Сократ старел картинно, Ксантиппа – еще лучше. В отличие от красоты, уродство неподвластно времени, которое не только не усугубило его, но приглушило, если не свело на нет. Мало-помалу Сократ и Ксантиппа приобрели внешность, соответствующую их душам, словно их упрямый дух победил материю. Черты Сократа стали гармоничнее; его нескладная фигура, прежде похожая одновременно на человечью и звериную, мужскую и женскую, юношескую и старческую, теперь соответствовала образу мудрого старца. Что же касается Ксантиппы, обвисшая кожа смягчила ее лицо, седые волосы окружили его ореолом доброты, чрезмерная тучность преобразилась в обаятельную приятную округлость, а нежный аромат шалфея одержал верх над тяжелыми камфарными испарениями. Из устрашающего дракона Ксантиппа превратилась в славную бабушку, хотя и сохранила свою язвительность и привычку не стесняться в выражениях. Короче говоря, оба они стали равны себе: Сократ наконец-то походил на Сократа, а Ксантиппа – на Ксантиппу.
В тот день мы – Сократ, Ксантиппа, Лампрокл, Эвридика и я – от души напелись во все горло и отдыхали в тенистом патио. Сократ с Эвридикой затеяли партию в петтейю. Эта стратегическая игра, подсказанная военной наукой, заключалась в том, что игроки освобождали или блокировали фигуры противника на расчерченной квадратами доске – нечто среднее между шашками и шахматами. Дядюшка и племянница любили сходиться в этом бою: старик радовался, видя в партнерше живой, воинственный дух Алкивиада, а Эвридике эти турниры помогали усмирить ее взрывной характер. Поначалу, при первых поражениях, она впадала в ярость и отшвыривала доску, а впоследствии научилась хорошим манерам и разве что нещадно жульничала. Теперь же гордячка выплескивала свою агрессию в чистой игре, тщательно соблюдая правила. Мы же с Ксантиппой и ее сыном Лампроклом (живым доказательством того, что ум, пусть даже врожденный, не передается по наследству) скромно ограничились игрой в бабки: бросали бараньи косточки – астрагалы – и держали пари на то, как они лягут.
Эту сцену семейного счастья прервал явившийся к Сократу вестник. Посланный архонтом-басилевсом, важным избранным магистратом, он сообщил нам, что один гражданин, Мелет, пришел к царскому портику и обвинил Сократа в отказе почитать традиционных богов Афин, в измышлении новых божеств и развращении молодежи. Сократ только пожал плечами – он был убежден, что подобную жалобу не станут даже рассматривать; однако эмиссар добавил, что архонт-басилевс решил дать делу ход. И суд состоится через несколько месяцев.
Когда он ушел, мы окаменели от удивления и страха. Затем, чтобы разрядить обстановку, я поднял эту новость на смех, ведь Сократ всегда почитал богов нашего города и во время процессий и церемоний демонстрировал свое благочестие. Ему невозможно вменить в вину никакого кощунственного поступка и никакого святотатственного высказывания. К тому же во время Пелопоннесской войны Афины сочли правильным принять новые божества, например фракийскую богиню Бендиду, которую почитали в Пирее, и Асклепия, который с недавнего времени обзавелся собственным святилищем у подножия Акрополя. Два первых пункта обвинения – непочтение к афинским богам и измышление чуждых божеств – не только не имели под собой никакой почвы, но и ступали на территорию, на которой никак не могли иметь успех.
Мое заявление разозлило Ксантиппу.
– Аргус, первые два обвинения нужны, чтобы подготовить третье: развращение молодежи.
– Я никогда не развращал молодежь! – воскликнул Сократ.
– Да, – согласилась Ксантиппа, – потому что ты даже меня не смог развратить. Неудачная шутка… Всем было бы плевать на твою набожность или безбожие, если бы ты не преподавал. Развращение в твоем случае подразумевает не непристойности или интимные связи, а отношения, которые поддерживают с тобой молодые люди. Отцы подыхают от ревности.
– Да брось ты!
– Вспомни Аристодема, который подражает тебе во всем, даже ходит босым, как ты.
– Ребячество…
– Или маленького Платона, который больше не разговаривает со своей родней.
Сократ, восхищенный интеллектуальными способностями этого мальчика, возвел глаза к небу и вздохнул:
– Что бы они поняли из того, что он говорит?
– В Афинах на этот счет даже придумали глагол: «сократизировать». Повсюду ропщут, что молодежь сократизирует. Ты об этом знал?
– Признаюсь, это вызывает во мне определенную гордость.
– Что значит «сократизировать»? – не унималась Ксантиппа. – Все критиковать, размышлять над каждым суждением, ни с чем сразу не соглашаться. Вот и вообрази себе испуг отцов… Стоит им отдать приказ сыновьям, как те тотчас давай изворачиваться: «Зачем? Ради чего? Что дает тебе основания это утверждать?» Отцы видят в подобном поведении не мудрость, а дерзость, не мысль, а глупость.
– Пусть развивают в себе способности наставника, если хотят занять мое место!
