– Изворотливому нет нужды быть честным. Честному нет нужды быть изворотливым.
Лисий решил игнорировать оскорбление и продолжал:
– Не ошибись по наивности, Сократ. Речь идет о судебном разбирательстве, а не о философском споре. Мелет потребовал смертной казни!
– А почему бы тогда не изгнания на луну? Какая бессмыслица! Решу по обстоятельствам. Я всегда был чужд судебной риторике – останусь ей чужд и теперь.
Лисию совсем не понравилось высокомерие, с каким философ высказался о его ремесле, и он удалился. А ученикам Сократа пришлось биться за его согласие поделить предназначенное для защитительной речи время хотя бы с ними. В конце концов он смирился с тем, что Платон и Креонт окажут ему помощь, взяв слово после него.
Начался суд.
В то утро на Акрополе царил такой покой, что я позволил себе пойти полюбоваться нежными и размытыми оттенками окрестных холмов. Прозрачное бледно-голубое небо казалось безмятежным, и это незамутненное, не нарушаемое даже ветром спокойствие обещало день без неприятностей.
Мне не было дозволено занять место среди присяжных, но я мог стоять сбоку, за барьером. Гелиэйя, народный суд, заседал у подножия храма Гефеста, под открытым небом, как указывало его название, происходящее от солнца. За каждый день простоя члены суда, ежегодно избираемые путем жеребьевки – к сожалению, случайный выбор не пал на меня, – получали по три обола. В тот день пятьсот один присяжный – нечетное количество, чтобы гарантировать большинство хотя бы в один голос, – разместились на пяти расположенных амфитеатром, непомерно длинных мраморных скамьях.
Судья поднялся на возвышение, объявил начало слушаний, перечислил пункты обвинения, назвал имена заявивших возражение и дал слово истцу. Теперь он больше не вмешается – участие высшей судебной или политической администрации на этом заканчивается. Город никто не представлял. Речь шла исключительно о том, чтобы обнародовать столкновение двух людей – обвинителя и обвиняемого, – перед которыми присяжным понадобятся только их уши и способность логически мыслить, поскольку никакая наука или компетенция в вопросах права не требовалась.
Начал Мелет. Он кое-как зачитал текст, подготовленный для него логографом. Боясь надоесть, он надоел: хотя ему посоветовали отчеканивать значимые слова, дабы избежать монотонности, он впал в противоположную крайность, энергично выделяя каждый слог, что вызывало такую же скуку, как вялая речь. По сути, он не изложил ни одного пункта обвинения, кроме последнего. Он изобличил систему обучения Сократа как практику, ведущую к пустословию, лени, казуистике, сомнительной деятельности среди молодежи и ниспровержению семейных ценностей. Таким образом, философ якобы ставил под угрозу родителей. Это напомнило мне критические замечания в комедиях Аристофана, – в частности, он критиковал Сократа в «Облаках». Погрязший в долгах, глупый и бесчестный крестьянин отправляет своего сына к Сократу в надежде, что уроки позволят наследнику понять, как избежать разорения; к сожалению, наставник учит юнца, только как вести праздную жизнь, все высмеивать, а главное – не доверять авторитету и даже избить собственного отца. Короче говоря, речь Мелета оказалась столь же поверхностной, как пьеса Аристофана, но гораздо менее забавной.
Настроение аудитории изменилось, когда заговорил Анит, которому его напористость придала некое подобие таланта. Хлесткие формулировки следовали одна за другой, его обвинительная речь обжигала подобно раскаленным угольям. В какой-то момент, вопреки всякому ожиданию, многие присяжные поднялись со своих скамей и покинули заседание. Озадаченный оратор продолжил. К концу его диатрибы половина ассамблеи отсутствовала; магистрат объявил перерыв. Оказалось, что на соседнюю площадь, где находился главный городской рынок, прибыла партия свежей рыбы, и многие не захотели упустить удачу.
Это происшествие ободрило меня. Суд не придает особого значения бредовым обвинениям, можно рассчитывать на афинский здравый смысл.
Слушания продолжились. Произнес свою речь последний из трех обвинителей, Ликон. Непривычный обращаться к широкой публике, он так надрывался, что почти орал. Пятьсот один присяжный слушал его рассеянно, некоторые даже стали переговариваться между собой. Неожиданно Сократ вскочил и набросился на них:
– Замолчите! Свобода говорить – ничто, если нет свободы быть услышанным.
Устыдившись, присяжные повесили голову, и Ликон проблеял свою обвинительную речь до конца.
Пришел черед Сократа. На Гелиэйю обрушилась тишина. Сократ – афинская знаменитость, спорная личность, столь же восхваляемая, сколь и порицаемая, – обладал аурой, которая притягивала всеобщее внимание.
Вопреки традиции он не повел себя ни авторитарно, ни высокопарно, ни напыщенно – он выражался в своей обычной манере, странной и увлекательной: наступая, перебивая самого себя, размышляя, откатываясь назад, колеблясь, призывая людей к ответу, вопрошая и возражая против их ответа, который он якобы получил.
