конца в конец прочесывал Афины в поисках Дафны. Самым логичным в данной ситуации ей было бы затаиться у своей сестры, старшей в семье. Однако растущая тревога Ксантиппы рассеяла это предположение. У кого она прячется? У подруг, которых я не знаю? У любовника? Любовников? Моя жена становилась для меня незнакомкой.
А вот мои отношения с Эвридикой укреплялись. Я понял, что, однажды став отцом, остаешься им навсегда. Происхождение Эвридики ничего не меняло ни в моем поведении, ни в моей привязанности к ней. Мое чувство стало даже лучше: я любил Эвридику просто потому, что она есть, а не потому, что в ней было что-то от меня; я любил ее беспричинно, без родительского нарциссизма; глядя на нее, я не любовался собой – я любил ее, потому что вместе мы создали единое целое, которое способствовало развитию каждого из нас; я любил ее в бесспорном свете любви. С тех пор как наша биологическая связь распалась, я пересмотрел свои отцовские желания: теперь отцовство для меня заключалось в заботе, в постоянном внимании, которое я ей оказывал, и времени, проведенном нами в болтовне и играх.
Афины переживали худший период своей истории.
Как здесь, так и в других завоеванных городах спартанцы применили мощное давление, чтобы свергнуть демократию и установить олигархию. Некоторые наши граждане поддержали их, побуждая «вернуться к конституции предков» – довольно расплывчатому понятию. В этом я усмотрел ту же методику, что семь лет назад была использована олигархией четырехсот: обещая возрождение путем возврата к прошлому, они устанавливали авторитарный режим. После капитуляции Афин перед двойной угрозой – разрушением города и массовым уничтожением его населения – Ферамен договорился с Лисандром об олигархии под управлением тридцати избранных магистратов. Разумеется, ассамблея выступила против, но при поддержке размещенного в наших стенах спартанского гарнизона нам навязали новую власть.
В этом правительстве Тридцати тиранов особенно выделялись двое: Ферамен и Критий. Благодаря Сократу я часто встречался с ними с давних пор. Оба они, выходцы из богатых семейств, получили блестящее образование и баловались с музой, занимаясь творчеством. Характерами они разнились: Ферамен был сговорчивым, а Критий – непреклонным.
Обычно, если сравнивают дуб и тростник, преимущество на стороне тростника. В бурю гибкий тростник лучше негнущегося дуба. Тростник сгибается, дуб падает. В нашем случае произошло обратное, поскольку дуб оказался с червоточиной.