– Так это же ты, Сократ, присваиваешь себе их роль! Как только сыновья связываются с тобой, они осознают границы влияния, которое эти всемогущие папочки на них оказывают, и отдаляются. Ты крадешь детей у родителей.
– Я ничего у них не отбираю, я только кое-что добавляю их потомству! – возмутился Сократ. – Может, эти отцы претендуют на то, что способны просветить своих чад во всех областях? На суде сутяга полезнее сыну, чем отец. В болезни врач лучше позаботится о сыне, чем отец. Не так ли, Аргус? А учитель имеет призвание обучать сыновей.
– Это плохо кончится! Отцы чувствуют, что сыновья ими пренебрегают. Ты подрываешь их авторитет.
– Осведомленность не проистекает из факта отцовства. Единственное ценное влияние – результат знания. О, скорей бы суд, уж я поставлю им мозги на место!
После чего Сократ запретил все разговоры об этом до судебного заседания.
Все это представлялось мне каким-то фарсом, но слова Ксантиппы встревожили меня, и я попытался разузнать что-нибудь об инициаторе предстоящего разбирательства, Мелете. И обнаружил, что к нему присоединились еще двое, Анит и Ликон. Согласно афинским законам, им предстояло разделить на троих отведенное для обвинительной речи время, а в случае проигрыша в суде – и штраф.
Мелет, живший на доходы от своих виноградников, никогда не совершал ничего примечательного. За год до жалобы один из его сыновей захотел поступить в обучение к Сократу, но тот ему отказал. Философ действительно хвалился тем, что, в отличие от софистов, сам выбирает себе учеников, поскольку не требует вознаграждения. «Я не из тех людей, кто говорит, когда ему платят, и не говорит, когда не платят». Он владел землями, которые приносили ему доход, и полагал, что волен принимать учеников или им отказывать. Я имел возможность мельком видеть отвергнутого сына Мелета и заподозрил, что Сократа не впечатлила внешность этого страшилища. Сократ предпочитал окружать себя красотой – как мужской, так и женской. К примеру, он много времени посвящал Эвридике. Не мог ли оскорбленный отказом уродливый сынок подбить отца утолить его жажду мщения?
Анита, никудышного поэта, но богатого владельца кожевенного производства, я помню эфебом, который двадцать лет назад бегал за Алкивиадом. Возлюбленный насмехался над исходящим от него отвратительным запахом дубильных веществ, и оскорбленный Анит повел себя как отвергнутый любовник. Что не помешало ему добиться поразительных успехов, поскольку он был избран стратегом; несмотря на то что Тридцать тиранов изгнали и разорили его, он примкнул к Фрасибулу и способствовал восстановлению демократии, снискав себе широкую популярность. Какая связь с Сократом? По некоторым слухам, философ произнес одну фразу, которая задела обидчивого отца: Сократ не скрыл своего удивления пред исключительными умственными способностями его сына – удивления, которое в глазах этого мнительного человека уже само по себе казалось оскорбительным, – и посоветовал ему раздобыть лучшего учителя, чтобы сын мог – как знать? – избежать необходимости заниматься семейным дубильным ремеслом.
Но по таким ничтожным и себялюбивым причинам нельзя требовать для человека смерти. И уж во всяком случае на это не дал бы согласия архонт…
Что же касается Ликона, обиженного Тридцатью тиранами, то его с Сократом вообще ничего не связывало. В нем не было ни единой примечательной черты, кроме разве что женоподобного вида, который стал причиной шутливых предположений, что вместо него на свидания ходит его сестра.
За три дня до суда ученики Сократа буквально вынудили его вместе с ними обдумать, какой оборот может принять дело. По их просьбе Лисий, в то время талантливый оратор, чья проза являла собой непревзойденный образец чистоты и очарования, сочинил и принес Сократу защитительную речь. Обыкновенно в Афинах обвиняемый или обвинитель нанимал профессионала, чтобы тот написал текст, составленный по законам этого искусства, а потом зачитывал его перед судьями. Лисий был нарасхват, он зарабатывал головокружительные суммы, однако, прочтя его речь, Сократ, которому он предложил свои услуги бесплатно, сказал:
– Прекрасно. Великолепно. Блистательный текст, изобилует удачными формулировками и отборной, умело упорядоченной терминологией. Но я им не воспользуюсь.
– Что?
– Я буду изъясняться по-своему.
– Разумеется… Ты подготовил свою защиту?
– Я занимаюсь этим всю жизнь.
– Как именно?
– Живу, не допуская никакой несправедливости.
– Я говорю о твоей защитительной речи. Если хочешь, я ее прочту.
– Я буду импровизировать.
– Что?
– Благодарю тебя, Лисий. Мне лестно твое внимание. Однако я не принадлежу к обществу риторов, подобных тебе, прочно обосновавшемуся на вершине этого искусства, и сейчас я объясню почему: ты ищешь победу, я же ищу истину. Слова служат тебе, чтобы побеждать, а мне – чтобы мыслить. Ты работаешь на результат, я действую на ощупь.
– Сократ, присяжных надо взволновать, потрясти! Побольше патетики! Пафос твоей речи – вот ключ к оправданию! Они должны заплакать. Я горжусь тем, что заставил всхлипывать самых очерствевших.