Сократ накинулся на сущность обвинения:
– Я всегда почитал афинских богов и придерживаюсь высокого мнения о них – такого высокого, что считаю их неподкупными. Их невозможно соблазнить дарами. Зачем богам опускаться до этого с горы Олимп, где они пребывают? Чтобы обменять исцеление на воскурение? Победу на статуэтку? Какую пользу они из этого извлекут? Давайте серьезно: они не вступают в наш торг. Они остаются столь же далекими, сколь и беспристрастными.
Тут Сократ, на мой взгляд, заблуждался. Вместо того чтобы доказать, что его суждение совпадает с точкой зрения сограждан, он настаивал на своей исключительности и обрушивался на общие верования. Какой промах!
– Обвинение в том, что я якобы измышляю чуждые нам божества, безосновательно. Кое-кто удивляется, что я порой обращаюсь к своему «даймониону», но я подразумеваю под этим божество вообще. Иначе говоря, я с благоговением прислушиваюсь к богам, чтобы прийти к пониманию.
Уфф, он вновь на верном пути. Я расслабился.
– Что же касается обвинения в том, что я развращаю молодежь, я с удовольствием отвечу. Не все зависит от природы. И то, чего не сделала природа, восполняет, исправляет и развивает обучение. Нет ничего важнее образования, и я отдавал ему все силы. В отличие от софистов, я делал это добровольно, никогда не требуя вознаграждения и чаще всего отвергая подношения. Я щедро делился своим знанием; наука не конвертируется в деньги, истина – тоже; мы передаем сокровище, которое не имеет цены. Я жил, оказывая бескорыстную помощь. Принимая решение, вспомните об истине, которая руководила каждым моим поступком, а не о воображаемом человеке, которого описывают мои обвинители. Тогда вашему правосудию потребуется лишь признать правду.
На свое место Сократ возвращался в полной тишине.
После него на трибуну взошел молодой Платон, который выступил в защиту своего учителя. Его речь была столь глубока, что тугодумы в ней потонули. От избытка ума, предполагая, что слушатели не уступают ему в проницательности, Платон описал сократическое обучение в таких выражениях, что оно предстало равно возвышенным и презренным, хотя, когда он умолк, учитель горячо поблагодарил своего ученика, отчего недоумевавшие слушатели почувствовали себя полными кретинами.
А вот Креонт, по счастью менее блистательный, обратился к аудитории с блеклыми терминами и заурядными соображениями. Понизив уровень, он высоко поднял планку.
Выслушав доводы обеих сторон, магистрат предложил перейти к голосованию. Каждый из пятисот одного присяжного прошел к урне и бросил в нее жетон, на котором написал «виновен» или «невиновен». Магистрат начал подсчет голосов.
Мягкая погода, ясный день, добродушие присутствующих, которые вдобавок покинули свои скамьи, когда появилась рыба, – все склоняло меня уверенно рассчитывать на счастливый исход дела.
Магистрат объявил результат: двести восемьдесят голосующих из пятисот одного объявили Сократа виновным.
Я побледнел. Как это возможно? Какая связь между этим необоснованным обвинением и подобным решением?
Сидящий рядом человек не смог удержаться от смеха и воскликнул:
– То-то же! За все надо платить…
Я мгновенно парировал:
– И за что же платит Сократ?
– За свои знакомства. Алкивиад, Критий, Хармид, те, кто… – Тут он понял, что вляпался. – Нет, я ничего не говорил.
И тотчас исчез с моих глаз.
Мой трусливый сосед только что разоблачил мне маскарад, каковым был этот суд: он осуждал близость – Сократом не скрываемую – с теми, кто, подобно Алкивиаду и Критию, усомнился в демократии и разрушил ее, чтобы ввести тиранию. Однако благодаря закону об амнистии этот довод не выдвигали. «Под страхом смерти кто бы то ни было не будет иметь права упоминать о прошлом, предшествующем Тридцати тиранам и бывшим правителям Пирея после сведения с ними счетов». Едва обнародовав, этот закон исполняли неукоснительно. В первый же месяц один торговец глиняной посудой, обладатель скверного характера, молвил что-то против своего коллеги, который извлек пользу из режима Тридцати; торговца приговорили к смерти и казнили на месте. После столь устрашающего события никто уже не осмеливался поднимать эту тему.
Как амнистия могла спровоцировать амнезию? Распри продолжались, страдания, жаркая ненависть и алчность никуда не делись. Счеты сводились по ложным мотивам. Вот и Сократ вдруг сделался сообщником Тридцати! Его уличал сам факт, что он остался в Афинах. Но я-то знал, что он не покинул город, чтобы в эпоху террора защищать гражданские принципы. Людей оценивали по тому, какие знакомства они водили, а Сократ ужинал со многими из тех, кто дискредитировал себя. Кроме того, Сократ учил Алкивиада, перешедшего на сторону олигархии, а также Крити и Хармида – двоих из Тридцати тиранов, монстров столь же обольстительных, сколь и коварных, которые были убиты во время гражданской войны.
В действительности же процесс над Сократом, обвинение его в нечестивости представляли собой политический суд, который мешало затеять принятие закона об амнистии. А значит, Сократ не мог защитить себя от того, что ему на самом деле инкриминировали.