Возражал ли Сократ против демократии? Насколько мне известно, он критиковал ее, но никогда не ставил под сомнение и не помышлял о ее свержении. Подобно человеку, демократия поддавалась совершенствованию и была восприимчива к улучшению: Сократ всегда говорил как воспитатель. Он изобличал демократию такой, какова она была, во имя иного способа ее реализации. К демократии восходило само его искусство задавать вопросы. В то время как Алкивиад назвал ее «властью невежд», Сократ, жаждущий реформировать демократию, резко критиковал мнение большинства: «Для того чтобы выбор был верным, следует руководствоваться знанием, а не количеством». По той же причине он не одобрял жеребьевку. «Может ли случай избрать достойного правителя?» Он надеялся, что на выборах будут побеждать компетентные, образованные и знающие люди.
Магистрат потребовал тишины. Первое голосование признало Сократа виновным, второе утвердило наказание. Истец объявит, какую кару предпочитает он, а затем свое пожелание выскажет осужденный.
Все должно было произойти сейчас же. Сократ мог бы договориться о чем-то приемлемом и выйти из этой передряги.
Мелет поднялся на трибуну и, верный своей тупой озлобленности, потребовал смертной казни.
Сократ и глазом не моргнул. Стоявшие по обе стороны от него Платон и Креонт побуждали учителя выйти на трибуну и предложить другую кару. Очевидно, хватило бы и штрафа. У Сократа было чем его оплатить, и даже если бы он не располагал необходимой суммой, многие из нас были бы только рады ссудить ему, сколько потребуется.
Буквально вытолкнутый на трибуну, Сократ молчал. Среди присутствующих послышался ропот. Присяжные теряли терпение.
Вмешался магистрат:
– Сократ, какого наказания просишь ты?
Сократ развернулся к нему:
– Попросив о наказании, я признал бы, что вел себя дурно. Я же остаюсь невиновным.
На скамьях зароптали громче: дело решенное, обжалованию не подлежит. Да как он смеет?
– Сократ, какого наказания ты просишь?
Сократ вздохнул. У меня сложилось впечатление, будто только он не понимает, что на кону его жизнь. Лицо у него дергалось, он потер лоб, и это, похоже, вызвало у него улыбку.
– За знание, которое я распространял, за то, что я поступался своими интересами ради воспитания моих сограждан, я могу считать себя благодетелем этого города. А посему в качестве наказания желаю, чтобы меня поселили и кормили в Пританее, где наш город принимает своих почетных гостей.
Его слова были встречены с изумлением. Я задрожал. Даже если не учитывать его вызывающей дерзости, Сократ сильно перегнул палку.
Ответ не заставил себя ждать: за смертный приговор проголосовали триста шестьдесят человек, то есть на восемьдесят больше – восемьдесят граждан, которые поначалу сочли его невиновным, теперь приняли решение покончить с ним.
Сократ оскорбил весь город…
– Бежать! Немедленно!
Ксантиппа взяла все в свои руки, мы с Эвридикой помогали. Втроем мы разработали план эвакуации Сократа.
Обстоятельства благоприятствовали нам. Отравление цикутой отсрочили из-за религиозного праздника в честь Аполлона и Артемиды, во время которого смертная казнь была запрещена. Сократ томился в маленькой тюрьме неподалеку от агоры. Там не подвергались казни – там ожидали приведения приговора в исполнение.
Мы сколотили отряд из десяти крепких мужчин, которым я хорошо заплатил.
Каждый день они прогуливались к тюрьме; один пробирался к задней стене и рашпилем перепиливал прутья решетки в окне камеры, которую занимал Сократ, а остальные его прикрывали. Медленная, кропотливая работа, однако наша команда упрямо трудилась.
Между тем Ксантиппа собрала средства, чтобы нанять судно, на котором мы бежим, и наладила контакты на острове Тира[68], где мы укроемся.
Эвридика тоже, несмотря на опасность, настояла на том, чтобы участвовать в дядином спасении: в назначенный вечер она отправится к тюрьме и, пользуясь своими чарами, подпоит стражников нагоняющим сон вином. Кстати, она и сама упрочила наш план: каждый день, одевшись скромно, но кокетливо, она после визита к Сократу оставалась в пределах тюремной ограды, якобы желая поболтать с четырьмя мужланами, преграждавшими вход туда. Поигрывая бедрами, расточая улыбки и завлекая их своим чарующим голосом, она наливала им превосходный мускат с Наксоса, так что развеселившиеся парни, придя в возбуждение, утратили бдительность и ни в чем не подозревали ни ее, ни то, чем она их потчевала; в нужный момент они безропотно выхлебают снотворное зелье.
Один из наших наемников сообщил, что решетки наконец дрогнули, так что, привязав к ним веревку и резко дернув, их можно вырвать и освободить проход.
Это известие подоспело как раз вовремя. На следующий день праздник Таргелий завершался, а значит, Сократа могли казнить в любой момент.
Мы с Ксантиппой бросились в тюрьму. Закованный в цепи Сократ, по обыкновению, с рассвета принимал в своей камере, ставшей нынче модным заведением, самую престижную школу, куда устремилась вся золотая молодежь Афин. Непринужденно беседуя, его окружали Федон, Критобул, Симмий, Кеб, Гермоген, Эпиген и Ктессип, а самым говорливым и жизнерадостным посреди толпы этих прекрасных юношей был сам Сократ, безмятежный и добродушный.
