Когда ты прочтешь мое письмо, я больше не буду принадлежать этому миру. Вот уже некоторое время мною владеет стойкое тревожное предчувствие. Беспокойство мое не объясняется рационально (снова и снова я сталкивался с не меньшими опасностями, нежели сейчас, а то и бо́льшими, и всегда выходил победителем) – оно вызвано моими снами. Один из них повторяется. Я вижу себя в женских одеждах – они принадлежат моей нынешней подруге, гетере Тимандре, которую я тебе весьма рекомендую. Эта яркая брюнетка с глазами цвета морской волны держит меня в объятиях и гримирует мне лицо, как будто я намереваюсь играть беспутную царицу, которой предстоит оргия. Неожиданно появляются какие-то люди, прерывают наше занятие, отрубают мне голову и сжигают мое тело. Я, совершенно невозмутимый, присутствую при этой сцене. К счастью, пробуждение, вырывая меня из кошмара, избавляет меня от смерти, но я боюсь однажды не проснуться.
Ты сам рассудишь, брежу ли я, описывая этот сон, или же боги, оказывая мне удивительную милость, предостерегают меня.
После нашей встречи при Эгоспотамах накануне катастрофы, которую я, впрочем, предвидел – в тот раз на основе своих наблюдений, а не образов, тревожащих мои ночи, – я многое понял.
Прежде всего я почувствовал, что ты заподозрил, как на свет появилась Эвридика. Ты на меня сердишься? И на Дафну тоже? Избавься от ненависти, Аргус, от ненависти к своей супруге, к своему другу или к самому себе. Не упрекай нас в своем бесплодии и себя тоже не кори. Успокойся и прими эту реальность. Мы занимались любовью с мыслями о тебе, Аргус, мы занимались любовью ради тебя. Дафна отдалась, в глубине души испытывая желание к тебе; я тоже совершил это, желая тебя, о равнодушный красавец, презревший мои ухаживания. Короче говоря, мы зачали прелестную Эвридику втроем – ты тоже был с нами. Позаботься о ней, прошу тебя. Очень скоро ты увидишь, что мы продолжаем жить в ней.
Во-вторых, встретив тебя на том злополучном пляже, я постиг, что мы с тобой – люди не одного замеса. До тех пор я льстил себе надеждой, что могу избежать старения. А потом увидел тебя, все такого же, без единой морщины, без малейшего следа увядания, ни поредевших волос, ни седины на висках… Наоборот, живой взгляд – тот же самый, что двадцать пять лет назад в Олимпии… Твой вид нанес удар моему заблуждению. В последующие дни я тщательно обследовал себя и сделал вывод, что действительно старею, тогда как ты нисколько не утратил своей молодости. Это внезапное прозрение не принесло мне добра. Вот уже несколько месяцев время догоняет время; то, что я так старался отвергнуть, мстит за себя, – так бык, которого долго держали в путах, сметает все на своем пути, когда его отпускают на свободу. Разбушевавшись, время наказывает меня тем, от чего прежде щадило: появляются морщины, кожа обвисает, пищеварение дает сбои, я сразу состарился на тридцать лет. Расставшись со своими иллюзиями, я потерял веру в собственную неуязвимость. Сейчас, когда я пишу это письмо, Алкивиада, которого ты знал, больше нет.
В-третьих, я занялся тем актером. Поразмыслив, я сделал вывод, что ты был прав и именно этот человек, изуродовав Гермесов и обвинив меня в святотатственном надругательстве над Элевсинскими мистериями, ускорил мое падение. Так вот, едва постигнув это, я столкнулся с тем же феноменом, который наблюдаю у тебя: этот… эта тварь не стареет и выходит невредимым из худших переделок – ты тоже обладаешь такой особенностью, если вспомнить поразительные случаи твоего восстановления после спортивных травм. Я спрашиваю себя, какие же бездны тайн связывают вас, тебя и его? Я даже подозреваю, и довольно давно, что вы с ним родня; хотя этот монстр, когда я спрашивал его о тебе, как будто и понятия не имел о твоем существовании. Я убежден, что мой миролюбивый, великодушный и обаятельный друг Аргус много чего скрывал от меня за время, что мы были знакомы, – или незнакомы, следовало бы написать мне.
Признаюсь, я был готов прирезать этого актеришку, однако что-то отвело мой кинжал. Возможно, то, что вас объединяет? Эта странная способность к неизменности, благодаря которой ты остаешься прекрасным, а он – уродом…
В одном сундуке я собрал подарки для Эвридики: передашь их ей не от отца, а от ее старинного почитателя Алкивиада. В другом деньги: они позволят тебе заплатить жалованье солдатам, которые будут охранять этот форт столько времени, сколько ты сочтешь нужным.
Наверняка ты ждешь, что теперь я изреку некую мудрость, скажу что-то значительное, из тех великих мыслей, которые украшают память о человеке, слова прощания на манер тех, что поэты вкладывают в уста уходящих со сцены героев. Увы, с тобой говорит не мертвец, но живой человек – тот Алкивиад, который всегда только и делал, что поступал, как Алкивиад, и который пользуется этой последней беседой, чтобы поцеловать тебя в губы, как в первый вечер. Твой язык был восхитителен на вкус, и я приходил в бешенство оттого, что впоследствии ты мне в нем отказывал. В результате свой я предложил всем на свете… Если это станет моим последним словом, будь уверен, что я славно позабавился и ни о чем не жалею.
Береги себя.
Снова и снова я перечитывал это письмо. И всякий раз оно источало другой аромат: то заносчивости, то очарования, то ясности сознания, то проницательности, то мудрости Алкивиада. Я шепотом проговаривал его фразы и словно бы слышал его голос, интонации и даже его легкий дефект речи.
Он избавил меня от злопамятности, если таковая еще оставалась, и – в отличие от Сократа – дал дельный совет, как вести себя с Эвридикой: не раскрывать ей имени настоящего отца, всегда относиться к ней как к своей дочери – дочери нас троих, ибо, когда они с Дафной слились, между ними незримо присутствовал и я.
Хотя это послание опечалило меня, гораздо сильнее оно меня успокоило. То, что Алкивиад предвидел скорую смерть, принесло мне утешение: он мужественно встретил свой конец. Он интуитивно разгадал нашу с Дереком тайну, и она вызвала в нем лишь любопытство – спасибо ему за это. Возможно, мне следовало бы открыться Алкивиаду, а не тяготиться под грузом молчания…
Я сломал восковую печать и открыл первый сундук: груда роскошных украшений – янтарные ожерелья, сердоликовые печатки, золотые перстни с яшмой, лазуритом, который придает решимости, с агатом от дурных мыслей и кораллом от сглаза, с горным хрусталем, способным очистить мысли и тело… Не ларец с драгоценностями, а настоящая аптечка.
Второй был наполнен серебряными монетами, которых хватило бы содержать целую армию. Почему Алкивиад доверил все это мне? Какой смысл держать штат солдат, охраняющих маленький форт, куда он никогда не вернется? Не лучше ли было бы отдать крепость на волю ветра, птиц, грызунов и волков или даже пастухов, которые летом приводили бы сюда свои стада?
«За Гермесом письмо, подарок, проблема».
Значит, есть какая-то проблема. Какая? Я толком не постигал, а потому не мог решить.
Стемнело. Я спустился в зал, где слуги приготовили стражникам ужин. Поедая овощную похлебку, я прислушивался к скучному разговору этих мужланов, которые обсуждали погоду, свои нужды, пищеварение и даже, хоть они немного и робели при мне, сексуальные проблемы.
Один подхватил миску и ломоть хлеба, сложил все это в корзину и бросил:
– Пойду покормлю его.
И стал спускаться в подвал по ступеням, которых я прежде не заметил.
Почему один из них содержится там? Вероятно, дисциплинарное наказание. Любое военное подразделение иерархично и непременно предполагает наличие карцера.
Я взял масляный светильник и пошел следом.
Солдат направлялся не в подвал – нормальный, заставленный амфорами и забитый провизией, – а пробитое в скале и уходящее вниз подземелье с зарешеченным входом.
– На! – крикнул солдат, отпирая крошечное окошко между прутьями.
Корзина на веревке скользнула в каменный колодец.
Я нагнулся и посмотрел вниз: узник в непроглядной тьме поднялся, чтобы получить пропитание.
Дерек!
Я отпрянул.
Он меня не заметил и, забрав пищу, отошел в угол своего каменного мешка.
Я торопливо выбрался из подземелья, справился со своими чувствами, изобразил полнейшее равнодушие и задумался, глядя на тлеющие угли.
«Проблема»? Не то слово! Алкивиад поймал Дерека, хотел казнить, однако, заинтригованный, не решился и поэтому удерживал здесь в плену. Вот ведь задачку он мне подкинул!
Что делать? Отпустить Дерека? Ну уж нет: он будет исключительно опасным, гораздо опаснее, чем предполагал Алкивиад; в это беспокойное время он способен задумать неизвестно что, лишь бы дать волю своей жестокости. Убить Дерека? Тем более нет, потому что он все равно вернется к жизни и так обнаружит, что бессмертен. Пока, даже если он догадался, что ему удается избежать старения, трусость не позволяет ему рисковать физически. Зато, когда он узнает, что его тело восстанавливается даже после смертоносных ударов, никакая преграда уже не встанет перед его чрезмерной наглостью и больше ничто не остановит его.
По сути, не прикончив Дерека, Алкивиад выбрал наилучшее решение. Я бы поступил так же. Я бы уговорился с солдатами, чтобы они продолжали держать этого узника в заключении. Так я наверняка знал бы, где находится Дерек, а его заточение защищало бы нас с Нурой от его мстительных помыслов.
Назавтра я возобновил уговор со стражами. Сообщив им адрес Исократа, моего доверенного лица в Сесте, у которого они смогут ежемесячно получать жалованье, я, больше не взглянув на Дерека, пустился в путь прочь из Берея, чувствуя некое удовлетворение и одновременно некую неловкость из-за того, что оставил его гнить в недрах форта.
Мы отпраздновали пятнадцатилетие Эвридики.
Я не изменился, а вот моя дочь непрестанно перетекала из одной формы в другую – нередко она менялась неуловимо, иногда разительно. И рука об руку с этими превращениями шагала моя любовь: я обожал лепечущего младенца, потом вдумчивую девочку, теперь я нежно пестовал говорливую и сияющую юную девушку. Связь, которая объединяла нас с самого ее рождения, непрерывно крепла.