Я шепнул, что должен передать ему что-то очень важное. Он кивнул и улыбнулся мне, однако разглагольствований своих не прервал.
Ксантиппа проворчала мне на ухо:
– Беру это на себя.
И тотчас набросилась на Сократа, вопя, что, возможно, лучше бы ему было не устраивать любовных свиданий в камере, что она по горло сыта тем, что он ценит ее меньше, чем последнего хлыща, выставляющего напоказ свои ладные ляжки, что Сократ обещал ей найти время, чтобы поразмыслить о будущем их сына и семьи, да видит Зевс, и, если он немедленно не одумается, она запустит ночной горшок вместе с испражнениями прямо в голову ему или, поскольку она плохо целится, кому-нибудь из его любовничков.
– Так что они станут навозными мухами.
Перепуганные началом бури, эфебы простились с Сократом и назначили ему встречу на завтра.
Едва они вышли, на лицо Ксантиппы вернулась улыбка.
– Похоже, несмотря на возраст, я еще вполне могу сойти за мегеру. Вот и славно.
– Да что ты? – вздохнул Сократ.
Мы изложили ему план бегства: нынче же вечером Эвридика усыпит стражей, наши люди вытащат узника через проем между заранее выломанными прутьями, после чего незамедлительно отправятся к нам в Пирей, откуда с первыми лучами зари мы выйдем в море.
– И где же затем пришвартуется корабль? – спросил Сократ.
– У Тиры.
Заметив гримасу Сократа, я вмешался:
– Не опасайся изгнания. Куда бы ты ни прибыл, тебя ждет добрый прием.
Он пригладил бороду и, по своему обыкновению, послал нам мяч в виде вопроса:
– Неужели за пределами Афин вам известно место, недоступное смерти?
– Умерь свою иронию! – бросила Ксантиппа. – Мы поселимся на Тире. Точка. Я уже все устроила.
Сократ с нежностью обвел нас повлажневшими глазами:
– Даже не знаю, как вас благодарить за ваши труды.
– Труды ради блага! – воскликнул я. – Мы думали лишь о том, как тебя спасти.
– Тогда оставьте меня здесь.
Мне показалось, что я ослышался. Ксантиппе тоже.
– Оставьте меня здесь, – звучно повторил он. – Теперь это уже ненадолго, завтра я наверняка приму яд.
Оглушенная его словами, Ксантиппа с пунцовым лицом оперлась о стену. Переведя дух, она в ужасе жалобно простонала:
– Как, Сократ, ты хочешь умереть?
Он обволок ее нежным взглядом:
– В моем возрасте было бы нелепо возмущаться тем, что я умру.
– Нелепо? – Она поцокала языком. – Кто угодно возмущается, даже те, кто постарше тебя!
Взволнованная, растерянно озираясь, она бродила по камере.
– Реальность, Сократ, в том, что ты хочешь умереть! Если бы на процессе ты предложил, чтобы тебя приговорили просто к изгнанию, твоя жизнь была бы спасена. Ты мог договориться о штрафе в восемьдесят мин, и твоя жизнь была бы спасена! Но ты непременно хочешь умереть! Меня не обманешь: это ты загнал Афины в угол, ты сам вынудил город поднести тебе чашу с цикутой.
– Нет, Ксантиппа, я лишь остался верен своим принципам. Поскольку я не согрешил, я не могу быть наказан.
Ксантиппа бросилась к нему, упала на колени, с несвойственной ей нежностью схватила его за руки и принялась их гладить:
– Если ты думаешь, Сократ, что отжил свое, ты ошибаешься. Несмотря на свои семьдесят лет, ты крепок, силен и здоров телом и духом. Не отчаивайся. На Тире мы еще будем счастливы.
Он ладонями накрыл ее руки, остановил ее ласки, словно хотел сохранить их навсегда.
– Я не хочу умереть, дорогая моя Ксантиппа, я хочу быть последовательным, даже ценой жизни. Я придерживаюсь принципов, которые сам же проповедовал. Прежде всего я почитаю город.
– На суде город поддался соблазну.
– Не важно. Если его суждения законны, я склоняюсь перед ними.
– Этот приговор несправедлив.
– Не отвечают ни несправедливостью на несправедливость, ни злом на зло. Толпа решила уничтожить меня – ну что же… Но я подчиняюсь не толпе, а закону. И не пойду против него. Город меня принял, вскормил, просветил. Если бы он мне не нравился, я бы не упорствовал, как никакой другой афинянин, в своем желании оставаться в этом городе – никогда не покидать его даже ради праздников, разве что ради Истмийских или Олимпийских игр. Кроме военных походов, я никогда не путешествовал; я свободно развился здесь, следуя нашим максимам; здесь я узнал свою жену и сына, встретил своих друзей и учеников. Так неужели теперь я, не краснея, соглашусь разрушить все это, бежать, презрев все связи, которыми всегда дорожил, которые делают меня гражданином? В моем возрасте, когда время мое подходит к концу, возникнет ли у меня настойчивое желание существовать любой ценой, вопреки законам? Нет. Никто и никогда не был так привязан к этому городу и его законам, как я. Я бы счел себя как никто виновным, если бы нарушил обязательства всей своей жизни, – я стал бы презренным посмешищем повсюду, куда бы ни пришел. Я старался жить мудро и мудро постараюсь умереть. Бесчестье пугает меня больше, чем могила.